прибегала через прерию к нам, и я учил
ее читать. Миссис Шимерда ворчала, однако  понимала,  что  хоть  кто-то  в
семье должен знать английский. Часто после урока мы  уходили  на  арбузную
делянку  за  огородом.  Я  раскалывал  арбузы  большим  старым  ножом,  мы
вытаскивали сахарные середки и уплетали их, а сок струился у нас по рукам.
Белые  арбузы,  предназначенные  на   рождество,   мы   не   трогали,   но
присматривались к ним  с  любопытством.  Их  сорвут  позже,  когда  ударят
морозы, и будут есть зимой. После долгих  недель,  проведенных  в  океане,
семья Шимердов изголодалась по фруктам. Обе девочки могли  часами  бродить
вдоль кукурузных полей в поисках пузырчатой вишни.
   Антонии нравилось  помогать  моей  бабушке  на  кухне,  учиться  у  нее
хозяйничать и стряпать. Стоит, бывало, возле бабушки и следит за каждым ее
движением. Мы охотно верили, что у себя  на  родине  миссис  Шимерда  была
хорошей хозяйкой, но в непривычных условиях дела у нее не ладились,  да  и
условия были прескверные, спору нет!
   Помню наш ужас, когда мы увидели, каким глинисто-серым,  кислым  хлебом
кормит она своих домочадцев. Оказалось,  она  замешивает  тесто  в  старой
оловянной мере, которой Крайек пользовался в  хлеву.  Когда  она  вынимала
готовое тесто, часть его приставала к стенкам, и  миссис  Шимерда  прятала
меру на полку за плитой - пусть остатки бродят! В следующий раз, собираясь
печь хлеб, она соскребала старое тесто, и оно служило ей закваской.
   В те первые месяцы Шимерды не  отваживались  ездить  в  Черный  Ястреб.
Крайек поддерживал в них уверенность, что там  они  каким-то  таинственным
образом лишатся всех своих денег. Они ненавидели Крайека, но цеплялись  за
него, ведь только с ним они могли поговорить, узнать новости.  Он,  мистер
Шимерда и мальчики спали в земляном сарае, где  держали  и  быка.  Шимерды
кормили Крайека и терпели его присутствие по  той  же  причине,  по  какой
луговые собачки и совы терпели гремучих змей: они не знали,  как  от  него
избавиться.



5

   Мы понимали, что нашим соседям чехам живется  трудно,  но  обе  девочки
были беспечны и никогда не жаловались. Они с радостью хватались  за  любую
возможность забыть о домашних невзгодах, им хотелось носиться со  мной  по
прерии, вспугивая кроликов и целые выводки куропаток.
   Помню, как однажды  Антония  вбежала  к  нам  в  кухню  и  взволнованно
сообщила:
   -  Папа  нашел  друзья,  русские  мужчины.  Я  ходила  вчера  с  ним  и
много-много понимала. Они хорошие,  миссис  Берден.  Один  толстый  всегда
смеялся. Мы все смеялись. Я в первый раз смотрела, как папа смеялся в этой
стране. Очень хорошо!
   Я спросил, не про тех ли русских она говорит, что живут  неподалеку  от
большой колонии луговых собачек. Меня так и  подмывало  заглянуть  к  ним,
когда я ездил в ту сторону на своем пони, но один из русских казался очень
грозным, и я его  побаивался.  Россия  в  моем  представлении  была  самой
далекой из всех стран - дальше Китая, где-то около  Северного  полюса.  Из
всех непонятных, лишившихся родины  переселенцев  эти  двое  русских  были
самыми непонятными, и держались они особняком. Их  фамилии  никто  не  мог
выговорить, поэтому их называли просто Питер и Павел.  Со  всеми  жителями
нашей местности они объяснялись знаками и до  приезда  Шимердов  не  имели
друзей. Крайек немного понимал их язык, но однажды обманул их  в  какой-то
сделке, и русские его сторонились. Говорили, что высокий русский, Павел, -
анархист; он, конечно, никому не мог изложить свои взгляды, и решили  так,
вероятно, из-за его привычки бурно жестикулировать да из-за  воинственного
и несколько возбужденного вида. Когда-то он, наверно, был  очень  сильный,
но сейчас кожа туго обтягивала его высокие скулы, и весь он,  огромный,  с
длинными костлявыми руками и ногами, выглядел изнуренным. Он хрипло  дышал
и непрерывно кашлял.
   Его товарищ, Питер, был совсем другой: низенький, кривоногий и  пухлый,
как булка. Он словно всегда радовался, встречая кого-нибудь на  дороге,  -
улыбался и снимал шапку перед каждым, будь то мужчина или женщина. Издали,
когда он ехал в своей  повозке,  его  можно  было  принять  за  старика  -
светлые, как лен, волосы и борода казались  седыми  на  солнце.  Густые  и
кудрявые, они походили на шелковистую пряжу. Из этих кудрей,  будто  арбуз
из зелени, выглядывало его круглое, курносое розовое лицо. Все  звали  его
Курчавый Питер или Русский Питер.
   Оба русских были прекрасными  работниками  и  летом  вместе  нанимались
работать на окрестные фермы. Я слышал, как посмеивались  наши  соседи  над
тем, что Питер каждый вечер  возвращается  домой  подоить  корову.  Другие
поселенцы-холостяки обходились консервированным молоком - так было  проще.
Иногда Питер заглядывал в школу, где читали проповеди. Там-то я  в  первый
раз его и увидел - он сидел у дверей на низкой скамье, смущенно пряча  под
нее босые ноги, и мял в руках плюшевую шапку.
   С тех пор как мистер Шимерда познакомился с русскими, он  ходил  к  ним
почти каждый вечер и иногда брал с собой Антонию. Она рассказала мне,  что
они приехали из той части России, где язык похож на  чешский,  и,  если  я
хочу побывать у них в гостях, она сможет мне переводить.  И  вот  однажды,
пока не наступили сильные морозы, мы поехали к ним на моем Франте.
   Русские жили в аккуратном бревенчатом  доме,  выстроенном  на  поросшем
травой холме, с колодцем сбоку от крыльца. Подымаясь к дому,  мы  миновали
большой  участок,  засаженный  арбузами,  и  огород,  где   среди   зелени
выделялись желтые огурцы и кабачки. Питера мы отыскали во дворе за  кухней
склоненным над лоханью. Он так усердно тер белье, что не  слышал,  как  мы
подошли. Его тело тряслось в такт стирке, и мы,  стоя  сзади,  потешались,
глядя  на  его  кудлатую  голову  и  кривые  ноги.  Он  выпрямился,   чтоб
поздороваться с нами, и с его толстого носа на курчавую бороду  заструился
пот. Питер вытер руки и, видно, был рад случаю бросить  стирку.  Он  повел
нас вниз показать кур, потом на пригорок, где паслась корова. По дороге он
объяснял Антонии, что у него на родине коровы есть  только  у  богатых,  а
здесь каждый может иметь корову, была бы охота  за  ней  ухаживать.  Павел
часто болеет, и молоко ему очень полезно, из молока можно сделать и масло,
если сбивать сметану деревянной ложкой. Питер  очень  любил  свою  корову.
Переставляя колышек, за который она была привязана, он  похлопывал  ее  по
бокам и что-то приговаривал по-русски.
   Поводив нас по огороду, Питер навалил на тачку арбузы  и  повез  ее  на
холм. Павла не  было  дома.  Он  помогал  кому-то  рыть  колодец.  Русские
устроились очень уютно, и меня это удивило,  ведь  они  жили  бобылями.  В
комнате рядом  с  кухней  была  пристроена  к  стене  широкая  двуспальная
кровать, опрятно застеленная, с голубыми ситцевыми простынями и такими  же
наволочками. Ружья, седла, рабочую утварь, старую одежду и обувь  Питер  и
Павел держали в маленьком чулане  с  окном.  В  этот  день  на  полу  были
разложены пузатые желтые огурцы, кукуруза и бобы - их сушили  на  зиму.  В
доме не было ни ставней, ни  сеток,  все  окна  и  двери  стояли  настежь,
впуская солнечный свет, а заодно и мух.
   Питер выложил арбузы в ряд на столе,  покрытом  клеенкой,  и  угрожающе
занес над ними нож, каким разделывают мясо. Не успевало  острие  коснуться
арбуза, как он с аппетитным хрустом раскалывался от собственной  спелости.
Питер дал нам ножи, но не поставил тарелок, и скоро весь  стол  был  залит
арбузным соком, в котором плавали арбузные семечки. Я в  жизни  не  видел,
чтобы кто-нибудь мог  съесть  столько  арбузов,  сколько  съел  Питер.  Он
уверял, что арбузы очень полезны - лучше всяких  лекарств,  и  у  него  на
родине в это время года многие только ими и держатся. Питер оказался очень
веселым и радушным хозяином. Раз, глядя на Антонию, он вздохнул и  сказал,
что, останься он дома, в России, у него была бы теперь  такая  же  славная
дочка, она стряпала бы ему и хлопотала по хозяйству. Он объяснил, что  ему
пришлось покинуть свою страну из-за "больших неприятностей".
   Когда мы собрались уходить, Питер начал растерянно озираться, ища,  чем
бы нас развлечь. Сбегав в чулан, он принес  ярко  размалеванную  гармошку,
сел на скамью и, широко расставив толстые ноги, принялся играть  -  словно
целый оркестр зазвучал. Мелодии были то веселые, то  совсем  печальные,  и
Питер время от времени напевал слова.
   Перед нашим уходом он насыпал целый мешок  спелых  огурцов  для  миссис
Шимерды и дал нам молока в банке из-под сала, чтобы их сварить. Я  никогда
не слышал, что огурцы варят,  но  Антония  уверила  меня,  что  это  очень
вкусно. Всю дорогу домой мы шли пешком, чтобы  не  расплескать  молоко,  и
пони вели под уздцы.



6

   Однажды после обеда я учил Антонию читать, сидя на  теплом  травянистом
пригорке, где жил барсук. День был пронизан солнечным светом, но в воздухе
чувствовалось дыхание зимы. Утром  я  заметил,  что  маленький  пруд,  где
купали лошадей, подернулся  ледком,  а  проходя  по  огороду,  мы  увидели
скользкую зеленую кучу - это полегла высокая  спаржа,  усыпанная  красными
ягодами.
   Тони была босиком, в легком ситцевом платье и дрожала от  холода,  пока
мы не уселись на припеке в лучах яркого солнца. Она уже могла  болтать  со
мной почти обо всем. В этот раз она рассказывала, как ценится на ее родине
наш любимец барсук, как для охоты на него держат  особую  породу  собак  с
очень короткими лапами.  Эти  собаки,  говорила  она,  бросаются  прямо  в
барсучью нору, оттуда несется лай и визг,  и  там  в  страшной  драке  они
убивают  барсука.  Потом   пес   выбирается   наружу,   весь   искусанный,
исцарапанный, а хозяин  ласкает  и  хвалит  его.  Антония  видела  собаку,
которой за каждого убитого барсука вешали на ошейник звезду.
   В тот день необычайно разрезвились кролики. То и  дело  они  появлялись
рядом с нами и стремглав неслись вниз, в лощину, будто играли  в  какую-то
игру. Но крошечные жужжащие обитатели травы уже все погибли -  все,  кроме
одного. Пока мы лежали на теплом пригорке, из  бизоновой  травы  с  трудом
выкарабкалось маленькое бледно-зеленое насекомое и попыталось  прыгнуть  в
кустик бородача. Промахнулось, упало на землю, и голова его поникла  между
длинными голенастыми ногами, а усики так трепетали, словно оно ждало,  что
вот-вот кто-нибудь" его  прикончит.  Тони  осторожно  взяла  его  в  руки,
согрела и стала весело  и  терпеливо  утешать  на  своем  языке.  И  вдруг
насекомое запело -  едва  слышно  заверещало  надтреснутым  голосом.  Тони
рассмеялась и поднесла его к уху,  но  я  заметил,  что  на  глаза  у  нее
навернулись слезы. Она рассказала, что в ее  родной  деревне  жила  старая
нищенка, которая продавала целебные корни и травы, собранные в лесу.  Если
ее впускали в дом и позволяли погреться у огня, она пела детям песни таким
же надтреснутым голосом. Нищенку звали Старая Гата, дети радовались  ей  и
припрятывали для нее пирожки и сласти.
   Когда противоположный склон начал отбрасывать узкую  тень,  мы  поняли,
что пора домой: стоило  солнцу  спуститься  пониже,  и  сразу  становилось
холодно, а платье у Антонии было совсем легкое. Но что  же  нам  делать  с
этим хрупким насекомым, которого мы так опрометчиво  вернули  к  жизни?  Я
предложил спрятать его в карман, но Антония  замотала  головой,  осторожно
посадила зеленого прыгуна себе в волосы и накинула сверху большой  платок.
Я сказал, что провожу ее до места, откуда виден ручей Скво, а потом побегу
домой. Мы не спеша зашагали  по  прерии,  залитой  волшебным  предвечерним
светом, и нам было очень хорошо.
   Такие дни стояли всю ту осень, а я никак не мог к ним привыкнуть. Перед
нами до самого горизонта, на много миль  вокруг,  отливала  медью  красная
трава, пылавшая в лучах солнца, которое в этот  поздний  час  светило  еще
неистовей и ярче, чем  в  остальное  время  дня.  Желтые  кукурузные  поля
блестели червонным золотом, стога  порозовели,  от  них  пролегли  длинные
тени. Казалось, вся прерия горит и не сгорает, словно  неопалимая  купина.
Это был час победного торжества, триумфального завершения, кончины героя -
юного и увенчанного славой.  Час  внезапного  преображения,  высшая  точка
прошедшего дня.
   Сколько раз мы  с  Антонией  бродили  по  прерии  посреди  всего  этого
великолепия! И две длинные тени - два  темных  пятна  на  ржавой  траве  -
двигались перед нами или бежали следом.
   В тот день мы долго шагали молча, а край солнца спускался  все  ниже  к
горизонту, и тут мы увидели на гребне холма человека с ружьем на плече. Он
медленно брел, словно сам не зная  -  куда.  Мы  бегом  бросились  за  ним
вдогонку.
   - Папа все время болеет, - запыхавшись, сказала  Антония,  -  посмотри,
Джим, его вид плохой.
   Когда мы приблизились к мистеру Шимерде, она окликнула его,  он  поднял
голову и огляделся. Тони подбежала к отцу, схватила его руку и прижалась к
ней щекой. Только  ей  удавалось  вывести  мистера  Шимерду  из  состояния
отрешенности, в котором он, по-видимому, постоянно находился.  Он  отцепил
от пояса сумку, показал нам  трех  подстреленных  кроликов  и,  глянув  на
Антонию с бледным подобием улыбки, начал что-то  объяснять  ей  по-чешски.
Антония обернулась ко мне.
   - Татинек делает мне маленькая шапка из меха, маленькая шапка к зиме! -
радостно воскликнула она. - Мясо - кушать, мех - для шапки.  -  Она  стала
загибать пальцы, перечисляя все блага, которые принесут им кролики.
   Отец хотел погладить ее по голове, но Антония перехватила  его  руку  и
осторожно отвела ее, что-то быстро говоря. Я расслышал имя: "Старая Гата".
Мистер Шимерда развязал платок, раздвинул волосы дочери  и  загляделся  на
зеленого певца. Когда тот  неуверенно  застрекотал,  мистер  Шимерда  стал
слушать с таким выражением на лице, словно раздалась прекрасная музыка.
   Я поднял с земли его ружье - тяжелое и короткое,  с  головой  оленя  на
курке, - диковинная штука, вывезенная мистером Шимердой с родины. Заметив,
что я рассматриваю ружье, он перевел на меня отсутствующий взгляд, и  мне,
как всегда, показалось, что он смотрит так, будто я где-то на дне колодца.
Потом он заговорил серьезно и ласково, и Антония стала переводить:
   - Татинек говорит, когда ты большой, он дает тебе свое  ружье.  Хорошее
ружье из Чехии. Оно было у большого человека, очень богатого, таких  здесь
нет, тот человек имел много поля, много леса, много дома. Папа  играл  ему
на свадьбе, он дает папе красивое ружье, а папа дает его тебе.
   Я порадовался тому, что эта затея  откладывается  на  будущее.  Шимерды
готовы были раздать все. Что имели, других таких людей я не встречал. Даже
мать Антонии вечно предлагала мне что-нибудь, правда, я знал, что в  ответ
она ждет чего-то существенного. Так мы стояли мирно втроем, а обессиленный
артист, спрятанный в волосах Антонии, все тянул  свою  скрипучую  песенку.
Мистер Шимерда, слушая его, улыбался так грустно, с  таким  сочувствием  к
бедным тварям, что мне никогда этого не  забыть.  Солнце  зашло,  и  сразу
стало холодно, запахло землей  и  высохшей  травой.  Антония  и  ее  отец,
держась за руки, пошли к себе, а я застегнул  куртку  на  все  пуговицы  и
наперегонки со своей тенью побежал домой.



7

   Я  очень  любил  Антонию,  но  терпеть  не  мог,  когда  она  иной  раз
разговаривала со  мной  свысока.  Ведь  я  все-таки  был  мальчик,  а  она
девчонка,  хотя  на  четыре  года  старше  и  больше   повидала;   от   ее
покровительственного тона меня просто коробило. Однако еще до конца  осени
Антония стала относиться ко мне как к ровне и прислушивалась к моим словам
теперь уже не только во время наших уроков. Случилось это из-за пережитого
нами приключения.
   Как-то раз я ехал проведать Шимердов  и  встретил  по  дороге  Антонию,
которая бежала к русским одолжить для Амброша лопату. Я предложил подвезти
ее на пони, и она уселась позади меня. Ночью опять выдались заморозки  без
снега, и чистый воздух пьянил, как вино. Дороги, обсаженные  подсолнухами,
за неделю утратили всю свою красоту - на много миль впереди вместо золотых
цветов торчали бурые, колючие шуршащие стебли.
   Русский Питер копал картошку. Мы с удовольствием вошли в дом, погрелись
в кухне у плиты, полюбовались  в  чулане  на  груду  кабачков  и  арбузов,
заготовленных на зиму. Когда, прихватив лопату, мы ехали обратно,  Антонии
пришло в голову остановиться возле колонии  луговых  собачек  и  раскопать
одну  из  нор.  Мы  сможем  проверить,  как  идут  ходы,  прямо  вниз  или
горизонтально, как и у кротов, сообщаются ли они между собой и устилают ли
совы перьями свои  подземные  гнезда.  А  может  быть,  нам  даже  удастся
раздобыть совиные яйца, змеиную кожу или маленьких щенков.
   Поселение луговых собачек занимало акров десять.  Общипанная  грызунами
трава на всем этом пространстве была короткой  и  ровной,  так  что  среди
красной  лохматой  равнины  выделялось  серое  бархатистое   пятно.   Норы
находились на равных расстояниях  одна  от  другой,  как  городские  дома,
разделенные улицами и проспектами.  Сразу  чувствовалось,  что  все  здесь
добрые соседи и жизнь у них течет размеренно.
   Я привязал Франта внизу в ложбине, и мы с  Антонией  пошли  осматривать
норы, выбирая, какую из них легче разрыть. Десятки  собачек,  как  обычно,
спокойно сидели на задних лапках у входа в свои жилища. Едва мы  подходили
ближе, они начинали тявкать, трясли хвостами и спешили юркнуть под  землю.
Рядом с норами виднелись кучки песка и гравия, нарытого,  как  мы  решили,
глубоко под землей. Там и сям мы натыкались на большие кучи мелких камней,
а никаких нор поблизости от них не было.  Если  весь  этот  гравий  нарыли
собачки, то как им удалось оттащить его так далеко? На одной из  этих  куч
меня и подстерегала опасность.
   Мы осматривали большую нору с двумя входами. Ходы спускались под  землю
отлого, и нам было видно, как они соединяются и какая внутри пыль,  словно
на узкой проселочной  дороге,  по  которой  много  ездят.  Пригнувшись,  я
попятился от норы и вдруг услышал отчаянный вопль Антонии.  Она  указывала
на что-то за моей спиной и кричала по-чешски. Я круто повернулся и на куче
сухого гравия  увидел  огромнейшую  змею.  Она  грелась  на  солнце  после
морозной ночи, и, наверно, крик Антонии ее разбудил.  Когда  я  обернулся,
змея лежала свободно, изогнувшись в виде буквы "W".  Но  вот  по  телу  ее
прошло движение, и она начала  медленно  сворачиваться  в  клубок.  Тут  я
увидел, что это не  просто  громадная  змея,  а  настоящее  чудище,  каких
показывают в цирке. От отвратительных, словно переливающихся  движений  ее
скользкого тела меня замутило. Змея была толщиной с мою ногу, и  казалось,
ее жерновами не задавишь - такая она живучая. Змея подняла мерзкую головку
и загремела трещоткой. Я не бросился бежать, у меня этого и  в  мыслях  не
было, будь у меня прямо за спиной каменная стена, хуже бы мне не стало - я
все равно был в ловушке. Увидев, что кольца змеи напряглись, я понял,  что
сейчас она кинется  на  меня,  кинется,  развернувшись  во  всю  длину.  Я
бросился вперед и замахнулся лопатой, удар пришелся как раз по тому месту,
где кончается голова, и змея кольцами рухнула к моим  ногам.  Я  продолжал
молотить ее уже от ярости. Антония, забыв, что она босиком,  подбежала  ко
мне. Хотя  безобразная  голова  змеи  была  раздроблена,  тело  продолжало
корчиться, извиваясь петлями и распрямляясь, вздымаясь и  снова  падая  на
землю. Я отошел и отвернулся. Меня тошнило. Антония с криком  кинулась  ко
мне:
   - Джимми, Джимми, она тебя кусала? Не кусала, нет? Почему ты не убегал,
когда я кричала?
   - А  зачем  ты  кричала  на  своем  чешском?  Не  могла  по-человечески
предупредить, что позади змея? - обиженно огрызнулся я.
   - Я знаю, Джим, я плохая! Я так испугалась. -  Она  вынула  у  меня  из
кармана платок и хотела обте