!  Тебе
тут засиживаться нечего - пусть они всю жизнь выпиливают  свои  копилки  и
рассказывают анекдоты. Ты должен  ехать  учиться  и  добиться  чего-то.  Я
ужасно горжусь тобой. Только не впутайся в какую-нибудь  историю  с  этими
шведками.
   - Да я ни о ком из них и не думаю, только о тебе, - сказал я, -  а  ты,
наверно, всю жизнь будешь считать меня младенцем.
   Она рассмеялась и обняла меня:
   - Наверно, но до чего же мне этот младенец нравится! Можешь любить меня
сколько угодно, но, если я увижу, что ты водишься с Леной, я тут же  пойду
к твоей бабушке, это так же точно, как то, что  тебя  зовут  Джим  Берден!
Лена хорошая... Но ты же знаешь, какая она податливая. Она с  этим  ничего
сделать не может. Такая у нее натура.
   Вероятно, Тони на самом деле гордилась мной, но как же горд был я,  как
высоко нес голову, когда вышел  из-под  кедров  и  тихо  закрыл  за  собой
калитку Каттеров. Я вспоминал ее милое, живое лицо, ее добрые руки  -  да,
это была все та же верная душа, все та же моя Антония! Идя по улице,  я  с
презрением глядел на молчаливые темные домики и думал, как  глупы  молодые
люди, что сейчас спят за этими стенами. А я, хоть  еще  и  мальчишка,  уже
понимаю, из каких девушек вырастают настоящие женщины, и когда  сам  стану
взрослым, не буду их бояться.
   После танцев мне страшно не хотелось возвращаться в наш тихий дом, и  я
долго не мог заснуть. Но под утро мне снились приятные сны: вот мы с  Тони
снова на ферме и, как бывало раньше, скатываемся со стогов, то  взбираемся
выше и выше по желтому соломенному склону, то соскальзываем вниз в  рыхлые
кучи мякины.
   Другой сон - всегда один и тот же - снился мне из ночи  в  ночь.  Я  на
убранном поле, кругом копны, и я лежу, прислонясь к одной  из  них.  А  по
стерне босиком идет ко мне Лена Лингард в коротенькой юбке, в  руке  серп;
она разрумянилась как заря, и все вокруг нее словно розовеет. Она  садится
рядом со мной, тихонько вздыхает и говорит:
   - Ну вот, все ушли, можно целоваться, сколько захочется!
   Я все время мечтал, чтоб такой же сон приснился мне про Антонию,  а  не
про Лену, но он не снился.



13

   Однажды  днем  я  заметил,  что  у  бабушки  заплаканные   глаза.   Мне
показалось, что она с трудом передвигает ноги, и я встал из-за стола,  где
готовил уроки, и пошел спросить, не заболела ли  она  и  не  нужно  ли  ей
чем-нибудь помочь.
   - Нет, Джим, спасибо. Я расстроена, но со здоровьем моим, надеюсь,  все
благополучно. Кости, может, немного заржавели, - добавила она с горечью.
   Я стоял в нерешительности.
   - Что тебя тревожит, бабушка? Может, у деда неприятности с деньгами?  -
спросил я.
   - Нет, деньги здесь ни при чем. Уж лучше бы дело было в деньгах. Просто
до меня дошли кое-какие слухи. Ты мог бы догадаться, что рано или поздно я
обо всем узнаю.
   Она опустилась в кресло и, закрыв лицо фартуком, разрыдалась.
   - Джимми, - проговорила она, - я всегда знала, что старикам не под силу
растить внуков. Но так уж случилось - кроме нас, некому было тебя взять.
   Я обнял ее. Я не мог видеть ее слез.
   - Про что это ты, бабушка? Про танцы у пожарных?
   Она кивнула.
   - Прости, что я убегал тайком. Но в этих танцах нет ничего дурного, и я
ничего дурного не сделал. Мне нравятся все эти девушки с ферм, и  я  люблю
танцевать с ними. Только и всего.
   - Но ведь нехорошо, сынок, обманывать стариков - и так уж нас винят  во
всем. Говорят, из тебя вырастет повеса, разве это не укор нам?
   - Мне дела нет, что обо  мне  говорят,  но  раз  тебя  это  огорчает  -
кончено. Больше я к пожарным не пойду.
   Разумеется, я сдержал слово,  но  те  весенние  месяцы  показались  мне
невыносимо скучными. По вечерам я сидел дома со стариками и зубрил латынь,
которую мы не изучали в школе. Я решил  за  лето  подготовиться  и  осенью
поступить в университет без дополнительных  экзаменов.  Мне  хотелось  как
можно скорее уехать из Черного Ястреба.
   Я обнаружил, что неодобрение, даже  со  стороны  людей,  которых  я  не
уважаю,  меня  задевает.  С  каждым  весенним  днем  мне  становилось  все
тоскливее и тоскливее, так что пришлось снова искать приюта у телеграфиста
или у табачника с его канарейками. Помню, с каким  грустным  удовольствием
готовил я тогда майскую корзинку для Нины Харлинг. Купил цветы  у  старухи
немки, в окнах у которой горшков с цветами было больше, чем  у  других,  и
просидел  целый  день,  украшая  ими  маленькую  рабочую  корзинку.  Когда
стемнело и на  небе  появился  молодой  месяц,  я  тихо  прошел  к  дверям
Харлингов со своим подношением,  позвонил  и  убежал,  как  того  требовал
обычай. Услышав радостные вопли Нины за ивовой изгородью,  я  почувствовал
себя вознагражденным.
   В эти тихие,  теплые  вечера  я  часто  задерживался  в  городе,  чтобы
вернуться домой  вместе  с  Френсис,  и  делился  с  ней  своими  планами,
рассказывал, как идут мои занятия. Однажды  Френсис  сказала,  что  миссис
Харлинг вовсе не так уж сильно сердится на меня.
   - По-моему, мама великодушна, как мало кто из  матерей.  Но  она  очень
обижена на  Антонию  и  не  может  понять,  почему  тебе  больше  нравится
встречаться с Тиной и Леной, чем с девушками нашего круга.
   - А вы понимаете? - напрямик спросил я ее.
   Френсис засмеялась.
   - Пожалуй, да. Ты знал их еще в прерии, потому и держишь их  сторону  -
ты иначе не можешь. В чем-то ты  старше  своих  сверстников.  Думаю,  мама
сразу изменится, когда  увидит,  что  ты  окончил  школу  и  цели  у  тебя
серьезные.
   - Если бы вы были молодым человеком, - настаивал я, -  вы  бы  тоже  не
пошли к "Совам". Вы поступали бы, как я.
   Френсис покачала головой:
   - Может быть, а может быть, и нет. Мне кажется,  я  разбираюсь  в  этих
девушках с ферм лучше, чем ты. Тебе всегда хотелось их  как-то  возвысить.
Вся беда, Джим, что ты романтик. А знаешь, мама собирается прийти  на  ваш
выпускной акт. Недавно она меня спрашивала, о чем твоя речь.  Ей  хочется,
чтобы у тебя все прошло хорошо.
   Мне самому моя выпускная речь очень нравилась. Я с жаром излагал в  ней
множество вещей, которые узнал в последнее время. Миссис Харлинг и в самом
деле была в Городском театре на нашем выпуске, и, пока я говорил, я  почти
все время смотрел на нее. Она не  сводила  с  меня  умных,  проницательных
глаз. Потом она заглянула в заднюю комнату, где мы все собрались,  получив
дипломы, подошла ко мне и сердечно сказала:
   - Ну, Джим, ты меня удивил. Я и не думала, что ты можешь так выступить.
Все говорил от себя, а не по книжкам.
   Среди подарков, полученных мной по случаю окончания школы, был шелковый
зонтик от миссис Харлинг с моим именем на ручке.
   Я возвращался из театра один. Поравнявшись с методистской  церковью,  я
заметил впереди три белые фигуры; девушки прогуливались  под  раскидистыми
кленами, сквозь пышную июньскую зелень которых пробивался лунный свет. Они
поджидали меня и бросились мне навстречу - Лена, Тони и Анна Хансен.
   - Ох, Джимми, ты выступал замечательно! - Тони, как всегда,  запыхалась
от избытка чувств. - Да ни один здешний адвокат не смог бы придумать такую
речь. Я так и сказала твоему дедушке. Тебе-то он не  проговорится,  а  нам
признался, что и сам не ожидал от тебя ничего подобного. Правда, девушки?
   Лена бочком подошла ко мне и шепнула лукаво:
   - А почему ты был такой важный? Я решила, ты трусишь.  Я  все  боялась,
вдруг ты забудешь, что говорить.
   Анна произнесла с легкой завистью:
   - Счастливый ты. Джим, вон сколько у тебя хороших мыслей - и ты  умеешь
высказать их. Знаешь, мне тоже всегда хотелось учиться в школе.
   - А я все сидела и думала: вот если б мой папа  тебя  слышал,  Джим!  -
Антония взяла меня за лацканы сюртука. - Когда ты говорил, я почему-то все
время думала о папе.
   - И я, Тони, думал о твоем отце,  когда  готовил  свое  выступление,  -
сказал я. - Я посвятил эту речь ему.
   Тони крепко обняла меня, и слезы полились по ее милому лицу.
   Когда они уходили, я долго стоял, глядя,  как  постепенно  сливаются  с
темнотой их белые фигуры. Никогда больше ни один успех не  затрагивал  так
глубоко мою душу.



14

   На другой день после выпуска я перетащил свой стол  и  книги  в  пустую
комнату наверху, где  мне  никто  не  мог  помешать,  и  начал  заниматься
всерьез. Летом я проштудировал годовой курс тригонометрии и самостоятельно
принялся за Вергилия. Каждое утро я  мерял  шагами  свою  залитую  солнцем
комнатку и,  глядя  вдаль  на  крутые  берега  реки  и  холмистые  светлые
пастбища, громко декламировал "Энеиду", зубря большие  отрывки.  Когда  по
вечерам  я  проходил  мимо  дома  Харлингов,  миссис  Харлинг,  случалось,
окликала меня и звала послушать ее игру  на  пианино.  Она  говорила,  что
скучает по Чарли и ей приятно поглядеть на мальчишеское лицо. А когда  мои
дед с бабушкой начинали сомневаться, не слишком ли я молод, чтобы ехать  в
университет, миссис Харлинг горячо меня поддерживала. Дед так  уважительно
относился к ее мнению, что я был уверен: он никогда не поступит вопреки ее
совету.
   В то лето я позволил себе отдохнуть только один день. Это было в  июле.
В субботу я встретил в городе Антонию и узнал, что завтра она, Лена и Тина
собираются поехать вместе с Анной Хансен на реку за бузиной -  бузина  как
раз цвела, и Анна хотела сделать из нее вино.
   - Анна отвезет нас туда в  фургоне  Маршалла,  в  котором  он  развозит
заказы, мы прихватим завтраки повкуснее и устроим пикник.  Мы  едем  одни,
никого с собой не берем. Поехали с нами, Джим? Будет совсем как прежде!
   Я на минутку задумался.
   - Ну что ж, поедем, если я вам не помешаю.
   В воскресенье я поднялся спозаранку и вышел из  города,  когда  высокая
трава на лугах была еще тяжелой  от  росы.  Стояла  пора  летнего  буйства
полевых цветов. Вдоль песчаных обочин поднимался розовый пчельник,  там  и
сям виднелись золотые шары и красные мальвы. За  проволочной  изгородью  в
траве я разглядел кустик пылающего ярко-оранжевого ваточника -  редкого  в
нашей части штата. Я сошел с дороги и пустился  напрямик  через  пастбище,
летом всегда ощипанное скотом; сейчас  полевая  гайлардия,  год  за  годом
всходившая на нем, стелилась по земле, темно-красная,  бархатистая,  точно
узор бухарского ковра. В это воскресное утро вокруг было  пустынно,  нигде
никого, одни только жаворонки заливались; и казалось, земля  приподымается
и хочет приблизиться ко мне. Река  была  не  по-летнему  полноводна  -  ее
питали ливни, выпавшие к западу от наших мест.  Я  перешел  через  мост  и
двинулся лесистым берегом вверх по течению к уютному местечку в  кизиловых
зарослях,  затененному  диким  виноградом,  где  можно  было  укрыться   и
раздеться. Я решил поплавать  и  начал  снимать  одежду.  Выкупаюсь,  пока
подоспеют девушки. Впервые мне пришло в голову, что, уехав отсюда, я  буду
скучать по этой реке. Ее отмели с чистыми белыми пляжами, кое-где поросшие
ивняком и тополиными побегами, были как бы ничейной землей, - эти  недавно
возникшие мирки принадлежали нам, мальчишкам  из  Черного  Ястреба.  Мы  с
Чарли Харлингом  часто  охотились  в  здешних  зарослях  и  удили  рыбу  с
поваленных стволов, так что я наизусть знал каждый изгиб  реки  и  как  на
старых друзей смотрел на каждый уступ, на каждую впадину берега.
   Наплававшись, я лениво плескался в воде и  тут  услышал  стук  копыт  и
поскрипывание колес на мосту. Я поплыл вниз по течению и окликнул девушек,
когда открытая повозка выехала на середину моста. Они остановили лошадь, и
сидящие сзади привстали, опираясь на  плечи  подруг,  чтобы  получше  меня
разглядеть. Они были очень милы, когда,  сгрудившись  наверху  в  повозке,
глазели на меня, словно любопытные лани,  вышедшие  из  чащи  на  водопой.
Нащупав дно неподалеку от моста, я встал и помахал им рукой.
   - Какие вы хорошенькие! - прокричал я.
   - Ты тоже! - отозвались  они  хором  и  залились  смехом.  Анна  Хансен
натянула вожжи, и они поехали дальше,  а  я  зигзагами  поплыл  обратно  к
своему убежищу и вскарабкался на берег под укрытием склонившегося  к  воде
вяза. Обсохнув на солнце, я не спеша оделся: мне не  хотелось  уходить  из
этой зеленой беседки, куда сквозь листья винограда так весело  заглядывало
солнце, а с кряжистого вяза, опустившего ветви  к  самой  воде,  доносился
громкий стук дятла. Идя обратно к мосту, я то и дело отколупывал маленькие
чешуйчатые кусочки известняка в руслах пересохших ручейков и крошил  их  в
пальцах.
   Когда я дошел до лошади  Маршалла,  привязанной  в  тени,  девушки  уже
разобрали корзинки и отправились вниз по восточной дороге, которая  вилась
по песку среди кустов. Я слышал, как они перекликались.  Бузина  не  любит
тенистых расселин, она росла внизу, на горячем песке вдоль  реки;  там  ее
корни всегда оставались влажными, а верхушки грелись на солнце. В то  лето
она цвела необыкновенно обильно и пышно.
   По тропинке, проложенной скотом, я прошел через густую низкую поросль и
остановился на краю  отвесного  обрыва.  Добрый  кусок  берега  здесь  был
отхвачен весенним паводком, и  кусты  бузины,  прикрывая  рану,  цветущими
террасами спускались к самой воде. Я не стал рвать цветы.  Знойная  тишина
навевала на меня покой и сонливость. Кроме громкого  монотонного  жужжания
диких пчел да веселого  плеска  воды  внизу,  ничего  не  было  слышно.  Я
наклонился над обрывом, чтобы выяснить, какой это  ручеек  так  звенит,  -
оказалось, прозрачная струйка бежала по  песку  и  гравию,  отделенная  от
мутного русла реки длинной отмелью. Там, на берегу, сидела  Антония,  одна
среди похожих на пагоды кустов бузины. Услышав  меня,  Антония  посмотрела
наверх и улыбнулась, но я заметил, что она плачет. Я быстро съехал вниз и,
усевшись на теплом песке рядом с ней, спросил, в чем дело.
   - Эти цветы так пахнут - я вспомнила родину, Джим, - тихо сказала  она.
- Дома у нас их было  много-много.  Они  росли  прямо  во  дворе,  и  папа
поставил под кустами зеленую скамейку и стол. Летом, когда кусты цвели, он
любил сидеть под ними со своим другом, тем, кто играл на тромбоне. Когда я
была маленькая, я всегда подходила поближе, чтобы  послушать,  о  чем  они
говорят - интересные у них были разговоры! Здесь таких не услышишь.
   - О чем же они говорили? - спросил я.
   Она вздохнула и покачала головой.
   - Ну, мало ли о чем! О музыке, о лесе, о боге и о  своей  молодости.  -
Внезапно Антония повернулась и заглянула мне в глаза: - Слушай, Джимми,  а
может, папина душа теперь там, дома?
   Я рассказал ей, как почувствовал, что душа ее отца рядом со мной в  тот
зимний вечер, когда дедушка с бабушкой уехали к  ним,  узнав,  что  мистер
Шимерда умер, а меня оставили  одного.  Рассказал,  как  решил,  что  душа
возвращается к себе на родину, и  признался,  что  даже  сейчас,  когда  я
проезжаю мимо его могилы, я всегда представляю,  что  он  где-то  в  своих
родных полях и лесах.
   Ни у кого не видел я таких добрых и доверчивых  глаз,  как  у  Антонии;
казалось, они, не таясь, излучали любовь и преданность.
   - Почему ты не сказал мне об этом раньше?  Мне  было  бы  спокойней  за
него. - Немного помолчав, она продолжала: - Ты знаешь, Джим, отец и мать у
меня совсем разные. Он мог не жениться на ней, все его братья  поссорились
с ним из-за этой женитьбы. Я слышала,  как  старики  там,  дома,  об  этом
шептались. Говорили, что надо было ему откупиться от матери и не брать  ее
за себя. Но он был старше ее и очень добрый, не мог он так  поступить.  Он
жил со своей матерью, а моя мать была бедная девушка  и  приходила  к  ним
помочь по хозяйству. Когда отец женился на ней, бабушка перестала ее  даже
на порог пускать. Я была в  доме  у  бабушки  всего  один  раз,  когда  ее
хоронили. Правда, странно?
   Пока она рассказывала, я улегся  на  горячий  песок  и  сквозь  плоские
зонтики бузины глядел в синее небо. Было слышно, как, жужжа, выводят  свой
напев пчелы, но они оставались на солнце, над цветами, и не  спускались  в
тень листвы. Антония в этот день казалась мне совсем  прежней,  как  в  ту
пору, когда девочкой приходила к нам с мистером Шимердой.
   - Тони! Когда-нибудь я поеду на твою родину и отыщу тот городок, где ты
выросла. Ты его хорошо помнишь?
   - Знаешь, Джим, - сказала она серьезно,  -  если  бы  я  очутилась  там
глубокой ночью, я все равно разыскала бы  дорогу  куда  угодно  и  даже  в
соседний городок, дальше по реке, где  жила  бабушка.  У  меня  ноги  сами
помнят все тропинки в лесу, все корни,  о  которые  можно  споткнуться.  Я
никогда не забуду родные места.
   Ветки наверху затрещали,  и  над  краем  обрыва  показалось  лицо  Лены
Лингард.
   - Эй вы, лентяи!  -  крикнула  она.  -  Здесь  столько  бузины,  а  они
разлеглись на песке! Вы что, не слышите, как мы вас зовем?
   Разрумянившаяся, совсем как в моих снах,  она  склонилась  с  обрыва  и
принялась разрушать  наши  цветущие  пагоды.  Я  впервые  видел  ее  такой
усердной, она даже запыхалась, а на пухлой верхней губе выступили капельки
пота. Я вскочил и бегом взобрался наверх.
   Уже наступил полдень и стоял такой зной, что листья карликовых дубов  и
кизила начали сворачиваться, показывая  серебристую  изнанку,  и  поникли,
будто увянув. Я втащил корзинку с нашими завтраками на вершину  одного  из
меловых  утесов,  где  даже  в  самые  тихие  дни  дул  ветерок.   Корявые
низкорослые дубы с плоскими кронами  отбрасывали  легкую  тень  на  траву.
Внизу виднелись извивы реки. Черный Ястреб, приютившийся среди деревьев, а
дальше равнина мягко холмилась, пока не сливалась с  небом.  Мы  различали
даже знакомые фермы и  ветряки.  Девушки  показывали  мне,  где  фермы  их
родителей, и наперебой рассказывали, сколько земли в  этом  году  отведено
под пшеницу, сколько под кукурузу.
   - А мои старики, - сказала Тина Содерболл,  -  засеяли  двадцать  акров
рожью. Ее перемалывают на мельнице, и хлеб из нее очень вкусный. С тех пор
как отец взялся выращивать рожь, мать  стала  вроде  меньше  тосковать  по
дому.
   - Вот, верно, досталось нашим матерям, когда они сюда переехали и  надо
было приучаться ко всему новому, - подхватила Лена. - Моя  раньше  жила  в
городе. Она говорит, что слишком поздно начала хозяйничать на  ферме,  так
до сих пор и не привыкла.
   - Да,  многим  старикам  тяжело  пришлось  здесь,  в  чужой  стране,  -
задумчиво сказала Анна, - моя бабушка теперь совсем слабая, и в  голове  у
нее мутится. Она забыла, где она, ей чудится, что она  дома,  в  Норвегии.
Все просит мать отвести ее к морю, на рыбный базар. И  все  время  требует
рыбы. Я, как еду домой, всегда везу ей какие-нибудь консервы - макрель или
лосося.
   - Фу, ну и жарища, - зевнула Лена. Сбросив туфли на  высоких  каблуках,
которые она имела глупость надеть, она лежала  под  дубом,  отдыхая  после
яростной атаки на бузину.
   - Иди-ка сюда, Джим, у тебя в волосах полно песка, - позвала она меня и
начала медленно перебирать мои волосы.
   Антония оттолкнула ее.
   - Так песок не  вытряхнешь,  -  резко  сказала  она.  Тони  задала  мне
настоящую трепку, а под конец даже слегка шлепнула по щеке. - Не  носи  ты
больше эти туфли, Лена. Они же тебе малы. Отдай их лучше мне для Юльки.
   - Пожалуйста, - добродушно согласилась Лена, подбирая под юбку  ноги  в
белых чулках. - Ты Юльку с головы до  ног  одеваешь,  да?  Жаль,  отцу  не
повезло с машинами для фермы, а то и я  могла  бы  больше  покупать  своим
сестричкам. Только к осени все равно куплю Мери пальто, даже  если  мы  за
этот несчастный плуг не расплатимся!
   Тина спросила, почему бы ей не подождать  до  рождества,  когда  пальто
подешевеют.
   - Что же мне-то говорить, - добавила она, - дома без меня шестеро,  мал
мала меньше. И все воображают, что я богачка, ведь я всегда приезжаю к ним
нарядная. - Она пожала плечами. - Но вы же знаете, как  я  люблю  игрушки.
Вот я их и покупаю, а не то, что моим нужно.
   - Я тебя понимаю, - сказала Анна. - Когда  мы  сюд