олулежала на тахте у  окна
- одна нога была обута в огромный  шлепанец.  Неловкая  девчушка,  которую
Лена недавно взяла в мастерскую, уронила ей на ногу утюг. На столе рядом с
тахтой стояла корзиночка с  первыми  летними  цветами,  ее  принес  поляк,
услышав о происшествии.  Он  всегда  ухитрялся  пронюхать  обо  всем,  что
случалось у Лены.
   Лена рассказывала мне  какие-то  смешные  сплетни  об  одной  из  своих
заказчиц, но я прервал ее и приподнял корзинку с цветами:
   - Смотри, Лена,  этот  старик  в  один  прекрасный  день  сделает  тебе
предложение.
   - А он уже делал, и не раз, - промурлыкала она.
   - Да что ты? Даже после того, как ты ему отказывала?
   - Он не обижается. По-моему, ему просто нравится об этом говорить.  Все
пожилые такие, поверь мне. Вообразят, что влюблены, и  сразу  вырастают  в
своих же глазах.
   - Полковник на тебе женился бы завтра же. Но, надеюсь, ты за старика не
пойдешь, даже за богатого?
   Лена поправила подушку у себя за спиной и посмотрела на меня удивленно:
   - С чего ты взял, что я собираюсь замуж? Я и не думаю.
   - Чепуха, Лена. Девушки всегда так говорят, но ты сама  понимаешь,  это
ерунда. Все красивые девушки вроде тебя непременно выходят замуж.
   Она покачала головой:
   - А я не выйду.
   - Почему же? Почему ты так уверена? - настаивал я.
   Лена засмеялась:
   - Да просто-напросто зачем мне муж? Мужчины хороши, пока  они  ходят  в
друзьях, а едва  женятся,  становятся  брюзжащими  стариками,  даже  самые
ветреные. Начинают учить, что хорошо, а  что  плохо,  и  изволь  сидеть  в
четырех стенах. Лучше я буду делать глупости, когда захочу, и ни перед кем
не стану отчитываться.
   - Скоро ты почувствуешь себя одинокой. Такая жизнь быстро  наскучит,  и
тебе захочется обзавестись семьей.
   - Ну нет! Мне нравится быть одной. Ведь  когда  я  поступила  к  миссис
Томас, мне уже девятнадцать исполнилось, а у меня еще не было  собственной
кровати - мы всегда втроем спали. У меня для себя минуты не оставалось - я
только и бывала одна, когда пасла.
   Обычно Лена избегала вспоминать свою жизнь на ферме, а если вспоминала,
то отделывалась двумя-тремя словами - шуткой или легкой  насмешкой.  Но  в
тот вечер ее, видно, одолевали  мысли  о  прошлом.  Она  рассказала,  что,
сколько  помнит  себя  маленькой,  ей  вечно  приходилось  качать  тяжелых
малышей, помогать стирать пеленки, отмывать младшим потрескавшиеся ручонки
и физиономии. Дом остался в ее памяти местом, где полно детей, отец всегда
ворчит, а больная мать завалена работой.
   - Мама была не виновата. Она бы все сделала, чтоб нам жилось легче.  Но
разве это жизнь для девушки? С тех пор как  мне  пришлось  пасти  коров  и
доить их, от меня всегда несло хлевом. Белья  у  меня  почти  не  было,  а
держала я его в коробке из-под печенья. Мыться  могла  только  в  субботу,
когда все улягутся спать, да и то если не устану до смерти. Надо ведь было
два раза сходить к ветряку за водой и  согреть  ее  на  плите.  Пока  вода
грелась, надо было еще притащить из землянки корыто,  в  нем  я  и  мылась
посреди кухни. А потом надевала чистую рубашку и укладывалась в постель  с
двумя сестренками, но они-то не мылись, если только я их сама не  выкупаю.
Нет, не говори мне о семейной жизни: я ее досыта нагляделась.
   - Но не все ведь так живут, - стоял я на своем.
   - Почти все. Кто-то кому-то всегда житья не дает. А  что  это  на  тебя
нашло, Джим? Боишься, что я заставлю тебя на себе жениться?
   Тут я сказал ей, что уезжаю из Линкольна.
   - Чего ты вдруг надумал? Разве тебе со мной плохо, Джим?
   - Наоборот, слишком хорошо, - выпалил я. - Я только о тебе и  думаю.  И
пока ты рядом, так и будет. Если я останусь в Линкольне, мне  за  дело  не
взяться. Ты сама понимаешь.
   Я сел на тахту рядом с ней и уставился в пол. Все  разумные  объяснения
вылетели у меня из головы.
   Лена придвинулась ко мне,  и  на  этот  раз  в  ее  тоне  не  было  той
недосказанности, которая меня задевала.
   - Не надо мне было все это затевать, да? - прошептала она.  -  Не  надо
было приходить к тебе тогда, в первый раз.  Но  мне  так  хотелось!  Меня,
видно, всегда к тебе тянуло. Не знаю с чего, может, из-за Антонии -  вечно
она твердила, чтоб я не заводила с тобой ничего такого. Но я долго тебя не
трогала, правда?
   Очень она была мила с теми, кого любила, эта Лена Лингард!
   В конце концов, поцеловав меня нежным, долгим, как бы  отстраняющим  от
себя поцелуем, она велела мне уходить.
   - Но ведь ты не жалеешь, что я отыскала тебя? - прошептала она.  -  Это
само собой получилось. Мне всегда хотелось быть твоей первой  любовью.  Ты
был такой занятный мальчуган!
   Лена всегда целовала меня  будто  в  последний  раз  -  будто,  покорно
смирившись, расставалась со мной навсегда. До моего отъезда  из  Линкольна
мы прощались еще много раз, но Лена  ни  разу  не  пыталась  помешать  мне
уехать или удержать меня.
   - Ты уедешь, но пока ведь ты еще здесь, правда? - приговаривала она.
   Глава моей жизни в Линкольне закончилась внезапно. На несколько  недель
я съездил к деду и бабушке, потом навестил  родных  в  Виргинии,  а  после
этого встретился в Бостоне с Клериком. Мне тогда было девятнадцать лет.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ИСТОРИЯ ДОЧЕРИ ПИОНЕРОВ


1

   Спустя два года  после  отъезда  из  Линкольна  я  окончил  Гарвардский
университет. Перед тем как приступить к изучению права, я поехал на летние
каникулы домой. В первый же вечер, услыхав о моем приезде,  к  нам  пришли
миссис Харлинг, Френсис и Салли. Казалось, все было как прежде. Бабушка  с
дедом почти не постарели. Френсис вышла замуж, и они  с  мужем  вели  дела
Харлингов в Черном Ястребе. Сидя с ними в бабушкиной гостиной, я с  трудом
мог поверить, что уезжал отсюда. Но была одна тема,  которую  мы  обходили
весь вечер.
   После того как мы расстались с миссис Харлинг у  ее  калитки,  я  пошел
проводить Френсис, и она спросила без обиняков:
   - Ты, конечно, слышал про бедную Антонию?
   "Бедная Антония! Только так ее теперь и называют!" - с горечью  подумал
я. Я сказал, что бабушка написала мне,  как  Антония  собралась  замуж  за
Ларри Донована, как поехала туда, где он служил, как он бросил ее, а у нее
родился ребенок. Вот все, что я знаю.
   - Да, он на ней так и не женился, - подтвердила Френсис. - Я не  видела
ее с тех пор, как она вернулась. Она живет дома,  на  ферме,  и  в  городе
почти не бывает. Один раз привозила  ребенка  показать  маме.  Боюсь,  она
теперь всю жизнь будет гнуть спину на Амброша.
   Я старался не думать об Антонии. Ведь она так горько меня разочаровала!
Мне было обидно, что ее теперь все жалеют, а  вот  Лена  Лингард,  которой
всегда прочили всякие беды, стала модной портнихой в Линкольне, и о ней  в
Черном Ястребе говорят с уважением. Лена, если ей приходила  охота,  могла
подарить кому-нибудь свое сердце, но головы никогда не теряла,  помнила  о
деле и пробила себе дорогу в жизни.
   В тот мой приезд все отзывались о Лене благосклонно, но  осуждали  Тину
Содерболл, которая год назад, никому ничего не сказав, отправилась  искать
счастья на Запад. Кто-то из местных молодых людей, вернувшийся недавно  из
Сиэтла, привез известие, что Тина поехала на океанское побережье вовсе  не
наобум, как все думали, а с вполне определенными планами.  Оказалось,  что
один делец, обычно останавливавшийся во время  своих  разъездов  у  миссис
Гарднер, владел несколькими пустующими домами в районе Сиэтлского порта  и
предложил Тине один из них, чтобы она могла начать дело. Тина  устроила  в
доме меблированные комнаты для моряков. Теперь, говорили в Черном Ястребе,
песенка Тины спета. Пусть даже дом этот пока что слывет  приличным,  долго
так не протянется - все матросские ночлежки одинаковы.
   Думая об этом, я вдруг сообразил,  что  знаю  Тину  гораздо  хуже,  чем
остальных девушек. Я помнил, как она  резво  порхала  по  столовой  миссис
Гарднер  на  высоких  каблучках,  разнося  большие  подносы,  заставленные
тарелками, довольно-таки дерзко поглядывая на щеголеватых коммивояжеров  и
презрительно на невзрачных - эти  так  ее  боялись,  что  не  отваживались
попросить второй кусок пирога с подноса. Мне  подумалось,  что  матросы  в
Сиэтле тоже, верно, побаиваются Тину. Но до чего удивились бы мы, если бы,
сидя на веранде у Френсис Харлинг и разговаривая  о  Тине,  узнали  вдруг,
какое ее ждет будущее! Никому из юношей и девушек, выросших вместе с ней в
Черном Ястребе, не выпала на долю такая бурная жизнь, никто так разительно
не преуспел!
   Вот что произошло с Тиной. Пока она в Сиэтле заправляла своим домом для
моряков, на Аляске открыли золото. Золотоискатели и матросы возвращались с
Севера с удивительными рассказами  и  с  кисетами,  полными  золота.  Тина
видела это золото и взвешивала его на ладони. Тогда-то в ней и  проснулась
отвага, о которой никто раньше не подозревал. Она продала свой  приют  для
моряков и, уговорив какого-то плотника  с  женой,  отправилась  с  ними  в
Серкл. В метель они добрались до Скагуэйя; на санях, запряженных собаками,
переправились через Чилкут и поплыли по Юкону на плоскодонках. В тот самый
день, когда они достигли Серкл, туда пришли индейцы-сиваши  и  рассказали,
что дальше по Юкону у одного из ручьев в Клондайке  есть  богатая  золотая
жила. Через два  дня  Тина,  ее  друзья  и  почти  все  жители  Серкл-Сити
двинулись в Клондайк на последнем пароходе, который шел  вверх  по  Юкону,
пока реку не сковало льдом. Высадившиеся с этого парохода и основали город
Доусон. Через несколько недель в лагере было  полторы  тысячи  не  имеющих
крова золотоискателей. Тина и жена плотника  взялись  готовить  им  еду  в
одной из палаток. Старатели выделили Тине клочок земли, и плотник выстроил
из бревен небольшую гостиницу. В ней Тина иногда кормила по сто  пятьдесят
человек за день. Золотоискатели на самодельных лыжах приходили к  Тине  со
своих участков, расположенных за двадцать миль,  покупали  свежий  хлеб  и
расплачивались золотом.
   В ту зиму Тина приютила  у  себя  в  гостинице  одного  шведа,  который
отморозил ноги, пытаясь ночью в пургу добраться до своей  хижины.  Бедняга
считал великим счастьем, что о нем заботится женщина, да еще говорящая  на
его родном языке. Когда ему сказали, что ступни придется ампутировать,  он
ответил, что лучше бы  ему  умереть  во  время  операции,  -  как  прожить
рабочему человеку в этом суровом мире без ног? Он действительно не перенес
операции, но успел завещать Тине Содерболл свою заявку  на  ручье  Ханкер.
Тина  продала  гостиницу,  вложила   половину   денег   в   строительство,
развернувшееся в Доусоне, а  на  остальные  принялась  разрабатывать  свой
участок. Удалившись в глушь,  она  жила  на  этом  клочке  земли.  Скупала
участки у отчаявшихся, обменивала их или продавала с процентами.
   Проведя  в  Клондайке  почти  десять  лет,  Тина  нажила   значительное
состояние и переселилась в Сан-Франциско. В 1908  году  я  встретил  ее  в
Солт-Лейк-Сити. Это была худощавая, очень  хорошо  одетая  женщина,  очень
сдержанная, с суровым лицом. Как ни странно, она чем-то напоминала  миссис
Гарднер из Черного Ястреба,  у  которой  служила  много  лет  назад.  Тина
рассказала мне кое-какие из своих захватывающих дух приключений  в  стране
золота, но все это ее уже не волновало. Она чистосердечно призналась,  что
теперь, кроме денег, почти ничем не интересуется. Лишь о  двух  людях  она
говорила с теплом - о шведе Йонссоне, завещавшем ей свою заявку, и о  Лене
Лингард.  Она  убедила  Лену  переехать  в  Сан-Франциско  и  открыть  там
мастерскую.
   - Линкольн для нее не место, - сказала Тина, - в таком городишке о Лене
всегда будут сплетничать. А Сан-Франциско ей как раз подходит. Заказчицы у
нее из хорошего круга. Лена  все  такая  же!  Бесшабашная,  но  головы  не
теряет. Единственная из  моих  знакомых,  кто  нисколько  не  постарел.  Я
довольна, что Лена здесь: она так умеет всему радоваться. Она  и  за  мной
следит, не дает мне ходить обтрепанной. Покажется ей, что мне нужно  новое
платье, она его смастерит, пришлет мне на дом - и уж счет такой  приложит,
будьте спокойны!
   Тина слегка прихрамывала. Участок на ручье Ханкер взимал дань со  своих
владельцев. Как и бедняга Йонссон, Тина пострадала от внезапной перемены в
погоде. Она лишилась трех пальцев на одной  из  своих  хорошеньких  ножек,
которые так бойко переступали когда-то  по  тротуарам  Черного  Ястреба  в
полосатых чулках и остроносых туфельках. О  своем  увечье  Тина  упомянула
вскользь  -  видно,  оно  для  нее   мало   значило.   Успех   принес   ей
удовлетворение, но не дал  счастья.  Она  казалась  человеком,  в  котором
навсегда угас интерес к жизни.



2

   В то лето, вскоре после возвращения домой, я уговорил  бабушку  и  деда
сфотографироваться и  однажды  утром  пошел  к  фотографу  договориться  о
съемке. Ожидая, пока он выйдет из своей  затемненной  рабочей  комнаты,  я
разглядывал снимки на стенах, пытаясь найти знакомых: здесь были  девушки,
наряженные по случаю окончания школы, женихи  и  невесты,  державшиеся  за
руки, и целые семьи - по три поколения сразу. В глаза мне бросился один из
унылых "цветных портретов" в тяжелой раме, какие обычно висят  в  гостиной
фермерского дома; на нем был изображен большеглазый  младенец  в  коротком
платьице. Вышел фотограф и смущенно, как бы извиняясь, засмеялся.
   - Это дочка Тони Шимерды. Помните Тони? Ее еще называли  когда-то  Тони
Харлингов. Жаль ее! Но ребенком своим  она  гордится,  о  дешевой  раме  и
слышать не хотела. Брат ее, наверно, приедет за портретом в субботу.
   Я ушел с мыслью, что  мне  нужно  обязательно  повидаться  с  Антонией.
Всякая другая девушка на ее месте скрывала бы  своего  ребенка,  но  Тони,
разумеется, понадобилось, чтобы портрет  ее  дочки  вывесили  в  городской
фотографии, да еще в золоченой раме! Как  это  на  нее  похоже!  Я  бы  ее
простил, говорил я себе, но как она могла  поступиться  всем  ради  такого
ничтожного человека!
   Ларри Донован, служивший кондуктором на пассажирских  поездах,  был  из
тех железнодорожных "аристократов",  кто  всегда  боится,  как  бы  их  не
попросили закрыть окно, и если к ним  обратятся  с  просьбой  о  столь  не
подобающей их рангу услуге, они молча  указывают  пальцем  на  кнопку  для
вызова проводника. Даже идя по улице, где такие просьбы не могли  угрожать
его достоинству, Ларри напускал  на  себя  надменный  начальственный  вид.
Когда поездка заканчивалась, он,  надев  шляпу  и  спрятав  в  саквояж  из
крокодиловой  кожи  фуражку,  независимо  выходил  из  вагона   вместе   с
пассажирами, шел прямо в  станционное  здание  и  переодевался.  Ему  было
чрезвычайно важно, чтобы никто не видел его в форменных синих брюках после
того, как он покинул поезд. С мужчинами  он  обычно  вел  себя  холодно  и
отчужденно,  но  с  женщинами   держался   с   молчаливой   проникновенной
фамильярностью - для каждой особое рукопожатие и при  этом  выразительный,
неотрывный взгляд.  Он  ловко  завоевывал  их  доверие  -  и  замужних,  и
незамужних, прогуливался с ними при луне, сетовал, какую совершил  ошибку,
не поступив на службу в контору железнодорожной компании, и доказывал, что
куда лучше  исполнял  бы  обязанности  главного  кассира  в  Денвере,  чем
грубиян, занимающий эту должность. Всем своим возлюбленным  Ларри  доверял
деликатную тайну о своих неоцененных достоинствах, и ему всегда  удавалось
пробудить в какой-нибудь наивной душе жалость к себе.
   Подходя к дому в то утро, я увидел, что миссис Харлинг окапывает в саду
рябину. Лето стояло сухое, сына, который мог бы ей помочь, не было.  Чарли
служил на военном корабле и плавал где-то в  Карибском  море.  Я  вошел  в
калитку - с каким удовольствием я отворял ее в прежние  дни;  мне  приятно
было прикасаться к ней. Взяв лопату, я начал рыхлить землю под деревом,  а
миссис Харлинг, присев на крыльцо, рассказывала об  иволгах,  поселившихся
на рябине.
   - Миссис Харлинг, - прервал я ее, - мне бы очень хотелось узнать, из-за
чего все-таки у Антонии расстроилась свадьба.
   - Почему бы тебе не съездить к вдове  Стивенс,  что  арендует  ферму  у
твоего дедушки? Она знает об этом  больше  других.  Она  помогала  Антонии
готовиться к свадьбе, она ее и  встречала,  когда  Тони  вернулась  домой.
Помогала и когда родился ребенок. Она тебе обо всем расскажет. Ведь  вдова
Стивенс любит поболтать, да и память у нее завидная.



3

   Первого или второго августа, взяв лошадь с двуколкой, я поехал в прерию
проведать вдову Стивенс. Пшеницу уже убрали, и  на  горизонте  там  и  сям
подымались темные дымки - это работали паровые молотилки. Бывшие  пастбища
теперь распахали и засеяли пшеницей  и  кукурузой,  красная  трава  начала
исчезать, все вокруг  выглядело  иначе.  Там,  где  раньше  стояли  старые
лачуги, теперь были деревянные дома,  большие  красные  амбары,  фруктовые
садики - все говорило о том, что дети здесь счастливы, женщины довольны, а
мужчины сознают, что наконец-то в их жизнь пришла удача. Ветреные весны  и
сменявшие их знойные летние месяцы  разрыхлили  и  обогатили  почву  этого
высокого плоского края, и земля платила людям,  вложившим  в  нее  столько
труда, все более богатыми урожаями. Эти перемены казались мне  прекрасными
и закономерными, наблюдать их было все  равно  что  следить  за  развитием
великого человека или  великой  идеи.  Я  узнавал  каждое  дерево,  каждый
песчаный откос, каждую извилистую лощину. Оказалось,  я  помню  мельчайшие
особенности этой местности, как помнят черты знакомого лица.
   Когда я подъехал к нашей старой ветряной мельнице, вдова Стивенс  вышла
мне навстречу. Она была высокая, очень крепкая и смуглая, как индианка.  В
детстве мне всегда казалось,  что  ее  большая  голова  похожа  на  голову
римского сенатора. Я сразу объяснил ей, зачем приехал.
   - Но ты у нас переночуешь, Джимми? Тогда поговорим после  ужина.  А  то
покуда я с работой не управлюсь, мне ничто на ум нейдет.  Горячий  кекс  к
ужину тебя не отпугнет? Некоторые этого теперь не признают.
   Привязывая лошадь, я  услышал  вопль  петуха.  Я  взглянул  на  часы  и
вздохнул: было три, а в шесть меня будут потчевать этим беднягой.
   После ужина  мы  с  миссис  Стивенс  поднялись  наверх  в  нашу  старую
гостиную,  а  ее  молчаливый,  неулыбчивый  брат  остался   внизу   читать
сельскохозяйственную газету. Все окна были настежь.  Бледная  летняя  луна
светила в небе, колесо мельницы лениво качало воду под легким ветром.  Моя
хозяйка опустила лампу на подставку в углу и прикрутила фитиль - уж  очень
было душно. Она села  в  свое  любимое  кресло-качалку  и  придвинула  под
уставшие ноги скамеечку.
   - Мозоли мне житья не дают, старею, Джим, - благодушно  вздохнула  она.
Она сидела, чинно сложив руки на коленях, будто на каком-нибудь, собрании.
   - Значит, ты хочешь узнать про нашу милую  Антонию?  Правильно  сделал,
что ко мне заглянул. Я присматривала за ней, как за родной дочерью.
   В то лето, когда она приехала сюда сшить себе кой-чего к  свадьбе,  она
чуть ли не каждый день ко мне бегала.  У  Шимердов-то  швейной  машины  не
было, вот она здесь и строчила. Я показала  ей,  как  подрубать,  помогала
кроить и делать примерку. Сидит, бывало,  за  машинкой  у  окна,  жмет  на
педаль как заведенная - она ведь сильная - и знай  распевает  свои  чудные
чешские песни, будто счастливее ее на земле нет никого.
   "Антония, - говорила я ей, - не гони ты  так  машинку!  Этим  время  не
ускоришь". Ну, она рассмеется,  ненадолго  замедлит  ход,  а  потом  снова
забудется и давай жать на  педаль,  и  опять  песню  затянет.  Никогда  не
видела, чтоб девушка  так  старалась,  очень  уж  ей  хотелось  хорошенько
подготовиться к семейной жизни. Харлинги подарили ей красивое  полотно  на
скатерти, а Лена Лингард прислала всякой всячины из Линкольна.  Вот  мы  с
ней и подрубали скатерти, наволочки да прос