реть мне лицо, но я вырвал платок. Думаю,  что
по виду моему было ясно, как мне скверно.
   - Я не знала, что ты храбрый, Джим, - твердила свое Антония, -  храбрее
больших мужчин. Ты подождал, когда она подняла голову,  тогда  ударил!  Ты
совсем-совсем не испугался? Теперь берем эту змею домой и всем показываем!
Такую большую змею, как ты убил, здесь не видели!
   Она продолжала в том же духе, пока я и сам не возомнил, будто только  и
ждал этой встречи и рад случившемуся. Мы осторожно приблизились к  змее  -
она все еще била хвостом,  подставив  солнцу  безобразное  брюхо.  От  нее
исходил слабый тошнотворный запах, а из разбитой  головы  тонкой  струйкой
сочилась зеленоватая жидкость.
   - Гляди-ка, Тони, вот ее яд, - сказал я.
   Тони подняла лопатой голову змеи, а я достал из кармана  большой  кусок
бечевки и затянул змеиную голову в петлю.  Мы  распрямили  ее  туловище  и
измерили хлыстом; длиной  она  была  почти  пять  с  половиной  футов.  Мы
обнаружили у змеи двенадцать трещоток, но все с обломанными верхушками,  и
я утверждал, что когда-то их, значит, было  двадцать  четыре.  Я  объяснил
Антонии, что, выходит, змее было не меньше  двадцати  четырех  лет  и  она
сохранилась со времен индейцев и бизонов, видела, как пришли  сюда  первые
белые. Рассматривая свою добычу со всех сторон, я начал  гордиться  змеей,
исполнился почтением к ее величине и возрасту.  Змея  казалась  мне  самим
Злом, изначальным и вечным. Неудивительно, что такие,  как  она,  вызывают
инстинктивный ужас у всех теплокровных обитателей земли. Когда мы  стащили
змею в ложбину.  Франт  отпрянул,  насколько  позволяла  веревка,  и  весь
задрожал - ни за что не подпускал нас к себе.
   Мы решили, что на пони поедет Антония, а  я  пойду  домой  пешком.  Она
медленно поехала вперед, болтая босыми ногами, но ежеминутно оборачивалась
ко мне и кричала, как все удивятся. Я шел за ней  с  лопатой  на  плече  и
волочил по земле змею.  Восторг  Антонии  передался  и  мне.  Никогда  еще
огромная прерия не казалась  мне  такой  вольной  и  просторной.  И  пусть
красная трава кишит змеями, мне они нипочем! Тем не менее украдкой  я  все
время оглядывался: не гонится ли за мной  одержимая  жаждой  мести  вторая
змея, еще больше и старше моей!
   Солнце уже  село,  когда  мы  добрались  до  нашего  огорода  и  начали
спускаться к дому. Первым нам повстречался Отто Фукс. Он сидел  на  берегу
пруда и мирно курил трубку перед ужином. Антония закричала, чтоб он скорее
шел к нам. Увидев змею, Отто  сперва  ничего  не  сказал,  только  поскреб
затылок и перевернул ее носком сапога.
   - Где это ты нашел такую красотку?
   - В колонии собачек, - кратко ответил я.
   - Сам убил? А чем? Где взял, чем ее стукнуть?
   - Мы ездили к Русскому Питеру за лопатой для Амброша.
   Отто вытряхнул  из  трубки  пепел  и  присел  на  корточки  пересчитать
трещотки.
   - Повезло тебе, что была лопата, - сказал он сдержанно. - Не хотел бы я
повстречаться с этой образиной, будь у меня даже хороший кол! А та  палка,
что твоя бабушка носит от змей, такую громадину только пощекотала бы! Если
б эта тварь встала на хвост да вытянулась,  она  бы  тебе  показала,  будь
спокоен! Долго ты с ней возился?
   Тут вмешалась Антония:
   - Она ужас как злилась! Так и бросилась Джимми на ноги.  Я  кричу  ему:
"Беги", а он все бьет и бьет, как с ума сошел.
   Отто подмигнул мне. Когда Антония проехала к дому, он сказал:
   - Попал по голове с первого раза? Твое счастье!
   Мы повесили змею на мельницу, а войдя в дом, я  услышал,  как  Антония,
стоя посреди кухни, уже рассказывает о нашем приключении, не жалея красок.
   Последующие встречи с гремучими змеями убедили меня в том, что в первый
раз мне просто повезло.  Моя  великанша  была  дряхлой,  давно  разучилась
сражаться, и сил у  нее  осталось  мало.  Наверно,  она  уже  долгие  годы
блаженствовала в собачьей колонии: когда хотела, съедала на завтрак жирную
собачку, имела уютное жилье, может,  даже  нежилась  в  гнезде,  устланном
совиными перьями, и совсем забыла,  что  гремучим  змеям  даром  на  земле
ничего не дается. С такой громадной змеей, да будь она еще в боевой форме,
мальчишке не справиться. Значит, на самом деле подвига никакого и не  было
- обстоятельства случайно сложились в мою пользу, как, впрочем,  вероятно,
бывало со многими победителями драконов. Благодаря Русскому Питеру  я  был
во всеоружии, змея мне  попалась  ленивая  и  старая,  а  рядом  оказалась
Антония, чтоб оценить и восславить мою доблесть.
   Змея несколько дней провисела на ограде нашего загона для скота, соседи
приходили поглядеть на нее и  единодушно  признавали,  что  такой  большой
гремучей змеи в здешних краях еще никто не убивал. Для Антонии этого  было
довольно. С тех пор она стала относиться ко мне иначе и больше никогда  не
задирала нос. Я убил большую змею - значит, я и сам уже большой.



8

   Поздней осенью, когда трава и кукуруза поблекли, дела  у  наших  друзей
русских пошли совсем  плохо.  Питер  рассказал  мистеру  Шимерде  о  своих
заботах: он не смог заплатить по долговому  обязательству,  срок  которого
истек  первого  ноября,  пришлось  внести  непомерную  сумму,  чтобы   его
продлить, и он заложил всех своих свиней, лошадей и даже корову-кормилицу.
Кредитором его был Уик Каттер - безжалостный ростовщик из Черного Ястреба,
о котором по всей округе ходили недобрые  слухи,  о  нем  я  еще  расскажу
позже. Питер не умел толком объяснить про свои расчеты с Каттером. Он знал
только, что в первый раз взял у него в долг двести  долларов,  потом  сто,
потом еще пятьдесят, каждый раз  к  основной  сумме  добавлялись  какие-то
проценты, и долг рос куда быстрее, чем хлеб в поле. Теперь  все  имущество
русских оказалось заложенным.
   Вскоре после того, как  Питер  продлил  долговое  обязательство,  Павел
надорвался, подымая бревна при постройке  нового  амбара,  упал  прямо  на
стружки, кровь  хлынула  у  него  из  горла,  и  те,  с  кем  он  работал,
испугались, как бы он тут же  не  умер.  Его  принесли  домой,  уложили  в
постель, и с  того  дня  он  не  вставал,  совсем  расхворался.  Казалось,
несчастье, словно зловещая  птица,  уселось  на  крыше  бревенчатого  дома
русских и бьет крыльями, отпугивая от него людей. Русским  так  не  везло,
что все их избегали и старались о них не думать.
   Однажды после обеда Антония с отцом зашли к нам  за  пахтаньем  и,  как
всегда, засиделись до заката. Только они собрались уходить, как  к  нашему
дому подъехал Русский Питер. Он сказал, что Павлу совсем плохо,  он  хочет
поговорить с мистером Шимердой и его дочкой, вот Питер и поспешил за ними.
Антония с отцом уселись к нему в повозку, а  я  принялся  умолять  бабушку
отпустить и меня к русским: я обойдусь без  ужина,  переночую  в  хлеву  у
Шимердов, а утром прибегу домой. Наверно,  мои  уговоры  казались  бабушке
глупыми, но она умела быть великодушной, когда дело шло о желаниях других.
Она попросила Питера минутку подождать и вынесла  нам  из  кухни  пакет  с
бутербродами и пончиками.
   Мистер Шимерда и Питер сели на козлы, а  мы  с  Антонией  расположились
сзади в соломе и, подпрыгивая на ухабах, ели свои бутерброды. Солнце село,
и над прерией жалобно загудел холодный ветер.  Переменись  погода  раньше,
мне не удалось бы уехать из дому. Мы глубже зарылись в  солому,  прижались
друг к другу потесней и смотрели, как на западе догорает яростный багровый
закат и на холодном ясном небе зажигаются  звезды.  Питер  все  вздыхал  и
охал. Тони зашептала, что он боится, говорит, Павлу уже не выздороветь. Мы
притихли и перестали болтать. Звезды над нами пылали все ярче. И хоть мы с
Антонией выросли в разных концах земли, в глубине души у нас обоих таилось
суеверное представление, что от этих сверкающих созвездий зависит, чему  с
нами суждено случиться. Вероятно, и Русский Питер,  живший  раньше  совсем
далеко, дальше всех нас, привез со своей родины такое же поверье.
   Маленький  дом  на  пригорке  сливался  с  ночной  темнотой,  и,   даже
поднимаясь по склону, мы не могли его разглядеть. Путь нам указывали  лишь
светившиеся красным окна - в кухне топилась печь, а лампа не горела.
   Мы тихо вошли. Павел лежал на широкой кровати и казался спящим. Антония
и я сели на скамью у стены и облокотились на стол. Отблески огня играли на
тесаных бревнах потолка,  поддерживавших  соломенную  крышу.  Павел  дышал
хрипло и беспрестанно стонал. Мы ждали. Ветер нетерпеливо сотрясал двери и
окна, потом снова  мчался  прочь,  распевая  свою  песню  над  бескрайними
просторами. Порыв за порывом  обрушивались  на  дом  так,  что  дребезжали
стекла,  а  ветер  взвивался  и  улетал.  На  ум  невольно  шли  мысли  об
отступающих разбитых армиях или о привидениях, которые тщетно  ищут  приют
под крышей и со стенаниями уносятся дальше. Вдруг  в  этот  заунывный  гул
между двумя порывами ветра вплели свой  голос  койоты,  зайдясь  визгливым
воем, - сперва один, потом второй, третий, - и  вот  уже  вся  стая  выла,
давая нам знать, что приближается зима. В ответ на  эти  звуки  с  кровати
раздался крик, долгий и жалобный: не то Павлу привиделся страшный сон,  не
то  он  вспомнил  о  какой-то  давней  беде.  Питер  прислушался,  но   не
шелохнулся. Он сидел на полу перед плитой.  Койоты  завели  свое  тявканье
снова, а потом  завыли  пуще  прежнего.  Павел  что-то  выкрикнул,  силясь
приподняться на локте.
   - Он волков боится,  -  зашептала  мне  Антония,  -  в  его  стране  их
много-много, они всех едят, мужчин и женщин.
   Мы придвинулись на скамье поближе друг к другу.
   Я не мог оторвать глаз от больного.  Рубашка  у  него  распахнулась,  и
видно было, с какой натугой подымается  и  опускается  иссохшая,  покрытая
редкими белесыми волосами грудь. Он  закашлялся.  Питер  тяжело  поднялся,
взял чайник и приготовил смесь виски с горячей водой.  Нас  обдало  резким
запахом спиртного.
   Павел жадно схватил чашку, проглотил питье, заставил Питера отдать  ему
бутылку и спрятал ее  под  подушку,  мрачно  ухмыльнувшись,  словно  сумел
кого-то перехитрить. Его глаза неотступно следили за Питером,  взгляд  был
недобрый, насмешливый. Я подумал, что он презирает Питера  за  простоту  и
покорность.
   Наконец Павел едва  слышно  заговорил,  обращаясь  к  мистеру  Шимерде.
Рассказ его был долгим, и, пока он говорил, Антония крепко держала меня за
руку под столом. Она подалась  вперед  и  напряженно  вслушивалась.  Павел
приходил все в большее возбуждение и показывал куда-то за кровать,  словно
видел там что-то и хотел, чтоб мистер Шимерда тоже это увидел.
   - Это он про волков, Джимми, - прошептала Антония. - Ужас, что говорит!
   Больной  буйствовал  и  грозил  кулаком.  Похоже   было,   он   осыпает
проклятиями кого-то, кто нанес ему обиду. Мистер Шимерда обхватил  его  за
плечи, с трудом удерживая в постели. Кончилось тем, что у  Павла  случился
новый приступ кашля, от которого он едва не задохнулся. Он вытащил  из-под
подушки тряпку и прижал ее к губам. На  ней  тотчас  же  проступили  яркие
красные пятна - я никогда не видел такой алой  крови.  Когда  он  в  конце
концов улегся, отвернувшись лицом к  стене,  от  его  ярости  и  следа  не
осталось. Он лежал тихо, силясь вздохнуть  поглубже,  как  больной  крупом
ребенок. Отец Антонии откинул одеяло  с  длинных  костлявых  ног  Павла  и
принялся мерно их растирать. Мы с нашей скамьи ясно видели, что  от  Павла
остались только кожа да кости. Ребра  и  лопатки  проступали,  как  скелет
из-под шкуры мертвого вола, брошенного в поле. Наверно,  из-за  выпирающих
позвонков Павлу больно было лежать на спине.
   Постепенно все мы успокоились. Что бы там ни было, но  он  уж  хоть  не
кричал. Мистер Шимерда знаками показал нам, что Павел уснул.  Питер  молча
встал и зажег фонарь. Он собрался за лошадьми,  чтоб  отвезти  нас  домой.
Мистер Шимерда вышел вместе с ним. Мы сидели затаив  дыхание,  не  отрывая
взгляда от длинной худой спины под голубой простыней.
   По дороге домой, лежа в  соломе  на  дне  грохочущей  и  подпрыгивающей
повозки, Антония рассказала мне, что смогла, из услышанного. А то, чего не
рассказала в тот вечер, досказала позже - много дней мы ни о чем другом  и
не говорили.


   Когда Павел и Питер были молоды и жили у себя на родине, в России, один
их приятель, собиравшийся  жениться  на  красавице  из  соседней  деревни,
попросил их быть шаферами на его свадьбе. Стояла  глухая  зимняя  пора,  и
жених с гостями поехали на свадьбу в санях. Питер и Павел  правили  санями
жениха, а в других шести санях разместились его родственники и друзья.
   После венчания в церкви все пошли к родителям  невесты  на  обед.  Обед
затянулся, перешел в ужин и продолжался до  поздней  ночи.  Много  пили  и
плясали. В полночь родители невесты распрощались с дочерью и  перекрестили
ее на дорогу. Жених подхватил невесту на руки, отнес в сани  и  закутал  в
полость. Потом вскочил в сани сам, а Питер и Павел (наши Питер  и  Павел!)
сели впереди. Павел правил лошадьми. Сани тронулись под  громкое  пение  и
звон бубенцов, жених ехал первым. Все возницы были навеселе,  кто  больше,
кто меньше, а жених, кроме невесты, никого не видел.
   В ту зиму лютовали волки, все знали об этом, однако, когда в первый раз
услышали волчий вой, никто не насторожился. Слишком все были сыты и пьяны.
На голос первого волка отозвались другие, и вой стал раздаваться все  чаще
и чаще. Волки сбивались в стаю. Луны в ту ночь не  было,  но  звезды  ярко
освещали снег. Вдруг черные пятна появились на холме за свадебным поездом.
Волки неслись по снегу словно тени, с виду они были не больше собак, но их
оказались сотни.
   С задними санями что-то стряслось - возница не  справился  с  лошадьми,
может, был слишком пьян, лошади сбились с дороги, сани налетели на  дерево
и опрокинулись. Седоки вывалились на снег, и  самые  проворные  из  волков
накинулись  на  них.  Раздались  душераздирающие  крики,   и   все   мигом
протрезвели. Возницы вскочили и начали нахлестывать лошадей. У жениха кони
были самые резвые и сани легче - в других сидело  по  шесть,  а  то  и  по
десять человек.
   Еще один возница не сладил с  лошадьми.  Лошадиный  храп  казался  даже
страшнее, чем крики людей. Казалось, волков теперь уже ничто не остановит.
Трудно было судить, что происходило позади, отставшие взывали о помощи так
же громко, как и те, кто уже погибал. Юная невеста рыдала, спрятав лицо на
груди жениха. Павел не оборачивался и не спускал глаз с  лошадей.  Светлая
белая дорога стелилась перед ним,  и  тройка  вороных  летела  как  ветер.
Главное было не терять присутствия духа и править внимательно.
   Наконец сани начали подниматься на высокий холм,  тут  Питер  осторожно
привстал и поглядел назад.
   - Всего трое саней осталось, - прошептал он.
   - А волки? - спросил Павел.
   - Сколько хочешь! На нашу долю хватит!
   Лошади Павла взлетели на гребень холма, но на другую сторону следом  за
ним спустилось только двое саней. Позади на снежной  вершине  они  увидели
копошащийся черный клубок. Жених закричал.  Он  понял,  что  перевернулись
сани с его  отцом,  матерью  и  сестрами.  Он  вскочил,  как  будто  хотел
выпрыгнуть, но невеста с плачем удержала его. Да и было поздно. Стелющиеся
по земле черные тени налетели на людей в снегу, и одна лошадь уже  мчалась
через поле, волоча за собою упряжь,  а  волки  ее  настигали.  Но  попытка
жениха выскочить из саней подсказала Павлу, что делать.
   До их деревни было  всего  несколько  миль.  Еще  одни  уцелевшие  сани
отстали совсем немного, а коренник у Павла начал слабеть. Возле замерзшего
пруда  настал  черед  предпоследних  саней,  Питер  ясно  видел,  как  все
случилось. Три больших  волка  помчались  бок  о  бок  с  лошадьми,  и  те
обезумели. Тесня друг друга, они запутались в постромках и повалили сани.
   Когда крики позади смолкли, Павел понял, что на подъезде к деревне  они
остались одни.
   - Все еще гонятся? - спросил он Питера.
   - Да.
   - Сколько?
   - Двадцать, тридцать! Хватит с лихвой!
   Теперь уже пристяжные почти волокли коренника. Павел отдал вожжи Питеру
и осторожно перелез назад. Он крикнул жениху,  что  надо  сбросить  лишний
груз, и указал на невесту. Жених разразился проклятиями  и  крепче  прижал
девушку к себе. Павел стал отрывать их друг от  друга.  Обороняясь,  жених
приподнялся. Павел вытолкнул его из саней, а следом выбросил и невесту. Он
говорил,  что  сам  не  помнит,  как  все  произошло  и  что  было  потом.
Скорчившийся на козлах  Питер  ничего  не  видел.  Первое,  что  дошло  до
сознания обоих, был новый звук,  раздавшийся  в  морозном  воздухе,  -  то
звонил колокол в монастыре возле их деревни, сзывая прихожан  к  заутрене;
никогда раньше его звон не казался им таким громким.
   Павел и Питер вернулись в деревню одни и с тех  пор  всегда  оставались
одни. Из деревни их выгнали. Родная мать и  та  не  хотела  видеть  Павла.
Питер и  Павел  переезжали  из  города  в  город,  но  стоило  кому-нибудь
проведать, откуда они, как начинались  расспросы,  не  знают  ли  они  тех
двоих, что скормили волкам невесту. Куда  бы  они  ни  подались,  слухи  о
случившемся настигали их. Пять  лет  они  копили  деньги,  чтоб  уехать  в
Америку. Они работали в Чикаго, Де-Майне и в Форт-Уэйне, но  им  всюду  не
везло. Когда у Павла стало совсем плохо со здоровьем, они решили  попытать
счастья на ферме.
   Павел умер спустя несколько дней после того, как поведал  свою  историю
мистеру Шимерде, и его похоронили на норвежском кладбище. Питер все продал
и уехал из наших мест - нанялся поваром на строительстве железной  дороги,
где работало много русских.
   Когда Питер распродавал свое  имущество,  мы  купили  у  него  тачку  и
кое-что из упряжи. Во время торгов он ходил повесив голову, ни на кого  не
глядя. Казалось, ему  все  стало  безразлично.  На  распродажу  явился  из
Черного Ястреба и тот ростовщик,  что  держал  закладные  на  всю  скотину
Питера, он скупил долговые расписки за  полцены.  Все  рассказывали,  что,
когда новый владелец уводил корову, Питер ее поцеловал. Я этого не  видел,
но знаю другое: когда уходившие с распродажи унесли с  собой  всю  мебель,
утварь, даже плиту с горшками и сковородками и в доме Питера остались одни
голые стены, он сел на пол,  раскрыл  складной  нож  и  съел  все  арбузы,
оставленные на зиму. Когда мистер Шимерда и Крайек заехали за ним в  своей
повозке, чтоб подвезти к поезду, они увидели, что борода  Питера  промокла
от сока, а весь пол завален арбузными корками.
   Мистер Шимерда совсем пал духом, потеряв друзей.  Уходя  на  охоту,  он
часто наведывался в пустой бревенчатый дом русских и  подолгу  сидел  там,
погруженный в свои мысли. Этот дом служил ему прибежищем, пока  морозы  не
заперли всех Шимердов в землянке. Мы же с Антонией забыть не могли про  ту
свадьбу. Тайну Павла мы не открыли никому, мы ревностно оберегали ее,  как
будто все события той далекой украинской ночи  -  и  нападение  волков,  и
принесенная им в жертву свадьба - случились только для того, чтобы  у  нас
сладко замирало сердце от ужаса, когда мы об этом толковали.  По  вечерам,
перед тем как заснуть,  я  часто  представлял  себе,  что  лечу  в  санях,
запряженных тройкой лошадей, по  неизвестному  краю,  похожему  то  ли  на
Небраску, то ли на Виргинию.



9

   Первый снег выпал в начале декабря. Помню, какой вид открылся мне в  то
утро из окна нашей гостиной, когда я одевался  за  печкой:  небо  нависло,
словно лист свинца, светлые кукурузные поля выцвели настолько,  что  стали
совсем призрачными, маленький пруд под замерзшими ивами затянуло льдом.  А
надо всем кружились большие белые  хлопья  и,  упав,  исчезали  в  красной
траве.
   За прудом,  на  склоне,  ведущем  к  кукурузному  полю,  виднелся  едва
заметный в траве большой круг  -  по  нему  когда-то  скакали  на  лошадях
индейцы. Джейк и Отто уверяли, что в центре круга  ин