едких  пассажиров,  надеясь,   что   мои
стоны-судороги маскируются перестукивающимися колесами электрички...

     Чувственная  ранняя   женщина   и   большой  ребенок  -  вся  в   своих
плотско-детских  фантазиях-играх,  в  волнах  подрастания  не  достигшая  не
доросшая до счастливого  несчастного мальчика, кому  не  дано полно изведать
лона любви, стать отцом-матерью, зато дано постижение высшей, Божьей любви -
вечного ожидания.

     Это единственное место, кроме ночной  моей мастерской,  где я могу дать
волю чувствам и снам, где Коля повторяет гения:

Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и, значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье...

     Колина чувственная любовь осиянна так влекущей звездой, что простерлась
за черту смерти, и смертью обрела новую форму - судьбу.

     Электроламповая и другие  спецбригады расположены в трехстах  метрах от
вокзала.  С электрички можно сразу пойти в  мастерскую, или  зайти в главное
здание напротив. Там - администрация, начальство и  щит управления поездами.
Там же находится душ  для дежурных рабочих. Можно помыться, если это женский
день. А если там кто-то уже моется после ночного дежурства, - объяснить, что
специально, мол,  пораньше иногда  приезжаю, чтобы еще  раз помыться - перед
началом жаркой работы.
     Пока все обходилось. Но пользоваться таким способом тоже не дело. И так
уже  несколько   раз  "отставала"  от  последней   электрички  в   Минводах.
Насторожатся еще. Зачем это так поздно езжу в Минводы, если живу в Машуке, а
работаю в Пятигорске. Ну, про Минводы можно сказать, что у меня там подружки
на подстанции дежурят, все-таки школа ФЗО располагалась именно в Минводах. А
вот  в другую сторону, в Кисловодск,  пока  ничего не придумала. Люди-то все
свои. Одни и те же на  участке.  Все знают друг  друга.  Могут сплетничать о
моих ночевках в дежурках. А у нас сплетни любят.

     Когда  вызывали  в  НКВД по  повестке  якобы на допрос  "ни  о чем",  в
сущности я  уже  не  боялась ни этих повесток, ни  допросов.  Даже наоборот,
обнадеживалась - ночь  была обеспечена крышей над  головой, хотя  и противно
было, потому что и  я, и  вызывавший понимали бессмысленность ситуации, хотя
он и унижал, и  шантажировал. Допросы проходили почти одинаково,  то  есть -
никак. Сидит  передо мной  за  большим столом,  долго-долго  смотрит в  упор
налившимися зенками, при этом меня не замечает.
     Расположился  так   раз,  направил  на  меня  лампу,  подвигал  ящиками
туда-сюда,  вытащил папку,  открыл. Приоткрыл дверку стола, что-то  покопал,
стол не закрыл и вышел.  Сидеть  на  стуле  без движений  тяжело.  Устала  в
неподвижной позе. А показать усталость страшно.
     Выпивавших маминых следователей с птичьими фамилиями у меня  было  три:
Гусев,  Лебедев, и еще  - забыла,  но точно - птичья.  У  всех трех - разные
роли.   И  еще  четвертый  -  претендент  -  не  с  птичьей.  Его  я  видела
один-единственный раз.
     Сижу напряженная, жду.  Не возвращается долго. Под потолком горит лампа
в молочном круглом колпаке, и очень яркая  - под крашеным  железным абажуром
на  столе.  Эта  легко  поворачивается   и  направляется,   когда  надо,  на
допрашиваемого. Значит сегодня "на меня надо".
     Сейчас  войдет.  Замираю  от  того,  что  его  так  долго нет, что стол
нараспашку...  И так  устала  от напряжения и ожидания,  что всю заломило. И
невдомек было, что эти прохиндеи уходили спать. Просто спать.
     Прошло  уже часа два, наверное, а то и  больше. Заснуть бы,  завтра  на
работу "дуть" свои лампочки - целых тридцать штук.
     Начинаю  думать  о работе, чтоб  не сморил сон.  Я бы  и  больше  могла
делать, и делаю  иногда, но начальник говорит - больше тридцати не надо, это
хорошая  норма для  профессионального  стеклодува, а  то выдохнусь  - и  так
заморена. Жалел... "Синие глаза - васильковые".
     Совсем   недавно  этому  удивительному  ремеслу  меня   обучили.  После
окончания школы ФЗО  распределили на подстанцию  работать по специальности -
дежурным техником у щита управления. Но  щиты еще не  были до конца доведены
для эксплуатации. Пока  пять  таких  подстанций  и  три дистанции контактных
сетей реставрировались по всей ветке от Минвод до Кисловодска,  я работала и
монтажницей,  и слесарем-инструментальщиком, и сварщицей и дежурным техником
у  щита. Тем  временем  появилась  нужда в  электролампах  -  на  каждый щит
управления требовалось больше сотни и даже еще больше. Лампы были дефицитом.
Ленинградский  электроламповый  завод  эвакуирован в  глубь страны.  Местное
управление дороги стало  оборудовать мастерскую  по реставрации. Выписали  с
завода спиральки, пригласили мастера  из  Ростова, определили ему  в ученики
меня,  и через  месяц я  стала мастером.  Почему выбор  пал на  меня? Узнала
позже, что выбирал сам мастер. А почему? Ответа не было пока.
     Работа  оказалась  напряженной.  Все операции с  расплавленным  стеклом
приходилось производить самой.
     Только бы не уснуть...
     В перегоревшей  лампе под  рассеянным огнем  так, чтоб  она не лопнула,
надо проткнуть отверстие накаленной добела вольфрамовой иглой, развальцевать
эту  дырку  в  круглое отверстие  с наружной  стенкой, и  остудить. Дальше -
специальным длинным
     пинцетом  отогнуть  электроды,  выбросить  перегоревшую  нить, вставить
новую спиральку, зажать электродами, продезинфицировать ее чистым спиртом, а
затем направленной  струей  огня  налепить  на  отверстие  в  лампе, которое
заранее  сделала, развальцованную в форму воронки стеклянную трубку, которую
я тоже приготавливаю заранее, дальше - быстрыми поворотами по кругу сузить и
оттянуть эту трубку на месте склейки, потом откачать воздух двумя насосами -
вакуумным  и  более  тонким  - ртутным,  нагреть по  пяти ламп сразу в  двух
специальных  электрошкафах до  300  градусов Цельсия, и, наконец, переносной
горелкой  под большим  давлением отпаять готовые лампочки  в  узком месте от
трубок,  проверить  их  на  прочность,  прибавив  20  - 30 вольт,  и  отдать
заказчику. А заказчик - восемь щитов управления.
     Лампочки  красивые  получаются, с  пупочками,  даже  нарядно.  Иногда я
фокусничала: нагревала колбу  в  нескольких  точках  и  выдувала  светящиеся
фигурные  лампочки.  Лучше  елочных  игрушек получались.  И радовалась,  как
маленькая.
     Ох,  засыпаю.  Уже лампа, направленная на меня превратилась в пятно,  в
такой  же  матовый  молочный  диск,  как на  потолке,  только  режущий,  уже
притупилось беспокойство. Уснуть  бы. Встала  и  сразу  села, оглянулась  на
дверь. Кто-то за ней стоит?..
     Чтобы  сделать лампу, надо иметь перегоревшую, а  перегоревшие  - часто
бывают  испорчены  из-за  поломки  в  цоколе,  или  колбы  у  них  треснуты.
Правильно,  перегоревших не хватает. Их надо  добывать.  Где? Всматриваюсь в
лампу под  абажуром. Глаза ломит...  Да на ней  нет даже пупочки! И осеняет:
надо добывать перегоревшие у населения и в  разных гражданских организациях.
Люди нуждаются в лампах. Завтра предложу начальнику принимать от частных лиц
и  контор по три колбы, а сдавать им по одной,  реставрированной. Тогда люди
будут с  лампами,  а  из двух  оставшихся,  даже если  одна  колба  окажется
сломана,  другую  можно будет  исправить. И перебоев в работе подстанций  не
будет.
     Сижу.  Как  бы  не  уснуть?  Как  бы не  уснуть?  Кажется,  если  усну,
случится... Хочется кричать от такой несправедливости. Глубокая ночь. Почему
я здесь? Почему нахожусь в этом положении? Почему  должна  притворяться? Они
видят,  что я  вижу, что они меня  уничтожают, топчут  и от  того еще больше
унижают. Если бы они были врагами советской власти, то есть моими врагами, я
бы поступала с ними иначе. Но они представители нашей власти, советской!  Не
могу же  я грубить им? Не могу вредить, как  целых пять  месяцев фашистам, -
все  время изловчалась на это, мне часто бывало худо от риска и страха, но я
точно знала: они - враги.
     За  что  сидит  в тюрьме моя мама? За папу? Но за него нельзя  сидеть в
тюрьме. Он умер  от  голода и вражеской раны.  Он сам был когда-то офицером.
Родину - не  выбирал. Когда родина  была с царем - он ей служил. Когда та же
родина стала советской, папа  - военный инженер, ох  как  много  мог сделать
полезного,  и не сделал,  только  потому, что  стал ненужным  родине. Или не
родине,  а  новой  власти?..  Но  в роковой для  родины час,  пусть в  обход
чиновников,  папа  все же  поступил  так,  что родине  пришлось  принять его
посильную помощь, - русский интеллигент пошел в ополчение добровольно...

ПЕРЕВЕРНУТЫЙ МИГ
     прелюдия вторая

     П
     апа и его братья  - петербуржцы служили отечеству, служили примерно, за
это  папин  отец -  мой  высоко-военный дедушка  - получил  в дар от прежней
власти имение в Пятигорске.
     Через несколько лет после  революции папины  братья  в  Ленинграде были
постепенно  убраны   один  за   другим,  а  наивный  папа  решил   на  время
"спрятаться": он приехал из Ленинграда, поближе к старшему брату, думая, что
на Кавказе его тоже не  достанут - далеко. Но оказалось, что везде  для всех
"бывших"  организованы  принудительные  явки,  и  кисловодский   папин  брат
преследовался  такими же ежемесячными  отметками  в таком  же учреждении - в
ОГПУ.
     Кроме  того,  папа  и дядя  пытались  спрятать портреты  своих  славных
военных  предков, спрятать на  всякий случай - для истории. Они не  верили в
советскую власть,  хотя  и  не  боролись  против нее. Они  ждали.  Дядя  жил
поблизости от бывшего их дома и сумел  загодя перевезти  из  него раритеты к
себе,  в  Кисловодск.  Но в  его  квартире было негде, да  и  опасно держать
коллекцию. Новые порядки пугали и вынуждали приспосабливаться.
     В итоге всех перипетий портреты были, к несчастью, сожжены, а дядя Миша
тоже, как и его братья, погиб в ссылке. А папа  мой пострадал не больше  ли?
Он "наступил на грабли" второй раз. Только еще более острые. Уехал с Кавказа
перед всеобщей паспортизацией. Ленинград город большой -  думал, затеряется.
Спрятаться  опять  не удалось.  Единая  паспортная  система  с  обязательной
пропиской   грозила   папе    арестом,   высылкой,   как   и   всем   прочим
"антиобщественным элементам".  Советская власть сама творила эти "элементы",
а  затем,  выдавав им  "волчьи  билеты" с пропиской,  сама же  уничтожала их
окончательно.
     Папа предпочел тюрьме  и  ссылке жизнь на свободе, хотя нелегальную. Не
подумал, он, ошарашенный  движущейся по пятам  лавиной несвободы о  том, что
свобода  не  может сама  по себе родиться  в нем  из ничего, если вокруг нет
атмосферы свободы. Не предполагал, что умереть заживо -  страшнее. И наказал
себя так, что хуже не бывает.
     Бездомный, безработный,  он мотался по чужим углам, не  существовал как
гражданин. Сделал  меня  сиротой и с  мамой  не смог  официально расстаться.
Теперь она, бедняжка, в  тюрьме "бьется" за правду, которая, оказывается, не
бывает равной для  всех. Она - правда, -  вытягивается  судьбою, как  в игре
счастливый фант.

     Это была длинная-длинная петербургская семья Черницких. Теток было тоже
много.  Я  знала  четырех  и немножко  пятую. Шестая парила над всеми  ... с
именем Вера.
     Одна  из них,  тетя  Мара,  водила меня  не  только  по  церквям, но  в
зверинец, на американские горки и чаще всего в музеи. В  Эрмитаж она привела
меня,  когда мне  исполнилось семь  лет. Первое,  что  сделала  тетя  Мара -
привела в Галерею героев Отечественной  войны 1812-го (до революции говорили
- Палата). Показав на  один из портретов,  очень  тихо, хотя  и торжественно
произнесла: "Помни, Верочка,  и гордись всегда:  это  твой  предок,  ты одна
остаешься из нашего рода". Я не понимала, почему я одна  "остаюсь" из нашего
рода - какого?- и чем я  должна гордиться, и кто тот военный дядя на картине
в эполетах с орденами. Про эполеты мне рассказал потом мой дядя Вася - папин
брат.Тетя Мара - Мария - разделила  участь  родных и своего мужа, известного
ученого-математика, Владимира Сергеевича Игнатовского. Они были  расстреляны
вместе  в  первые дни войны... За  то, что он не то  учился, не то работал в
Германии.  Революция застала его в России, в деловой  поездке. Он женился на
тете Маре и остался навсегда. Мог бы и уехать, но предпочел  делать  научные
открытия для новой России. Страна принимала его открытия до 22 июня 41-го...
     Сейчас  я  хоть и не совсем еще взрослая,  но все думаю: были  бы "мои"
следователи врагами советской власти, было бы  так просто. Но они поставлены
бороться с врагами. А раз они борются с мамой, со мной, расстреляли крупного
советского ученого - моего дядю, изолировали и уничтожили папиных братьев  и
думают, что победили нас, значит мама, папа и я, значит мы - враги? Но мы же
не  враги! Как доказать? И почему  надо доказывать?  А я доказываю. Ночью. В
пустоту.  Но  если  бы  не  было  пустоты,  а  за  столом  сидел  бы  пьяный
человеко-зверь,  который именуется  советским  следователем,  то  все  равно
получилось  бы,  в  лучшем случае, -  в пустоту. А в  худшем?..  Я  не  знаю
законов. Я еще глупая дикарка. Мне не хватает понятий, но рядом, даже во мне
живут мои помощники:  ощущение  и интуиция. Следователи чтут закон  страны и
власти?  Выполняют  его  добросовестно и честно?  Тогда  почему  они  грубы,
непоследовательны?  Почему  запугивают,  шантажируют,  унижают  меня?  Такие
пытки, как эта ночь,  входят в содержание, в смысл законов? Не верю: у людей
такого не может быть. Народная, советская страна. Тогда что ж, это они сами,
по собственному убеждению такие  мне  попались? Но их  - целая армия! Кто их
воспитал? Учителя, профессора, командиры высокие, родители,  наши вожди? Где
ответ?
     МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ
     Поместили нас в огромный подвал под каким-то домом. Усталые и голодные,
за эти сутки не  было во рту и маковой росинки.  Проспали на  голом каменном
полу, в  надежде,  что завтра нам подбросят  что-нибудь, хотя бы соломы,  но
наши надежды оказались тщетными, и нам пришлось  спать  целый месяц на голом
каменном полу.  Наутро  нас повели  на оправку.  Большой двор, в конце двора
обычная  деревянная  уборная.  Нас в уборную не пускают, мы должны  садиться
перед  уборной,  лицом к  конвоирам, а  их также  как и  нас, пять  человек.
Естественно,  никто из нас не освободился, и  так каждый день. Необходимость
взяла верх...

     А может быть, мама за оккупацию  сидит?  Так ведь мама  же не виновата,
что была оккупация? Может,  за то, что,  приехав  из  Волховстроя к  бабушке
перед оккупацией, она  не  смогла куда-то нас вывезти? И куда? Ее, да и всех
мирных людей за эту оккупацию надо пожалеть.  Мы не верили, мы до последнего
дня надеялись -  оккупации не будет, громкоговорители поддерживали в нас эту
надежду,  радио сообщало,  что  бои идут где-то под Ростовом, а немцы  в это
время - танками, пушками, мотопехотой  мчались через Минводы по нашей дороге
вперед.

     Местные русские немцы, обиженные на советскую власть  за страшный голод
и насильную поголовную коллективизацию в 33-м, 34-м, и  за  то, что в первые
дни войны весь  немецкий поселок выслали в Казахстан и Среднюю Азию, оставив
только  смешанные  браки,  теперь  все  это  прошлое вспоминали,  приближая,
примеряя  его к  настоящему,  еще и еще  раз переживали и вымещали обиду. На
ком? На своих соседях "не немцах" - становились прислужниками оккупантов или
сочувствующими им.
     Двести лет,  а  то  и  больше  жило  в  поселке  столько  поколений!  С
екатерининских времен. Давным-давно уже все перемешалось - все общее: школа,
клуб,  амбулатория, сельпо,  колхоз "Октоберфунке", Сталинская  Конституция.
Общие дети, внуки,  правнуки! А пришли фашисты,  и  некоторые  наши  русские
немцы "сдвинулись".
     Враги, хотя никаких  заметных мирному населению объектов не строили, но
власть свою  установили жесткую и на  территории нашего бывшего санатория, а
потом  госпиталя  организовали  свой штаб с комендатурой.  Оттуда  приходили
полицаи   выгонять  нас   на   работу.  Мама  на   биржу   труда  не  пошла.
Регистрироваться на работы по немецким приказам не выходила. Она болела, она
всегда  была болезненной, хрупкой,  да  и  не верила  она никогда,  что  это
безобразие может долго продлиться. Тогда гнали меня. И я шла, чтобы оградить
собою, уберечь своим  замещением маму и  что-то добыть  из еды и еще  помочь
детскодомским  ребятишкам-дошколятам,  оставшимся  беспризорными.  И  каждый
день, каждый час и каждую минуту мы ждали наших спасителей - Красную армию.
     Через  некоторое  время  вместо  освободителей  наехали  еще   какие-то
оккупанты, но  не военные: черноволосые и в штатских богатых костюмах.  Вели
себя  необычно: спокойно, невраждебно  и, что было удивительно, - независимо
от  местной фашистской  машины.  Один-единственный  из  них был  в  немецкой
солдатской  форме, его называли "капитан". Он говорил по-русски, и только он
"снижался" до разговора с нами. Мы как следует  и не поняли, что же это было
за явление в лице странных оккупантов.
     "Капитан", армянин по национальности, казалось, сам  мало понимал,  или
притворялся.  Он, как мог, объяснил нам, что все эти люди - армяне из Парижа
-  русские эмигранты,  что к  Гитлеру  относятся  плохо, но тот  пообещал им
Армению, вот они  и организовались в Париже, заключили с Гитлером соглашение
и  теперь  идут  за  его  войсками  с  интервалом   в   сто  километров  для
"освобождения" Армении от советской власти.
     Эмигранты  эти - якобы  нефтепромышленники -  разговаривали между собой
только  на   французском  языке.  Их   вежливое  поведение,   выдержанность,
чрезвычайно  скромная  еда,  никакой  выпивки,   ни  единого   выстрела,  ни
повышенного голоса, их штатские костюмы  -  казалось, они  не участвовали  в
войне. Один из таких, главных, Тигран Багдасарян поселился в нашем доме, как
объяснил "капитан"  - по двум причинам: дом  русский и чистый, и главное то,
что абсолютно чиста дворовая уборная. У этих, совсем не немецких типов, было
недоверие  не  только  к  официальным нацистам,  но  и  к некоторым  местным
приспособившимся немцам.
     Я не верила, что квартирант не знал, хотя бы плохо, русского языка.
     Два раза к нему приезжал толстый шумный немолодой уже человек  с острой
белой бородкой и тоже в гражданской одежде.  Приезжал он на автомобиле. Этот
человек как раз разговаривал  по-русски хорошо и охотно. В первый его приезд
мы попрятались, но он выудил нас из кладовки  и веселым  голосом сказал, что
хочет послушать  советские  песни. Я не  знала, что делать.  А  бабушка  Оля
говорит мне тихо:
     -Верусенька, сбегай  за Нинкой, за Валей, за Лелей и попойте. Что  вам,
жалко,  что  ли? Вы же  любите петь.  И мы послушаем, а ты такая голосистая!
Раньше каждый день пела. И сотри  грязь  с лица. Глупости делаешь, мажешься,
дуреха!
     Бабушка боялась. Да и все мы тоже.
     -Я боюсь, убьют.
     Старик услышал разговор, расхохотался:
     -Я люблю  и русские, и советские песни, не слушал их вживую давно. И мы
никого не убиваем. Мы здесь не для этого. Не бойтесь.
     И снова засмеялся.
     Ну, я и побежала за девчонками.
     Сначала мы пели тихо, робко, а когда поняли, что нам ничего не будет, -
так распелись!  Прямо на всю улицу.  И так радовались, - мы росли советскими
детьми  вместе  с замечательными советскими песнями. И  всегда  готовы  были
проявлять себя в этом естественном качестве.
     Мы спели  все  песни,  какие  знали: "Вставай, страна огромная",  "Если
завтра  война", "Сталин  наша  слава  боевая", "В  бой за  родину,  в бой за
Сталина"  и  другие  военные и  невоенные  и  довоенные, и  "Катюшу", и "Три
танкиста", и "Дан приказ"...
     Мы вкладывали в песни такое огромное желание  Победы, как  будто она  -
победа - нашими песнями уже свершилась. Получилось здорово.
     Бородатый был в полном восторге и дал нам по плитке шоколада.
     После  того, как веселый  старик ушел в  комнату