а,  уж и вспоминает. Скажешь тоже!  И даже
никогда. Это ты, губишь себя, убиваешься, дети у  тебя, внуки, сама молодая,
посмотри  на  себя, а ты на тот свет  захотела,  глупая, к нему. Куда? Он ни
разочку даже  и не вспомнил про тебя. Посмотри на моего: меня закопал, детей
бросил и на той же подводе, на которой гроб отвозил на кладбище новую жену в
дом привез. Как товар все равно. Думаешь, если б ты померла, твой Сергей так
бы убивался? Не дури, Сергеевна.
     И она стала таять, таять, и растаяла...

     Я сладко засыпаю в бельевом домике венерического  госпиталя, и не думаю
уже ни  о том, откуда  простыни,  ни  о том, что  я вся  еще в  болячках  от
недоедания. И что  надо сказать бабушке когда проснусь, - что это не я такая
умная - догадалась,  что нет возраста, это  мой Сережа учит  меня. Он всегда
мне подсказывает.

     Я  радуюсь,  что  мы живем с  бабушкой "без  щелочек". Я  радуюсь,  что
природа одарила ее здоровьем, мудростью, здравым смыслом, "Божьим Духом".
     Я радуюсь, что она живет.
     Я засыпаю,  и  мне  снится  та,  моего  детства,  бабушкина  самшитовая
этажерка  в  полстены, до  потолка. Почему  мы называли ее этажеркой? Откуда
это? Бабушкина  тень одиноко подплывает к книгам, касается их, они оживают -
бабушкины  друзья, только сначала маленькие, как  я  и  стоят на  полках.  А
дальше?  Бабушкина  тень  проходит сквозь  них,  они  выползают  из  шкурок,
начинают расти и вырастают  в великанов. Их  много, они движутся на меня,  а
над ними -  бабушкина тень. Сбоку лежат их шкурки - обложки. А они  окружают
меня, обступают.  Я поднимаю  глаза  и вижу длинные  черные  столбы-колонны,
колоссы во фраках, а на концах вверху - их головы.
     И открываются дверцы в колоссах-колоннах, и я должна войти?


     Лермонтовская дверца  открылась, чтобы  осилить  обиды,  чтоб не умерла
надежда? Может быть, потому что бабушке облегчал непроходившую тоску? И тете
Люсе, бедной моей одиночке ее возлюбленный?..

В небесах таинственно и чудно.
Спит земля в сиянье голубом.
Что же мне так больно и так трудно.
Жду ль кого, жалею ли о чем?

     К Пушкину распахнулась. За любовью? За любовию?
     Потому что это он родил Ее, родил Любовь свою, и мою...

Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь;
Ты пьешь волшебный яд желанья
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий...


...когда любовию и негой упоенный,


Безмолвно пред тобой коленопреклоненный...


     Достоевский притянул магнитом. Прочнее и страшнее, чем другие.
     ...Но  что же  мне делать,  если я наверное знаю, что  в основании всех
человеческих  добродетелей  лежит глубочайший эгоизм. И  чем  добродетельнее
дело - тем более тут эгоизма. Люби самого себя - вот одно правило, которое я
признаю...

     ...Только бы жить, жить  и  жить! Как бы  ни жить  -  только жить! Экая
правда! Господи,  какая правда! Подлец человек!.. И подлец тот,  кто  его за
это подлецом называет.

     Пилюли Достоевского запила шипучим лимонадом Гоголя в его колоссе:
     Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в  Петербурге; для
него он  составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей столицы!
Я знаю,  что ни один из бледных  и чиновных ее  жителей  не променяет на все
блага  Невского проспекта. Не только, кто имеет двадцать пять  лет  от роду,
прекрасные усы,  и удивительно сшитый  сюртук, но и  даже  тот,  у  кого  на
подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка как серебряное  блюдо, и
тот в восторге от Невского проспекта...

     В Толстого внырнула, как в святую купель. За утверждением?
     В нем открыла правоту своей первой в жизни мысли:
     ...так  же незаметна  мысль,  а  только  из  мысли вырастают величайшие
события жизни человеческой...


     ...Есть глубокий по смыслу рассказ  в "Книге Числ" о  том,  как  Валак,
царь  Моавитский,  пригласил  к  себе  Валаама  для  того,  чтобы  проклясть
приблизившиеся к его пределам народ израильский. Валак обещал Валааму за это
много  даров,  и  Валаам, соблазнившись,  поехал к  Валаку, но  на пути  был
остановлен ангелом,  которого видела ослица, но не видел Валаам. Несмотря на
эту остановку, Валаам  приехал  к Валаку и  взошел  с ним на  гору,  где был
приготовлен жертвенник с убитыми тельцами и овцами для проклятия. Валак ждал
проклятия, но Валаам вместо проклятия благословил народ израильский...

     -Все не так просто... Бабушка права, - говорю сама себе.  Каждый должен
думать и решать сам. И писатели так говорят. Читай.






МАМА
     прелюдия семнадцатая


     М
     АМОЧКИНА ЗАПИСЬ
     ...Настала  минута, когда меня ввели  в комнату для свиданий. Боже мой,
какое же  это свидание! Я за решеткой, потом коридор, примерно метр шириною,
а  там вторая  решетка, за  которой  стоит  моя  дорогая,  моя  единственная
девочка.
     Свидание  это было точно такое, как у Александра Ульянова перед  казнью
со своей матерью, о котором нам говорили, как об ужасах царского режима.
     Я не  помню, о чем мы  говорили, а может быть  ни о чем. В такие минуты
трудно справиться  с волнением.  Помню только,  что  Верочка  все  говорила:
"Мамочка, у тебя туберкулез".  Я ей отвечала: "Нет, деточка, нет". Больше из
слов я ничего не запомнила. Кроме огромных глаз, из которых текли слезы.

     Инцидент  с  Тониной  туфелькой  не  отменил  тюремного  свидания.  Мне
разрешили...
     Всю  ночь готовилась.  Заштопала на платье  дырки,  ушила его по  себе,
подшила  покороче, потом распорю, как было, штопку оставлю. Платье мне идет.
Оно крепдешиновое, темно-синее с желтыми листьями, косой полуклеш, рукав три
четверти фонариком. И мамой пахнет.
     Я в  нем совсем другая,  даже не верится, что  это  я,  взрослая такая,
фигурой даже на маму немножко похожа. Но это обман зрения из-за ее платья.
     Распушила  волосы,  они  немного  подросли, голова  пышная, но  мамочка
пожалеет, что я обрезала косы. От голода начала болеть кожа на всем теле,  а
на голове сплошная рана образовалась  в прошлом  году, а вши грызли так, что
не было сил терпеть.  Я лечила и марганцовкой, и золой, и керосином, все это
щипало, разъедало, а толку  никакого. Я  скажу - и это,  правда,  - что  так
модно сейчас, что никто уже не носит длинных кос.
     Хорошо, что  свидание  завтра, если б  сразу  после  стрижки,  мама  бы
испугалась, что я тифозная. А сейчас отросли и так же вьются,  и голова  уже
поправилась.
     Вот если б  еще нога стала чуть  потоньше. Но я рада и такому,  думала,
что без  ноги останусь. Я  уже  и не  обращаю особого  внимания  на болячку.
Всовываю  ступню,  сколько  влезет  в  чувяк,  а  пятку оставляю  свободной,
подвязываю веревкой, и так бегаю, пока веревка  не сотрется. Сейчас тепло, а
к  осени все заживет.  Это сегодня я всю  ночь возилась,  готовилась,  чтобы
скрасить,   чтобы  мамочка  не   расстраивалась.  Тоня  Петко,  моя   лучшая
монтажница, уехала в  деревню к маме; я, к сожалению, не успела попросить ее
туфли на свидание - однажды они оказались счастливыми.
     Если бы я не возилась, все равно не могла бы уснуть. Мамочка, наверное,
тоже не спит, все думает, как увидит меня, какая я взрослая. Тоже, наверное,
замаскировывает, как может, свои "уродства", которыми нас наградили, как это
бывает  в  сказках. И, значит,  как в  сказках, все эти уродства  временные.
Иначе, зачем меня оживили?
     И я, мамочка, смотрю вперед, и вижу: Природа помогает  нам  с тобой.  И
сила ее непомерна;  она  не терпит лжи, потому что сама правдива. И если нас
не  поймут, если не верят нам сейчас, значит, нам еще жить да жить,  значит,
не завершено.  Иначе зачем ты выжила?  Зачем увидела  папу  и пошла  за него
замуж?  Зачем  приехала  на  Кавказ  перед оккупацией?  Зачем меня  не убило
бомбой?  Считай,   вторая  смерть  над  головой  пролетела...  и  много  еще
совпадений "зачем"? Зачем это надо было Богу - Природе? Подождем ответ, пока
все, что безбожники перевернули вверх дном, не станет на свое место.
     Бегу  на  трамвай,  к  тебе.  Доехала.  Последняя  остановка.  Дальше -
пустырь. Трамвай разворачивается, визжит и гремит всеми своими  потрохами по
кольцу. Вот его уже не видно, лишь дальний звон...
     Я на  пустыре,  его надо пересечь.  Иду вдоль глухой  и  длинной стены.
Справа впереди - вышка и человек с автоматом. В конце каменной стены врезаны
ворота и отдельно  дверь. У ворот - тоже  с ружьем. Часовой молча пропускает
меня сразу - попусту здесь не гуляют. Я в тесной каморке. В каменной глубине
окошко наглухо застворено. Собралась с духом, стучу.
     -Товарищ  начальник!  У вас должно  быть распоряжение.  Мне на  сегодня
назначили, разрешили свидание. С мамой!
     Тишина, боюсь  повторить  вслух.  Про  себя  повторяю  все  время,  как
молитву. Жду. Створки раздвигаются, и  в отверстии далеко вижу боком ко мне,
плечи в погонах. На плечах голова в фуражке в мою сторону не поворачивается.
Как  будто  то,  что  я  сейчас  говорю,  касается  меня одной, как  будто я
разговариваю  сама с  собой,  как  будто  я  и голова  в фуражке  существуем
отдельно.  А мы  связаны, и я  не должна, не могу его ненавидеть...  Но  нет
места  между ненавистью и унижением.  Одно из  двух.  И  у меня нет  выбора,
выхода.
     Стою.  Молчу.  Наконец  повернулся. Я  не  вижу  его,  потому что боюсь
смотреть:
     -Я пришла. Мне разрешили свиданье. Вы, наверное, знаете. Я...
     -Ждите. - Оборвал. Створки захлопнулись, как ударили.
     Жду. Жду долго. Удар, как долгий звон не кончается.
     -Фамилия? - голос из отверстия, из головы а фуражке, которая боком.
     Вздрогнула. Отвечаю. Снова удар створок. Опять звон, опять жду...
     Вдруг - щелк! И я уже отделена от этого мира. Есть солнце, я могу прямо
сейчас  его  увидеть, если  выйду отсюда,  потом из проходной, направо, мимо
часового с винтовкой. И кочки есть там, и пустырь, и вдали - зелень и холмы,
и белые  домики - далеко...  Если  выйду....  Но меня тянет туда,  в  черный
тоннель,  в  тьму, где мама.  Что  там? Сообщили ей  вчера? Или сегодня? Или
ведут под стражей и приведут сейчас  сюда, и оставят нас  на немножко? И она
бросится меня обнимать, и я ни за что не буду плакать? А может, нам погулять
дадут? Я  ей  расскажу, как я работаю,  как меня ценят. И никто  про  нее не
напоминает мне, чтоб  не огорчить. Или у самих кто-нибудь сидит в семье, или
у знакомых... Привыкли уже к такому.
     Расскажу,  как  быть стеклодувом. Что научилась даже чертиков выдувать,
которые писают, если сверху нажать на резинку, как у пипетки; и мензурки для
аптеки делать научилась.  А лампочек могу много, но мой  начальник не  дает,
глаза мои бережет. Глаза -  из-за огня,  а живот  - из-за стекла, - иногда я
грызу стеклянные трубки зубами - так быстрее, чем отрезать ножом.
     Расскажу ей,  как  иногда  рабочие приносят  в мастерскую  картошку,  я
накалываю ее на место,  где в рабочее время прогреваются готовые  лампы,  и,
через  пять минут у меня с розовой корочкой  завтрак. И  что каждый день две
лампы мне начальник разрешает сделать для себя. Я отношу их  двум старушкам,
и они  одну  берут себе, а за  другую дают мне  деньги. И в каждый обеденный
перерыв мы - три  моих помощницы - Валя Васина, Людочка Кикайон и Тоня Петко
- бежим  на  замечательную "обжорку" -  это новый ряд  на рынке. Там женщины
торгуют вкусными штуками:  картофельными  зелено-синими  котлетами, жареными
пирожками  с   крапивой,  печеными   расстегаями  с   пересоленной  рыбой  и
кукурузными оладьями.
     В  минуту  мы  проедаем  лампочку,  а  иногда   даже  покупаем  лиловое
мороженое;  в  нем  вмерзшие льдинки, и оно красит  губы;  не так как губная
помада, не жирно, но все же заметно, тогда начальник ворчит, особенно  из-за
меня, потому что у Тони в деревне есть мама, она постоянно присылает ей еду,
и  у  Вали есть  мама, она продает присланные с  фронта  трофейные  вещи  на
барахолке и кормит Валю и ее парализованного брата.
     А моя  бабушка только-только начала  работать в  госпитале,  и теперь у
меня тоже скоро пройдут болячки. Один раз бабушка дала мне старую простыню в
рубчик, - оказалась лишней при учете белья. Карповна разрешила. Я  выкрасила
ее синькой  и  сшила себе красивое голубое, как глаза  у  моего  начальника,
платье - полный клеш. И  сняла,  наконец, фэзэошную форменную юбку. Она  так
надоела, да и гимнастерка тоже. Правда, платье быстро вылиняло.
     И про тот хлеб расскажу, который я принесла мамочке  в передаче после 8
марта. Как раз подходило время - разрешили передачу. Расскажу,  как знакомые
по  ФЗО  ребята  стали  ревизорами  поездов  и  однажды   поймали   хлебного
спекулянта: у того было два мешка хлеба, и ребята сдали типа  в милицию. А в
милиции им за это дали по буханке, так они одну принесли мне.  Я сначала так
обрадовалась, что испугалась и заплакала, а потом поела этого  хлеба, первый
раз как следует за весь год. Свою пайку я не могу трогать - она для Игорька.
Он маленький еще. Не сознательный.
     И ни  за  что  не  расскажу, только бы  не проговориться, что  мы живем
теперь не  в дедушкином доме, потому что  пришли  какие-то люди,  еще зимою,
сказали, что  из сельсовета, и заявили, что этот дом отходит  в  их ведение.
Они прочли  постановление об участке, говорили грубо, что  бабушка иждивенка
мамы, а мама в тюрьме; что бабушка может подавать в суд, или куда она хочет;
что дом  конфискуется, как у матери врага  народа. И что она должна оставить
дом и переехать в другое место, которое ей дадут.
     Бабушка не плакала, что-то возражала, но они  не слушали, сказали,  что
если сама не переедет,  то  ее выселят насильно. И что мы оказались круглыми
дураками -  испугались; что все равно не отстанут и что защитить нас некому,
и  писать  тоже уже некуда - ничего  не помогло и не  поможет. Теперь, через
полгода, мы видим, что нас обманули - взяли испугом, мы и бумажки-то никакой
не подписывали. И даже не читали. Нам прочли, да и все.
     Я иногда подглядываю, что делается  "в нашем  доме", в  саду. Там мирно
живет чужая  семья,  и девочка  там есть.  Ходит  по саду и в мяч  играет, и
женщина  возится   во  дворе,  и   куры  ходят  по  огороду,  и   собачка  с
ушами-лопухами  хвостом виляет. А главного  дядьку  из их  семьи  увидеть не
удается. Так и не знаю, что за туз теперь пользуется дедушкиным домом? И как
ему  крякается?  И как это выдержать.И дом совсем чужим кажется, даже  слово
страшно сказать той девочке через  забор. Как будто она из другого мира, а я
другого сорта. И земля во дворе кажется  чернее,  и  деревья зеленее, и  дом
выше, и кран водопроводный  изогнулся круче,  даже собака не такая у них  во
дворе бегает - гладкая, блестящая. Но мою Крошку  я не  променяла бы даже на
сто таких ухоженных.
     Я  все  думаю,  когда подглядываю: "Как мы не  ценим  каждый миг?" "Что
имеем, - не храним,  -  потерявши плачем"...  Интересно:  дом только снаружи
чужой, или внутри тоже? Но, успокаиваю себя, - жизнь - не дом с нашим садом,
где растут плоды и цветы. Как можно прожить без лишений и  несчастий? И было
ли такое  хоть  раз на Земле?  Должны же мы платить за жизнь.  Что-то в этом
заложено? И как это понимать... Как мириться...
     Да.  Не  придется  рассказать  мамочке,  что  лачугу,   в  которую  нас
переселили,  мы  привели  в  порядок,  превратили  в две  комнатки,  сделали
перегородку,  в главной  комнате  настелили  досок,  закрасили,  в  первой -
вымазали земляной пол глиной. Кое-что из вещей и мебели перевезли на тачке и
перенесли на себе из настоящего нашего дома - это не очень далеко. Стол, две
кровати,  этажерку, книги и еще  шкаф. А  бабушкин знаменитый кованый сундук
оставили и мраморные зеленые тумбы с бронзой для цветов- ничего не жалко, да
и это, все кажется, что временно, что скоро что-то произойдет. Да,  наверно,
оно так и случится. Мне  следователь  сказал,  что узнает,  почему  выселили
бабушку из  ее  дома.  Вот и свидание разрешили мамой.  Через полтора  года!
Разве это не чудо? Значит, скоро выпустят совсем.
     Почитаю ей стихи. Она давно не слышит красивых слов.


Звезды ясные, звезды прекрасные


Нашептали цветам сказки чудные;


Лепестки улыбнулись атласные,


Задрожали листы изумрудные.


И цветы, опьяненные росами,


Рассказали ветрам сказки нежные -


И распели их ветры мятежные


Над землей, над волной, над утесами.


И земля, под весенними ласками


Наряжаяся тканью зеленою,


Переполнила звездными сказками


Мою душу безумно влюбленную.


И теперь, в эти дни многотрудные,


В эти темные ночи ненастные,


Отдаю я вам, звезды прекрасные,


Ваши сказки задумчиво-чудные.

     А еще я выучила бабушкину любимую  песню из всех, которые она пела - на
стихи Некрасова "Огородник". Оно большое, длинное:



Не гулял с кистенем я в дремучем лесу.


Не лежал я во рву в непроглядную ночь.


Я свой век загубил за девицу-красу,


За девицу красу, за дворянскую дочь.

     Там, в этой песне, влюбленный  юноша идет на  каторгу, потому  что  он,
крепостной,  посмел влюбиться  в красавицу высшего света... А бабушка, когда
ее  поет, наверно  вспоминает  единственную  свою  любовь, загубленную  душу
Василия... Потому у нее так красиво получается, и глаза блестят...
     Если дадут время,  я и песни  мамочке  спою. Некрасовскую "Тройку", или
какие она захочет.
     Господи, скорее бы!.. И шепчу Некрасова, как призываю:


Великое чувство! У каждых дверей


В какой стороне не заедем,


Мы слышим, как дети зовут матерей


Далеких, но рвущихся к детям.


Великое чувство! Его до конца


Мы живо в душе сохраняем,


Мы любим сестру, и жену, и отца,


Но в муках мы мать вспоминаем.

     -Гражданка! Эй, гражданка, пройдите.
     Это  меня... В двери,  которая  внутрь -  еще один часовой  с еще одной
винтовкой.  Пропускает  меня вперед, идет за мной.  Направо  узкая дверь. Он
толкает ее, и я  на мгновенье теряю рассудок, потому что переношусь в иной -
если мой за  дверью считать реальным земным - мир с  другим,  иным светом, с
иным запахом, с нереальными звуками, как будто где-то в голове маятник начал
постукивать. Но это  секунда.  Я оглянулась: откуда-то из-под потолка, как в
скворечнике, только с  решеткой дырка. В дырке не  небо -  лампочка. Маятник
стучит в голове...
     Не  могу  ничего  понять: выплывают  две решетки  и начинают  двигаться
навстречу друг  другу, кажется, столкнутся, а они назад смещаются, и обратно
движутся; и каждый прут отдельно вылезает и становится живым и выгибается; и
на конце у  каждого змеиная морда, и жала острые вылезают из множества морд;
длинные  железные - они  движутся, почти касаются меня, и слышу мамин голос.
Как?.. Значит, свидание уже наступило? Я  еще не вижу маму, но уже знаю, что
другого не будет... Только это  и есть, и я должна все сообразить. Да, вижу.
Это решетка. Это я за решеткой. Я  в  клетке!  И не  живая она, а  железная,
ржавая клетка. И не  движется она, это я двигалась. А мама моя живая - белое
лицо,  с гладкими - я никогда таких не  видела, -  волосами,  тоже белыми на
висках, на лбу, и с огромными глубокими синими  глазами. И тоже за решеткой.
Только за  другой. В  каком-то  чужом  пиджаке.  А дальше ничего  не  видно.
Оказывается, мы не за одной  решеткой, а за разными, далеко друг от друга. А
решетки  только до  половины,  ниже  - каменные стены,  и всей ее  фигуры не
видно. А между решетками узкая полоса, в которой двое с винтовками, движутся
взад и вперед. Они движутся, и винтовки отдельно движутся, а мне показалось,
что решетки движутся, а это всего - винтовки...
     Мама быстро и громко кричит, а  глаза тоже кричат  отдельно,  и  совсем
другое, обратное. Поэтому  я сразу не могу разобрать ничего,  все спуталось,
получается,  что  двоих  слушаю  -  ее  и ее  глаза, а  сама  совсем  молчу,
наверное...  И  тут я услышала еще один голос, он сказал: конец. Я не  знаю,
живая я, или  э