Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
ебе
работу и никак не может ее найти. А скорее всего - не хочет.
-Она в госпитале, дежурить ушла. Там заболела Карповна, дочка ее
прибегала, помрет, наверно. А ты чего это так мало принесла нынче? И
подмерзлую.
-Они столько дали. Я теперь меньше приезжаю к ним, учусь стеклодувному
ремеслу после работы, вот они и жадничают. Хорошо, что бабушка теперь
работает, тоже будет хлеб получать. А за ночные смены ей будут приплачивать,
и я смогу не прирабатывать. Лучше буду ездить на монтаж подстанции,
набираться опыта. А Запольские пусть подавятся своим ржавым салом. И Валька
стала совсем кривая, раньше чуть заметно один глаз повыше другого был, а
теперь один высоко на лбу, и бровь над ним, а другой совсем низко, и бровь
нависла. Но это ей не мешает важничать и изображать из себя госпожу. Это она
была моей "барыней" в пьесе "Три эпохи" в школе. А теперь... я украла у нее
кусок сала.
Господи, сколько зла во мне! И подумать только, как бывает: сама украла
и сама ее презираю. А дело начиналось так. Позвали они меня как-то, дали
кукурузной мамалыги, я ела, а они спрашивали про маму, за что она сидит;
отвратительное ощущение неискренности, притворства - мне противны стали эти
разговоры. Сами они живут непонятно как, никто в доме не работает. Валя
училась со мной в ФЗО от скуки, а работать не пошла - удалось
демобилизоваться. Юра, ее старший брат, не воюет, не работает, и мать не
работает, а живут без нужды, как будто их не касается война. Много разной
мебели, и старой и новой наставлено. И все там в порядке: и пшенная каша со
свиными шкварками, и тепло, и в тюрьме никто не сидит. Даже не верится, что
так бывает. Когда я собралась уходить, Ксеня, Валина мать, сказала, что мне,
бедной девочке, поможет, а я тоже немножко им помогу по хозяйству. Я не
желала сочувствия. Молча я топила печки, стирала, мыла, убирала и гладила
белье.
Дом у них очень большой, много комнат и наверху что-то есть - не
видела, не то, что наш был - две комнаты смежные. Ксения Германовна
разговаривала, улыбалась узкими губами, и даже еще раз покормила. А когда
прошла неделя, она дала мне ведро картофельных шкорок и сказала, что это
очень ценная вещь, чтоб я отнесла домой. Я отнесла, мои обрадовались и снова
послали меня к Запольским. Я уставала, но еще больше злилась на этот дом: я
не могла понять, как это так, что есть подобные дома, когда вокруг все
нуждаются. Но получала в конце недели свои шкорки и продолжала к ним ходить.
С Валей почти не разговаривали - некогда было, да и нечего. Ну какие мы
подруги теперь? Прислуга я ее настоящая, она даже брезгует мной: например,
мой ватник не позволяет вешать вместе с ее пальто. Как будто мой ватник
хуже. Мой ватник - герой трудового фронта, между прочим, а она - дезертир с
этого фронта.
И Ксения, чем дальше - становилась деловей, -распорядительней, уже не
улыбалась, не расспрашивала, как мы живем, только распоряжалась. И тут это
произошло: Ксения отправила меня во второй, дальний подвал наколоть дров,
дала лампу. Я там еще ни разу не была. Уже кончала колоть, когда увидела в
углу нагромождение. Подошла, а там! Один на другом, некоторые до потолка, -
столько, что видимо-невидимо! Или мне с перепугу так показалось. Подошла,
приоткрыла крышку крайнего и остолбенела: ящик был набит свиным салом. На
меня пахнуло. Сала было так много, разными кусками, коричневое сверху. У
меня потекли слюни - рекой. Текут и текут, через губы к подбородку, а я как
столб, обалдело нюхаю сало. Взяла кусок - сердце колотилось - стала метаться
с ним по подвалу, наткнулась на поленья, - зачем они здесь? Для маскировки?
Да нет, они топят ими, я видела. Попробовала открыть еще один ящик, он
поддался легко: в нем лежали рядами красные яблоки в опилках, - эти не
тронула, только жарко стало, вспотела, - а тот кусок сала засунула в штанину
лилового трико, подвернула два раза внутрь между ног, и с дровами сквозь
первое помещение полезла наверх - боялась, что сало вывалится из штанов. И
вообще была напуганная тем, что увидела.
Я очевидно была такая изменившаяся, что Ксения спросила, что это со
мной. Я ответила, что у меня разболелась голова. Я сказала правду - голова
действительно разболелась, а еще я сказала - здесь я соврала - что заболела
бабушка, и что я ухожу домой - не могу больше работать. Недовольная Ксения
отправила меня без мамалыги, но я и не могла бы сейчас ее проглотить. И
крикнула мне вслед, что неделя кончилась, и чтоб я пришла завтра за своими
шкорками. Я ответила: "ладно" и вышла. Бежала домой, задыхалась.
Дома была одна бабушка. Игорька на день взял отец, а Катерина
отправилась на какие-то, одной ей известные промыслы. Я вытащила из штанов
сало, счистила ржавый перец, соль, нарезала кусками - руки тряслись - и
сказала бабушке: "ешь". Хлеба не было. Только лук. Мы поели. А ночью обе уже
расхворались, да так тяжело, что еле-еле очухались.
И вот сейчас, через неделю, пришла с ведром картофельных шкорок от
"господ" и хочу только одного: не видеть их больше.
-Теперь нам легче будет. Бабушка что-нибудь принесет оттуда, - сказала
Катерина. - И весна скоро... - Такая тирада была немалой интеллектуальной
нагрузкой для бабы Кати.
Бабушку Олю все возможные жизненные перипетии коснулись. Ничего не
упущено... А она не ноет, не ворчит, не жалуется, не злится. Как будто это и
не рождалось в ней.
Ее густые, пушистые, зачесанные наверх и собранные в огромный узел
серебристые волосы создают светящийся нимб вокруг высокого лба и, кажется,
что все ее строгое лицо, а не только серые мудрые глаза - светится.
Откуда она такую силу имеет? Кто ей дарит ее? Как она справляется,
оставаясь выдержанной и незлобной? Она так много трудилась в жизни, что
казалось, должна быть мрачной, уставшей, недовольной, а она - нет! Бывало,
ворох белья - одно тряпье - перестирает золою, если мыла нет, - нестрашно,
ототрет его на волнистой алюминиевой доске, развесит во дворе под солнцем
или на морозе, перегладит живым тяжеленным утюгом с тлеющими, как в открытом
поддувале углями, и скажет:
-Господи, какая же я счастливая! Слава тебе Боже!
И действительно радуется. Никогда я не слышала, что бы она проявила
хоть малое недовольство. Часто шутила, острила, но незлобно, шутливо.
Я спрашиваю:
-Баушка, а Бог помогает?
Она мне в ответ:
-А как же, Верусенька! Но - "Бог-то Бог, да сам не будь плох".
- Я никогда не вижу, чтоб ты молилась.
-Сама справляюсь, зачем Бога беспокоить? У него свои дела. Да я и не
специалист по молитвам. Не то, чтоб я не знала их, а не получаются они у
меня. Стоять, пропевать слова, а думать о своем и ничего не делать? Разве
свечу зажечь? Так лампадка у меня и дома горит.
-Баушк, но я же вижу, что ты верующая. А в церковь не ездишь. Разве так
можно?
-Дел много, деточка... Была бы здесь в колонке, сходила бы, когда... на
праздник... А то ведь - нет. Бог, я думаю, это понимает? Да и думать не о
Боге в церкви бульший грех, чем не ходить туда... Когда вижу красивое - вижу
Бога. А красота - она везде, только вглядись. Значит и Бог везде: и в
церкви, и не в церкви - на живой природе.
Опять - одно и тоже, не совсем понятное. Но хочется за ним, непонятным,
идти... вырваться к такой, к естественной вере, какой дышит бабушка;
перелить часть себя из материальной в духовную оболочку; так жить, так
верить, как она. Это только кажется, что мелочи... Она больше, чем другие
соединена с Богом. Религия - соединение. Она - истинно, истинно верит.
Бабушка росла сиротою. Ее отца прибило балкой, когда она была совсем
маленькой. Мать ее, из крепостной семьи, вышла замуж из-за детей еще раз за
длиннобородого - оказалось - алкоголика. Вскоре он утонул в Волге,
запутавшись в собственной бороде. Девятилетняя бабушка пошла рабочей на
стекольный завод - одного из братьев Малышевых, зарабатывала сначала 7,
потом 9 рублей в месяц и копила себе на приданое. Окончила 4 класса
церковно-приходской школы, потом училась грамоте сама, по случаю. Выросла на
загляденье статной красавицей. За природную женственность и живой ум на
заводе ее, отличали от других работающих барышень, и свободолюбивый хозяин
Астраханского завода позволил своей единственной дочери даже дружбу водить с
бабушкой. Завод, - что островок - все друг у друга на глазах. Плохое не
скроешь, а хорошее не упрячешь.
Пришло время, - влюбился в бабушку настоящий заводской потомственный
мастер - сын мастера, внук мастера. Жизни без нее не мыслил, собрался взять
в жены. Это произошло взаимно, полюбовно, включая и добрачный грех... И как
во всех сказках, родители мастера воспротивились: как же, мол, так - мастер,
а женится на сироте. Мало ли что статная и ловкая - это не богатство.
Богатство - это семья, наследство и приданое. И женили его на дочери другого
потомственного мастера, получили и род, и приданое. Василий перечить не мог,
- слабаком был. Он спился, а потом и руки на себя наложил - отравился.
Может, и не отравился бы, если бы не узнал кое-чего о своей бывшей зазнобе.
А узнать было что.
Подошло как раз время хозяину завода выдавать свою дочь замуж. За друга
- управляющего финансами всех пяти заводов Малышевых. Много веселых минут
скоротал хозяин в обществе этого друга - моего дедушки, устраивая
развлечения по высшим разрядам. Даже француженок выписывал из Парижа.
Другого жениха на горизонте не предвиделось; заводчик поторапливался, и мой
дедушка согласился. А что? Дочь симпатична, воспитана, богата и замуж ей
пора. А дедушка одинок и близок с семьей. Помолвку назначили пышную, и
невеста пригласила свою подругу, мою будущую бабушку, помочь ей по хозяйству
и прислужить у столов. Нарядили для такого случая ее отменно: и кружева, и
рюши, прическу сделали, - уложили косы на голове кокошником - и наказали
быть веселой, петь и плясать. Ну, бабушка все выполнила, как надо: и пела, и
плясала, и веселой была, и пироги подавала царские, и расстегаи.
Когда бабушка отправилась домой, жених тайно пустился из невестиного
дома ей вослед, привел ее в свои покои, отведенные другом-хозяином
напостоянно. Бабушка рассказала, что даже и не сопротивлялась: Василия
женили, радости ей в жизни не предвиделось, почему не дать радость этому
бравому, холеному господину с завитыми наверх усами, бесами в глазах и
мужицким напором. И она дала дедушке эту радость. А ему и понравилось. И,
уходя утром на завод, дедушка оставил ее у себя.
С хозяином договорился. Хозяин слыл человеком широких взглядов. Понимал
все, и не прочь был оказать такую услугу своему закадычному другу, будущему
родному зятю. В память о прошлой, сладкой жизни, которую они вместе красиво
проживали. Он позволил рабочей девчонке не приходить все то время, что его
друг и преданный помощник будет пребывать на его заводе. Так, вечерами дед
ухаживал за невестой, а ночью утопал в бабушкиных прелестях.
Продолжалось это недолго. Вскоре дедушка, как всегда, уехал по работе
на очередной стекольный завод - в Боржом, - тогда город назывался: Боржом.
Ну, а бабушка пошла домой. Не тут-то было: мать ее прокляла, в дом не
пустила, приданный сундук с тряпками не отдала. Да и куда было отдавать?
Никто ее замуж не приглашал, и жить было негде. Бабушка отправилась к
заводской товарке, такой же, чернорабочей, как она сама, к тому же -
беременная. Через срок приехал дедушка к своей невесте и узнал новость.
Узнал от самого хозяина. Друг в женитьбе на дочери, понятно, отказал, хоть и
нимало огорчился. Но не предал своей старой дружбы. До самой революции, до
побега не предавал. Работником дедушка был превосходным.
Дед позвал бабушку к себе. И они стали вместе жить, но в Боржоме, в
отведенных деду апартаментах другого брата - хозяина боржомского
стеклозавода. Там и рождались дети. Астраханский же выписал из Парижа
мебель, одежды, незаконнорожденную дочь - съездил в Боржом, - окрестил.
Шло время, а дедушка все не женился и не женился. Не мог он простить
себе такого унижения. И вымещал все на бабушке, хотя и дал ей добротное
домашнее образование: приглашал педагогов, возил в оперу, сам одевал
по-французски, нанял гувернантку для обучения ее светским манерам. Но
уничтожал унижениями и не венчался.
Повенчался через три года - после второго ребенка - моей матери. Стал
немного успокаиваться. Но не надолго. Начал заезжать в ночные заведения, и
все это демонстративно перед бабушкой. А тут - война, за ней - революция.
Бабушка все его фокусы терпела, совершив непростительную в жизни "дерзость":
служила ему, была верна и преданна, даже, когда он метался от белых к
красным, и обратно, из Боржома в Астрахань... а точнее - в мыслях...В итоге
сбежал от голода из Астрахани в Минводы. К красным. И, как зарвавшийся
жеребец, от того, что бежал не туда и ни зачем, ничего не желал ни понимать.
ни принимать. Под конец его жизни бабушка его уже жалела. Несмотря на его
рост, силу, неприступность и напускную грозность, он был сдавшимся
человеком.
А бабушка и голод легче переносила, и тяжелую работу, и все неурядицы
домашние, и усталость, и болезни, и деспотизм деда, и аресты детей, и
конфискацию дома, и высылку, и держалась всегда стойко, и оставалась ровной
и прекрасной, и так и не согнулась никогда. Ни обликом, ни духом.
Один только раз она погибала, когда умер дед, неожиданно, сразу, от
кровоизлияния в мозг, после обеда в саду. Наколол дров и умер. Она занемогла
так, что ей казалось - он везде. Зовет ее. Не ела, не пила, стремилась уйти
к нему. И к врачу ее возили, и к целителям - ничего не действовало. Она
уходила. И вдруг, в одночасье все изменилось: бабушка расцвела, стала
спокойной, перестала плакать, бояться.
Она прожила еще сорок лет!
А сейчас, прямо даже сегодня, моя бабушка возится с заразным бельем. В
госпитале не раненые. Раненые были до оккупации. А сейчас это госпиталь
кожно-венерический. Страшно даже подумать. Он занимает целый квартал в нашем
поселке. Может быть, так специально сделали, чтоб подальше от городов? А
больные, - они в основном здоровые, они бродят по лесным тропинкам и улицам
поселка в госпитальных халатах и ездят в тех же нарядах в курортные города
развлекаться, знакомиться с девушками...
Но бабушка уже там, в том домике, куда санитары сносят грязное белье, и
откуда - из противоположного окошка - получают чистое. Дежурит она в
качестве кастелянши, иногда днем, но чаще - ночами. Подменяет больную
Карповну. Если я приезжаю с работы, то поздно, к ночи. Без бабушки дом -
времянка, не дом. И когда она дежурит ночами, я отправляюсь к ней в
госпиталь. Бабушка встречает всегда звонко-радостно.
А я еще больше - чуть не пляшу: сегодня на работе меня угостили
семечковой халвой, серой, как скользкая глина, которой мы мазали когда-то
полы в кладовке, а потомуцло и в нашем последнем жилище. Несу ее бабушке,
потому что слышала, что она очень любила халву. И, правда, по глазам вижу:
приятно ей. Она снимает с полки котелок, ставит его на круглую электрическую
плитку. Спираль накаляется, краснеет, бабушка подает мне ложку, меня
познабливает от нетерпения и запаха. Я подношу ложку ко рту, глотаю, и опять
навязчивая мысль, опять один и тот же вопрос: откуда суп. Слит с чужих
тарелок? Не дадут же бабушке прямо из кухни нетронутой еды! Но разве моя
бабушка может сделать плохое? Значит дали?
И жирный, густой аромат американской тушенки разливается по всем моим
жилам, озябшим от ночного холода, от постоянной усталости, от неубывающего
голода. Бабушка смотрит, как всегда, без лишних слов, смотрит, как я
уплетаю, как меня размаривают тепло и сытость. Она устраивает мне уголок на
полу из простынь и полотенец.
А я вспоминаю, как в раннем детстве, бывало, целыми днями во дворе
пропадала - столько серьезных дел на природе открывалось и есть не очень
хотелось. А как засосет, прибегу раз-другой за день и: "Баушк, дай хлебца!"
- она отрежет ломтик, схвачу снова во двор. А Крошка моя поджидает уже,
поскуливает, знает, что ей перепадет в первую очередь. А если горбушка
достанется - это такая радость - корочку можно долго-долго сосать. И все
идет и идет вкус.
-Баушка, я все хочу спросить, а куда девались два тома Библии с твоей
этажерки? Они были размером почти как я сама тогда. С картинками и чудесами.
А чудеса все страшные, хотя наклеены на матово-муаровую картонку и прикрыты
полупрозрачными узорными накидками. Только когда Главный Бог сказал: "Да
будет свет" и было не очень страшно, хотя и страшновато, помню.
-Опять ты про Бога, Верусенька. Ты всегда, с самого детства, когда мы
вдвоем, - все про Бога, да про Бога... Бог решает по-своему. Религия - ты
сама говорила - это по нашему - соединение. А люди - они - грешные, они
предавали Бога, от этого несчастья и случались. Это так, если по простому
объяснять. Каждый должен думать и решать, как ему жить. Бог доверяет. Когда
работаешь - Бог всегда рядом. А так, нашептывать про себя, да не всегда с
поклоном; нагнешься, - спина натружена, как деревянная - не разогнуться.
Богу какой интерес смотреть на это? Ну, когда обряд - венчанье, похороны, ты
тут не сам себе господин. Да, крестины еще. Скажу, один раз не зря была в
церкви, да ты знаешь когда: тебя, малютку, крестили два раза считай, вот тут
Бог вмешался во-время. Я до сих молюсь ему за отца твоего. Не могу
разъяснить тебе все. Потому что не так как думаешь - говоришь. Не совсем
так. И правду говоришь, и правильно, а получается не точно то, что хочешь
донести.
-И наши несчастья потому?
-Может, и потому. А может, это и не несчастья?.. Бог знает. Он всегда
вовремя оказывается... Границ нет... Библию я продала одному безбожнику.
Нехорошо это, но кушать было нечего. Господи, прости меня.
-Ладно, баушка. Я совсем тебя измучила вопросами, прости. Но правда,
ведь, что старых и молодых не бывает? Есть миг, в который у каждого есть
свое преимущество? Ты большую жизнь прожила. А я живу маленькую. И
неизвестно, доживу ли до твоей, большой. Потому и хочу многое понять и
узнать и оставить знание для следующих людей. Потому и хочу узнать, как
получилось, что после смерти деда ты почти не умерла, а потом вдруг ожила?
-Я тебе расскажу, Верусик. Все хочу рассказать, но жду, что сама
спросишь. Знание ведь тоже люди должны хотеть получить. Это действие с двух
сторон. Ну, слушай теперь. Помнишь Машукскую Реусиху, напротив жила,
наискосок, умерла она после моего Сергея тут же, вскорости. Муж ее
похоронил, двое деток осталось. Когда он ехал с кладбища, на колхозной
подводе, кроме детишек, сидела молодая пышечка. Детей завез в наш детдом
прямо по дороге, а ту, молодуху, напрямик к себе. Помнишь? Все соседи еще
косточки веселому вдовцу перемывали. Так вот приснился мне сон тогда, будто
пошла я Машку в луг выгонять, иду обратно и все плачу о своем Сергее.
И вдруг навстречу мне спускается с Бештау наша соседка - та самая, что
умерла - Реусиха. Обрадовались мы друг другу. Идем, разговариваем, она мне
рассказывает, как хорошо она там живет, что уже не болеет, что там красиво и
без хлопот... Видишь ли моего? - спрашиваю. Как же, вижу, - говорит. Живет,
как все. А меня вспоминает? Ну д