ый папа мог еще раз изменить мою судьбу.
     А женщина, словно и не услышав про Галину, которая "знала моего папу":
     -Как тебя зовут? Пойдем со мной.
     -Я - Вера.
     -О! Какое  имя ты носишь! У него интересная  история. А я -  Александра
Варфоломеева, ты знаешь, наверное.
     Я не знала ни длинного  имени,  ни длинного отчества, ни адреса. Прошло
много  времени и  событий,  между  тем, как  я видела Галину и  когда решила
разыскивать  домик у  вокзала.  А  внимание  к  моему имени  удивило  -  имя
неслучайно: и это  папа сделал  меня,  возродил,  "родил" Верой. Значит, все
правда: и что папы нет, и что война, и что я стою перед этой женщиной. А про
имя я потом спрошу у нее.
     Мы прошли через дворик по  тропинке  вдоль дома.  С  внутренней стороны
оказавшийся простым  бараком, он успел откинуть густую тень на палисадник, и
соцветия  душистого  табака  начали  лениво  просыпаться  в  еще  не  совсем
отступившей послеобеденной нирване.
     За дверьми надвое разделенной веранды весело пели  примусы,  соревнуясь
наперегонки  голосом, у  кого быстрее забулькает вода для  мамалыги. Вошли в
следующую дверь - без веранды  и без примуса - ниже классом.  Сразу с порога
комнатка: через нее проход в другую, еще более крохотную. В первой - круглый
столик, покрытый ручной вязки скатертью,  миниатюрная бамбуковая этажерка со
школьными  учебниками;  в  углу - стандартная, хоть и не бесполезная плита с
духовкой, занявшая добрую четверть комнаты.  Рядом с  нею печка-буржуйка; ее
толстая жестяная труба под потолком выведена для тяги в эту, кирпичную.
     Все  это  я  разглядела  позже,  а  в  тот  момент  -  только  ощущение
нахлынувшего тягучего покоя.  И терпкий, прогретый запах листьев с  деревьев
через подкрахмаленную, собранную в оборку марлю на распахнутом окне.
     Во  второй,  совсем  тесной  комнатке, два  окошка,  всегда  задернутые
тюлевыми занавесками с воланами, никелированная кровать с  блестящими шарами
на спинках  у смежной с соседями стенки. Кровать, покрытая пикейным одеялом;
на  нем -  пирамидой взбитые пуховые подушки под  белой  кружевной накидкой;
напротив  - узенькая, потерявшая цвет кушетка с потертым валиком у изголовья
и рядом -  старик-комод  с четырьмя  ящиками. На нем, покрытом тоже вязаными
салфетками,  четырехугольное, граненое по краям, такое  же древнее,  как сам
комод,  зеркало на  подставке.  Комод -  несдвигаем. Но  это так кажется. На
самом деле - это пришелец из прошлого. Значит, и летать может...
     Спазм в  горле  проходил.  Александра  Варфоломеевна  - скоро  я  стала
называть ее  "моя Шураня" - принялась  затапливать  буржуйку - не для тепла,
хотя в низком домике,  несмотря на послеобеденный зной, было  зябковато. Она
поставила  на  печурку  кастрюлю  с водой и  протянула мешочек  с кукурузной
мукой:
     -Сваришь? А я постелю, а то стемнеет скоро. Да подложи поленцев.
     Я  приоткрыла  дверцу печурки,  а  там  целая  война.  Идет жаркий бой:
огневые  языки набрасываются друг на  друга, одни побеждают, отстреливаются,
другие замертво падают, превращаясь,  в угли, в золу, в  прах... Надо же, во
всем мне  чудится, слышится война, даже когда  сижу  вот  так,  перед мирной
печуркой, далеко от нее, от войны. Уже идет бравое наступление наших  войск,
оживают люди и города.
     Моя  Шураня  -  чуткая, подошла  поворошила кочергой головешки. Сразу -
фонтан искр, как в киножурналах перед фильмами - салют победы. И привиделась
Шураня  мне настоящей феей из сказки, будто испытывала, и теперь она сделает
так, что я окажусь в прошлом, и все будет, как было. А какое оно, прошлое? И
как было? Прошлого нет. Все вместе оказалось...

     -Иди сюда! - это голос Шурани. - Я сама вымою, а ты ложись. В кровать.
     -Как? А  вы? -  Не  может  быть!  Я  не  ослышалась. -  Я  на  кушетке,
Александра Варфоломеевна!
     -Нет, нет, я привыкла на кушетке сама спать. А ты - здесь, в кровати. -
И подтолкнула меня.
     Господи, я  в кровати! В мягкой!  На сетке! Сетка  упругая, прямо как в
цирке.  Я нарочно ворочаюсь, и как по волнам плыву,  волны легонько шлепают,
ласкают своей прохладой,  обволакивают и  уносят  к  маме... Да нет  же, это
прохладные простыни. А как волны, я не знаю... фантазирую!..
     Постель  покачивается,  а  может,   это   фонарь  на   столбе  мерцает,
подмигивает в окошко сквозь ветки: "Засыпай, мол, а то
     кончится чужая сказка, и ты начнешь сама фантазировать".
     -А вот и  нет -  хотя девчонки все, наверное, фантазерки, и я среди них
не последняя, но мне нет нужды фантазировать. Здесь я только помню. И это ли
не  выше? Это  - есть.  Как я.  И прав ли ты, Фонарь?  Тебе  не кажется, что
помнить - это знать  правду, а правда - разве  это не сказки, каждая на свой
лад?
     Господи, с кем же  я разговариваю?  Сама с собой? Хорошо, что Шураня не
легла еще, - возится, а то подумала бы, что я ненормальная. Засыпаю...
     Закончить  ночную  беседу с дремлющем  фонарем помог  черный  старинный
комод. Он хрипло выдохнул натужный  ящик, и  из него пестро посыпался  кусок
моего детства.  Необъятная и мрачная  проходная гостиная, а в ней, если идти
от парадного  входа к  черному, то по левую сторону такой  же черный комод с
выдвинутым ящиком, зажатый между роялем, кожаным диваном с креслами по кругу
и   наглухо   закрытым   шкафом,   заставленным   черной,   инкрустированной
потускневшим от времени перламутром многоступенчатой ширмой. Я пробираюсь по
узкому  проходу, как по  глубокому туннелю. Справа гостиная плотно населена:
между узкими длинными окнами и по  бокам  из разноузорчатых рам, как из окон
веками проглядывают застывшие знакомцы. Их  поместили на  полотна знаменитые
художники.
     Моя  тетя Лиза  -  единственная из родных папиных сестер  - двоюродная,
водит  меня  по гостиной,  рассказывает  мне о картинах эпохи Ренессанса, об
импрессионистах, о самих живописцах.  Она собирала их,  спасала от "смутного
времени"  и  сохранила, как Знание  и  его  производное  -  Искусство. А "на
заглатку"   она   дает  порыться   и   взять   то,  что   мне  понравится  в
ящике-прадедушке Шураниного комода.
     А там!
     Легкие шелка, кружева-волонсье, муары легкие и тяжелые бархаты, газовые
лоскуты и атласы  -  глаза разбегаются, мне нравится все, я не удерживаюсь и
прячу в штанишки  то, что блестит: расшитые бисером и стеклярусом  шифоновые
кусочки. Остальные  показываю тете. Лиза  улыбается, а я, дважды счастливая,
мастерю... но не для кукол -  не маленькая, я такая, как они, на картинах. Я
цепляю на  себя прозрачные блестящие  лоскуты  и  только затеваю разговор  с
ними,  из  картин,  как  тетя Лиза  окликает меня.  Я  прерываю непосильную,
светскую беседу и бегу на зов - лишь бы побыть в ее молельне. Там легче. Там
думать не надо, там все обдуманно. Там надо верить.
     В келью нельзя  никому. Я там сплю, всегда, когда приезжаю..  Там тихо,
много икон, горят лампадки,  пахнет ладаном и храмом. Там  молитвы. Тетушка-
душенька  учит  меня  произносить их, я  сижу  на стульчике, сложив  ладошки
вместе  перед  грудью. Она в палевом, воздушном, а  снизу кружева, пеньюаре,
наклоняется, подсказывает. Ее пушистые, в тон платью касаются  моих. Крестит
пухлой  рукой. Выплывает в белую ажурную дверь,  прикрывает  ее. Я  ныряю  в
постель, а под подушкой! Обязательно  оказывается сюрприз: яблоко,  кисточка
винограда, или конфета. На ночь. С тетей Лизой всегда так  кончается: всегда
- сказка, и всегда она - правда, как и этой ночью.
     Я люблю приезжать к тете Лизе, вот и  сейчас еду к ней. Меня  везет еще
одна папина сестра - моя любимая тетя Люся.  А  бывает иногда еще - главное,
но очень секретное чудо: появляется сам мой папа. Вот завтра проснусь - и он
обязательно появится. Об этом всегда говорят тихо. И сегодня  говорили. Но я
подслушала.  И   хочу  скорее-скорее  уснуть,  чтобы  проснуться.   Появись,
папонька, пожалуйста! Он меня обнимет, и  секретное чудо исчезнет, останется
просто чудо...

     И в доме у  Шурани тревожное исчезает, у нее -  все похоже, только  все
маленькое, как в игрушечной комнате, и еще без икон, без картин, без черного
рояля. А дух одинаковый. И еще Шураня мне про Веру рассказала, про мое имя.
     Нашелся, оказывается, и в далеком древнем итальянском городе Риме, куда
все дороги вели,  доносчик. Он, как  и все доносчики, был завистлив. На этот
раз он  позавидовал благочестивой  жизни  одной семьи  и донес, куда  всегда
доносят доносчики, о  христианских  убеждениях  этой семьи.  Семья предстала
перед императорским судом, который, увидев бесстрашные лица всех трех сестер
и их матери, нимало удивился. Мудрая мать София предполагала, что раз донос,
раз государственный  суд  -  не миновать насилия:  девочек будут  принуждать
отречься  от  их  Бога,  и  тогда  она  постаралась  так  подготовить  их  к
испытаниям, чтобы они выдержали, не сломились, не унизились. Первой на  суде
предстала  Вера.   Ее  жестоко  пытали:  вырезали  ей  грудь,  положили   на
раскаленную  решетку,  бросили в  смоляной  котел с кипящим  жиром  - она не
сдавалась. Тогда ей отсекли голову.  И  что  же? Вера так  и осталась Верой,
ушла  к  Богу  достойно,  сохранив  ему верность. По ее  примеру поступили и
сестры.  Бедная их мамочка!  Хорошо, что она не страдала долго. Святая София
сама похоронила дочерей и тут же умерла. А дальше - блаженство.

     Мамочка пишет. Два письма в год. Иногда ей удается переслать письмо или
записку  с  кем-то,  тогда -  чаще.  В  одном  письме читаю,  как  прогоняли
пятитысячный этап из  детей-подростков, и она внимательно следила за ними, в
каждом  видела, почти узнавала меня. В начале этапа - со страхом и надеждой,
а в конце этапа - со страхом и  ужасом. Потому что не могла представить, что
меня может в этапе не оказаться. Это значит, что я умерла...
     Мне - блаженство, а каково ей?
     Еще  одно развлекательное  письмо. Мамочка добыла  большой  лист  белой
бумаги,  разлиновала  его  маленькими  клеточками,  такими,  как в  школьной
тетрадке. Столько клеточек, сколько хватило места на
     листе. Получилось на первые три года пока, и то больше тысячи  клеточек
- тысячу сто дней. Каждую ночь мама одну клеточку зачеркивала  и принималась
пересчитывать  оставшиеся.   После   этого,   она  сворачивала  этот  свиток
молитвенный в тонкую  трубку и прятала его на нарах или  в щелях  между стен
барака. Нескольких еще таких  же листов, чтоб разлиновать  их на клеточки  и
каждую  ночь зачеркивать одну, а остальные пересчитывать, чтобы увидеть, что
время до встречи со мной уменьшается, она не смогла добыть.

     -А откуда, Верочка, ты знаешь Галину Алексеевну?
     Я рассказала Шуране про Ленинград. И тоже спросила:
     -А вы откуда знаете ее?
     -Она жила у меня недолго,  когда эвакуированных из Ленинграда расселяли
по домам. Но  поселить надолго  ее вместе с дочкой я  не могла -  негде. Еще
Нинтка, моя доченька, была рядом.
     Хочу спросить, что было  дальше, но стесняюсь. И думаю: мне Галина тоже
не  очень понравилась, еще раньше, только  я  этого  не знала. А  когда  про
Шураню поняла,  то и про себя  сразу узнала. Но  почему Шураня  не принимает
Галину? Не  за то же, что Галина  липкая,  как патока,  которую мы  один раз
грабили в сельпо во время фашистского нашествия, такая  солоноватая в  конце
вкуса. И не за то, что в глазах Галины жир сочится, если б она прищурилась -
думаю,  он капнул бы  на ее платье. И не за то, что над верхней губой у  нее
усики  -  те,  которые  подлиннее,  -  завиваются  колечком,  а  когда  Галя
улыбается, усики шевелятся, как маленькие  детки-паучки. Не за это же? Вот я
и думаю. Люди разные бывают, горькие, и липкие, и с усами - за это нельзя не
любить.

     Тетя Лиза любила всех. Она собирала в  свой дом людей - кому было негде
жить, кто не покинул родину после революции, не был еще посажен в тюрьму или
выслан. Все шли к тете Лизе, как паломники. Сведения передавались друг другу
людьми,  наслышанными о Лизиной безотказности. Кто только  ни жил в комнатах
ее ленинградской квартиры! Новое правительство отобрало ее собственный  дом.
Новым правительством, частная собственность частным людям была по закону "не
показана". Новое правительство оставило тетке как  художнице Екатерининского
фарфорового завода большую квартиру в ее же бывшем доме.
     А завод стал именоваться Ломоносовским. Тоже красиво.
     Переименованному заводу потребовались художники для работы теперь уже в
новом стиле - послереволюционном, авангардном, то есть, впередиидущим: флаги
там красные, серпы  и молоты,  звезды,  знамена, сцены революции,  борьбы  и
коллективного труда.
     Тетя  Лиза   вдохновенно  расписывала   советскими   сюжетами   посуду,
фарфоровые скульптуры, вазы и  разные украшения для официальных помещений по
заказам Народного комиссариата  культуры  и была высоко оценена им, Народным
комиссариатом.
     Но   не  только  в  этом  была  причина,  по   которой  тетке  оставили
двухсотметровую площадь для  частной  личной  жизни. Нет, конечно.  Причиной
была хорошо известная Народному  комиссариату  коллекция портретной живописи
XVIII и XIX веков, на  которую справедливо  претендовал знаменитый  во  всем
мире  музей  -  Ленинградский  Эрмитаж  во  главе  все  с  тем  же  Народным
комиссариатом.  И  действительно,  зачем   частному  лицу  такая  непомерная
коллекция? Мало  ли что может  случиться  с коллекционером?  А  пока  всякие
делегации  и  комиссии  терпеливо  уговаривали  Лизу  передать коллекции  на
хранение  государству, тетка  заполняла  квартиру бездомными  и  обнищавшими
российскими интеллигентами.
     Позже они все,  кого не  выслали, прописывались, и  квартира постепенно
превращалась  в коммунальную.  В  34-м я в  нее и попала... Все  картины еще
хранились, висели в гостиной. И некоторые жильцы оставались пока еще дома.

     Шураня,  чувствую, не  любит Галину  Алексеевну, хотя она не говорит об
этом.
     И тогда я решилась спросить:
     -А потом как было? Это же она показала мне дорогу к вам?
     -Как было дальше? Галина Алексеевна  каким-то неясным образом поместила
дочку в наш детдом и  сама устроилась там работать,  и  вскоре перешла  туда
жить. Мы после этого виделись один раз, при немцах, встретились на улице.
     -А потом?
     -Во время оккупации Галина Алексеевна работала.
     -В кондитерской. Я знаю.
     -А ты откуда знаешь, Верочка?
     -Она меня приглашала, под бомбежкой еще.
     -И меня  она приглашала, когда  на улице  встретились. С тех  пор мы не
виделись.
     Вот,   оказывается,  в  чем   дело.  Галина  при   немцах   работала  в
кондитерской. Но нет, тут что-то не то. В кондитерской что, работать нельзя?
Вижу  же: все стараются приспособиться, чтоб выжить. И Галина - тоже. У  нее
же дочь. А может, и я потому? То есть она  мне не нравится потому? Но о "ее"
детском доме я узнала только что... Тетя Лиза как  учила меня? Да и Библию я
читала с бабушкой. Не буду судить, рядить, гадать. Не буду!.

     Я не сужу, нет! Господи! Это  все перевернулось наизнанку и  я  увидела
восковые,  почти  прозрачные  головки  дошколят  Николаевского  детдома.  Он
находился рядом  с нашим домом. Наш под номером 13, а детдом - 9. Между ними
всего  один  сгнивший  заколоченный  домик.  И  санитара  госпиталя  - Ивана
Андреевича с кошелкой плетеной - увидела. Он  больше ведь  не чистит со мною
морковь  для   штабной   кухни.  Старик  добился   разрешения  у   немецкого
командования  жить  с  детьми  вместе.  Он  тоже  восковой, только  серый  и
непрозрачный.
     Каждое  утро  медленно течет  к  лесу ручеек из  головастиков, в  серых
лохмотьях, по двое  за ручки; движется, будто на поводке у старика. В лесу -
грибы, ягоды, горная речка. Ее никто не называет "речка". Гремушка - и все.
     Иван  Андреевич,  бывший санитар  Николаевского  дома отдыха,  а  потом
госпиталя, устал. Он сидит, притулился к стволу дерева, прикрыл глаза. Возле
него пустая плетеная кошелка.
     Дети   движутся  вокруг  неподалеку  медленно,  как   будто  продолжают
находиться на поводке, только кругами-кругами.
     А  в  лесу  -  благодать:  стрекот  кузнечиков  на разные  голоса; куда
повернешься, оттуда и стрекот. И листья на молодых деревцах шелестят, и вода
в  Гремушке  извивается,  перебирает  камушки,  и  блики  солнечные  золотят
змейку-речушку, плиссируют живую, и ветерок, и тени от деревьев помогают.
     Но  ребят  вся  эта  природогармония  не  восторгает. Детские  глазенки
наблюдают  за  проходящей  женщиной,  провожают  ее  тусклыми   взглядами  и
продолжают движения глазами вниз, к земле, к траве, к корням.
     Там  добывается  еда  -  грибы, ягоды,  щавель,  стебли,  корешки  -  и
складывается  в кошелку.  Но стоп! Вот одна  подходит,  глазенки  застывают.
Движения  тоже.  Женщина молча  опускает в  кошелку пакет, или  мешочек, или
баночку  и отходит так же тихо.  Тут и начинается оживление; глазки остреют:
что прибавилось в кошелке? И так, если повезет, повторяется несколько раз на
дню.
     Я  продолжаю  пока работать  на немецкой кухне  во дворе штаба.  Что-то
удается спрятать в трико, а потом, тайными путями, тоже притащить в кошелку.
Особенно  везет, когда морковь или картошку  подносят для  очистки.  Тяжелое
перебрасываю через забор в  определенном месте; все, что могу утащить из-под
носа сразу. Носильщики и надзиратели из наших же женщин часто,  почти всегда
делают вид, что не видят. Марья Карповна,  уборщица в  немецком штабе, знает
уже,  где  я перекидываю,  она  подбегает, забирает и  относит  в наш сад на
хранение  все, что удается  достать,  получить  от  кого-то, или  утащить  у
немцев. К вечеру  добро собрано, Мария Карповна относит все в детдом, а Иван
Андреевич   и  ребята  возвращаются  с  кошелкой,  наполненной   "трофеями",
собранными в лесу и принесенными поселковыми сердобольцами.
     Поговаривают, что немцы выгонят детей из детдома и займут помещение под
свои службы. Интересно, сколько же тогда собираются фашисты "гостить" у нас?
Мы каждый день ждем наших.
     Иногда на полчаса женщины подменяют меня, я тогда бегаю к Гремушке, где
располагается "лагерь" Ивана Андреевича, чтобы поиграть с детишками. Они уже
привыкли ко мне, и  даже порою на личиках  появляется подобие улыбок. Но это
так  редко  выпадает.  Однажды  меня  подменили на полдня. Как договорились,
прибежала  и Карповна.  Слава  Богу, в то лето Гремушка  из-за снегопадов  в
горах не пересыхала совсем,  только поубавилась. Мы нажгли  хворосту, залили
водою  золу,  отстояли  ее, вода  получилась скользкая, как жирная. Но мы не
рассчитали, хотя Карповна и была высоким специалистом по белью: она работала
кастеляншей еще в  доме отдыха, потом в госпитале. (После оккупации - вместе
с моей бабушкой Олей - даже в кожно-венерическом). От  едкой золы вся ветхая
одежонка поползла. Еле дотянули озябших ребятишек после ледяной ванны. Потом
долго-долго латали дыры с Карповной.
     Может, из-за детдома, пусть не этого, а хоть  и пятигорского, но такого
же несчастного, брошенного  и  нашими,  и немцами,  и Галиной,  не приняла я
сердцем ее, Галину? Но почему  ее не приняла Шураня? Тоже поэтому? Но она же
не видела своими глазами детдомовцев!
     Я  верю  Александре  Варфоломеевне,  Шуране,  она  для  меня  -  высшее
существо, почти как тетя  Лиза. Не похожа на нее  ни породой, ни обликом, ни
судьбой... А вот дух вокруг них похожий. Она для меня высшее существо совсем
не  потому, что я  сплю в ее  мягкой  кровати с прохладными простынями. И не
потому,  что   сегодня  она   принесла  мне  черную   атласную   кофточку  -
блестящую-блестящую! Рукава  фонариками, а на  плечах еще  много  складок  и
внизу  баска.  Я никогда в жизни не видела  такой красивой  кофточки и  даже
представить  не могла, что такое бывает.  А Шураня сказала: "Сегодня  нам на
работе выдавали американские подарки. Я выбрала эту для тебя".  А ведь у нее
есть собственная родная дочь! И не потому, что Шураня сов