буква "Н" в
алфавите  по счету тринадцатая, то, по-видимому, и  мой номер был, возможно,
131248. [В лагерных  правилах предписывалось]обращаться  к  надзирателю, или
любому лагерному  работнику: Я, номер Н1-248, судимая по статье 58-1а на  10
лет и  5 поражение... Ну чем хуже в немецких концлагерях? По-моему, не хуже,
а даже получше, уже  по одному тому, что то -  у фашистов, а  это  в большом
социалистическом  государстве.   Работа  10   часов,  физическая,  барак   с
трехэтажными нарами, постели нет, две четверти  места на каждого, если ночью
встанешь  в уборную, то уже лечь негде,  уже не втиснуться. Параша огромная,
вонь в бараке жуткая, клопов очень много. Нет ни стола, ни скамьи.
     Я пробыла в этом бараке 2 года 9 месяцев, барак ни разу не отапливался,
в бараке было 300 человек.
     Строимся  по пять  человек. Принимает конвой, состоящий  из  начальника
конвоя с овчаркой и шести солдат все с автоматами. Нас 100 женщин. Выходим -
еще темно  и возвращаемся тоже в темноте. Дорога  до Магадана прямая, по ней
беспрерывно движутся  колонны  каторжан, по  бокам кювет и ровная  низина до
Магадана. Видны огни, освещенные окна. И иду, смотрю  на эти светящиеся окна
и думаю: там живут люди.

     ИЗ МАМОЧКИНЫХ ПИСЕМ
     No 1.
     На  нашу  встречу,  на  совместную  жизнь   надеяться  трудно,  родная.
Возможно, что этого не  случится никогда, тяжело об  этом думать,  но к этой
мысли  надо  себя  подготовить. Правда, говорят, что  живой человек думает о
живом, но какой же я  живой человек, я  можно  считать,  на том свете, и вот
оттуда пишу тебе...

     No 2.
     ...не могу тебе писать подробно, ты меня понимаешь, почему. Моя мысль -
не фантазия  и  не результат  тяжелого переживания, это  реальная  мысль  на
сегодняшний день, а что будет завтра -  я  не  знаю, перемены возможны, и не
только ежедневно, а  ежечасно. Правда,  за это  время перемен было много, но
только в худшую сторону...

     No 3.
     ...Веруся,  детка моя, если тебе нельзя переписываться  со мной, ты мне
напиши.
     ...За последние дни  мысль о  тебе  -  такие несбыточные  фантазии!.. А
реально  увидимся ли еще -  вопрос.  Верочка-солнышко, детка  моя,  в первое
письмо, которое ты мне будешь посылать, положи  прядочку своих волос. Только
обязательно.  Я знаю,  что мне будет тяжело... Волосы твои, это  часть  тебя
будет со мной - самая крохотная частичка, но пусть будет...

     P.P.S.ПЕРПЕНДИКУЛЯР
     прелюдия двадцатая

     -Сижу я и реву вся в прошлом, всегда в прошлом, мысленно перед  вами на
коленях.  И Бога  спрашиваю: почему  не послал  он мне  вашей  Судьбы. Мы же
ровесницы.
     Понимаете, Вера, не Судьбы, -  даже  Ему это не  по силу. Лишь  один бы
миг! В нем  прозрею, что не  придут  за  моей душой ни мать, ни отец там, на
небе.  На земле  - не пришли... Страх одолевал. Боялись еще больше, чем я. Я
боялась беспредметно. Видела их поведение со мной, всегда напряженную жизнь,
обстановку в  доме. Через них  я боялась чего-то  еще, -  не  понимала сама,
чего.
     Родители мои боялись  предметно.  Они  законно вершили зло. Они вершили
зло  всю  свою сознательную  жизнь,  вершили  зомбированно, не  оглядываясь.
Оглянуться - стоило моему  отцу его собственной  жизни. Они не выбирали  ТАК
жить, но втянулись как в стихию, как в вихрь, и не хотели думать, знать, что
есть жизнь другая.
     Молю Бога послать мне Миг, где я - по вашу сторону. Вам было больно, но
не страшно: у вас уже отняли мать. А я, что я? Родители лишили меня права не
бояться,  ждать  их из  тюрем,  любить,  видеть  их  живыми,  или  мертвыми,
невиноватыми, чистыми и страдать и радоваться. Не о гладкой жизни я молю - о
вашей Судьбе. Какая вы счастливая!
     Молю Бога послать мне Миг, где - надежда. У Вас она  была, а  у меня  -
никогда. Простите,  Вера,  вы сильная. Я - никакая.  Я завидую  вам. Поймите
меня, если можете. Поймите. З а в и д у ю.

     Из этого, похожего на литературу, монолога длиною в сутки я узнала, что
отец ее был партийным активистом, направленным служить начальником одного из
лагерей ГУЛАГа. Мать - по учету кадрами того же учреждения.
     Жили  изолированно, закрыто даже  от  домашних. Вопросов  не допускали.
Между собой часто ссорились, но громко не скандалили, - выясняли отношения и
даже разговаривали в спальне,  за закрытой  дверью, в основном накрыв головы
одеялом. Семью обслуживали заключенные. Отец сильно пил, и  в одну из  ночей
его нашли  убитым из  его  же  собственного именного  оружия у входа в  дом.
Произошло  это  вскоре после  пополнения лагеря заключенными -  бывшими  его
соратниками  по  гражданской  войне  и   работе.   Чтобы  как-то   оправдать
самоубийство -  такой промах - коммуниста-отца, матери, по договоренности  с
ней приписали  это как убийство и арестовали  ее,  но вскоре освободили. Все
это  было  подстроено.  Суд  ее  оправдал за  недоказанностью  обвинения,  а
фактически  "за  бдительность"  -  за  уничтожение  предателя  дела  партии,
дезертира.
     Она прожила с мужем больше десяти лет.  Старший  брат рассказчицы, - не
родной  отцу, родителей своих не терпел, чурался,  несколько раз  сбегал  из
дома, потом исчез надолго.
     - Или он убил отчима?.. - она сомневается, но  произнесла,  может быть,
чтобы мать оправдать как-то, задним числом.

     Через некоторое время я получила ее дневник -  почти целиком исписанную
общую тетрадь.

     Запись из ее дневника, присланного мне (для публикации(?!)
     "Мать окончила приходскую школу  и в двенадцать лет поступила в частную
-  сестер  Мошковцевых. Она была трудолюбивой, серьезной, проучилась в  этой
школе семь лет, потом началась ее общественная жизнь  в комитетах, детсадах,
школах, месткомах  по  работе  с  женщинами.  Делала  доклады  по  культуре,
получала благодарности,  премии, всем  была нужна. Никогда не  жаловалась на
жизнь,  людей, здоровье. За всю  жизнь ни  разу  не взяла бюллетень.  И  вот
сейчас, когда  звучит песня "Кудрявая",  я представляю молодую,  полную сил,
красивую и крепкую мать.
     Но кроме внешней жизни  у нее была жизнь  еще одна,  спрятанная глубоко
жизнь. Ее я не знала. Этой тайной жизни она отдала тридцать семь лет.
     С 1921  года19 она работала в  органах  ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. Заключенные,
заключенные.  Через  всю  ее  жизнь шли  заключенные. Я  знала,  что  у  нее
феноменальная память. Она наизусть знала весь уголовный кодекс, и все данные
о  заключенных. Ей не надо было смотреть  в  "дело",  чтобы узнавать  статью
закона, по которой  осужден человек,  его имя  и  фамилию и  все  данные  по
"делу". Думаю, что так и было, иначе бы ее - беспартийную, за  несколько лет
до пенсии не назначили  бы начальником  спецотдела управления строительством
п/я-325. Секретный завод строился заключенными и репатриантами.
     Сколько  же тайн она знала, сколько страшного видела, работая в третьем
отделе еще  до войны! Сколько  имен расстрелянных, уничтоженных  пытками она
помнила! Сколько  имен ее  товарищей  -  карателей,  мучителей, палачей  она
унесла  в  могилу!  Она прожила в  самой  гуще гулаговских  дел.  Недавно  я
разглядывала  ее  пропуска  с  гербами  НКВД  и  МВД  на  обложках.  В   них
нерасшифрованные росчерки  имен и  фамилий.  Я  никогда  не  слышала  от нее
разговоров о работе, никогда  не видела ее слез. Только страх.  Загнанный  в
самые глубины ее нутра страх.
     Она,  конечно, была слепой исполнительницей жестокой бесчеловечной воли
отца.  Когда она состарилась, она копалась в  своей памяти,  и уверяла меня,
что сама  не пытала,  не расстреливала. Боже мой,  меня  уверяла  потерявшая
разум, ослабевшая, помягчевшая, покорная старуха.
     И к  семидесятому  году, из всех сил  цепляясь за остатки разума,  мать
писала-писала, сообщала, объясняла, оправдывалась...  Она не хотела ни есть,
ни пить, только писать. Она писала в тетрадях, на  клочках бумаг и газет, на
страницах книг,  чернилами, карандашом, чем придется, на чем придется. Мешки
исписанных  листков и  томов  я  выносила из  квартиры, когда парализованную
перевозила к себе. Мне легче было все  это выкинуть,  чем разбирать. В числе
бумаг - копия "обвинительного" заключения матери в отношении смерти отца".

     Следующая встреча произошла через 14 лет. Я ждала ее, признаюсь, - ведь
так  искренне она  держалась,  так безыскусно раскрыла мне  свое  состояние,
свою,  безысходность.  Все  эти  годы я  не видела  ее, жалея,  сострадая  и
представляя, как трудно пришлось ей. Я не знала, как облегчить ее состояние,
как стереть грань между нашими судьбами.
     В нужде не  должно быть отказа... Тем паче -  мою судьбу не только она,
но я  сама считаю  счастливой. И здесь мне видится  только одна возможность:
облегчить судьбу человека в силах лишь собственным восприятием.
     Тогда, четырнадцать лет назад,  она  просила,  умоляла, если  не  смогу
опубликовать ее  тетрадь, то хоть рассказать о ней, как есть, хотя бы в моей
книжке.  Книгу  я  тогда  не издала. Возможно, сам факт ее появления  в моей
жизни оттянул на себя время для той моей книги.
     А потом так случилось,  что она в  связи с политическими катаклизмами в
стране переехала, как беженка в Россию и поселилась недалеко от Москвы. Было
письмо и было несколько звонков от нее и ее близких из-за границы с просьбой
вернуть тетрадь, но встреч не происходило, и тетрадь оставалась у меня.
     Я  не могла представить себе  ее  теперь,  через столько  лет. Нелегко,
наверное,  ей  приходится с  таким  багажом?  Дети, внуки,  как найти  знаки
равенства, как "память до конца убить"?
     Оказалось,  возможно. Кризис для  нее кончился. Для нее наступила новая
эпоха.  Она  попросила  вернуть  ей  тетрадь  потому,  что  записывала  она,
оказывается, только для себя и только  о своей личной жизни, и все глупости;
что думала неправильно  и в 60-х, и в 70-х, и в 80-х, когда  писала, и когда
плакала передо мною; что тетрадь она  хочет сохранить  для  детей  и внуков.
"Но, - добавила она в конце последней беседы, - несколько страничек придется
вырвать..."
     Тетрадь пока у меня. До ее  возвращения из-за границы, где теперь живут
все ее потомки.
     Философ и царь  сказал: "все  проходит".  Но это мое время. Слава Богу,
что в нем я на этой стороне.


Справка
     "Выдана Верховным судом РСФСР в том, что  приговор  Военного  трибунала
войск  НКВД Северо-Кавказского круга от 6 июля 1944 года,  которым Черницкая
Евгения Сергеевна,  1909 г. рождения  была  осуждена  по ст.  58-1 п. "а" УК
РСФСР, определением Судебной  коллегии по уголовным  делам  Верховного  суда
РСФСР  от 25  ноября 1957 года  отменен с прекращением дела производством за
недоказанностью предъявленного обвинения".

     ДВА ГОЛОСА ИЗ КВАДРАТА
     такой вот эпилог

     -Ну и что тут удивительного? Ну, летаешь. Ну и что?
     Чувствую,  стала сникать,  и  будто не хватает воздуха для вдоха, чтобы
расправилось  тело,  снова надулось  и стало как упругий  шарик. Но еще пока
продолжаю парить под потолком странной комнаты, впрочем, как будто знакомой.
Еще  легко  отталкиваюсь  от углов.  Нет, я держусь в  воздухе,  но кругами,
кругами,  и  все ниже  -  меня  давит его  голос,  пригибает, фокусирует его
квадратная голова и еще очки в квадратной черной оправе.
     Цепляюсь за шкаф за этажерку, потом все ниже, и уже размягченными - ног
не  чувствую  -  только  руками  подруливаю к  железной  кровати,  гнусь  от
собственной  тяжести, сворачиваюсь на голую ее сетку. Почему голую? Ах,  да!
Припоминаю: давным-давно, в  другой жизни,  я обитала  в этом жилище,  потом
бабушку выслали, и я не захотела открыть дверь.
     Сил, кажется, нет. Но  - прозрение, сознание, что летаю, летаю -  есть.
Вот она моя разгадка. Я ждала ее, жила, готовилась к ней. А дальше?..
     И опять голос:
     -Учти,  что  летают  все.  Каждый  по-своему.  Учти.  Каждому  отпущена
возможность. Какая-нибудь. Но ее не все используют. А кому время не подошло.
Ничего удивительного. Ну, летала. Да, у тебя получилось неплохо.  Повторяю -
ничего  удивительного! - Как печатью приложил, квадратной. - А тем более - с
тобой.  Ты  вообще  сделана  по индивидуальному заказу.  У  тебя  все  легко
получается.  Но твои  возможности  исчерпаны.  Все  давным-давно  открыто  и
изучено. И про тебя тоже. И ничего нового ты этим не скажешь уже. И, хотя ты
и не такая,  как  все -  под любую  тебя  можно подвести научную теорию. Все
описано учеными. Все. Ясно?
     Под  его  приговором  я  начала  сползать с кровати.  Все слышала,  его
квадратный голос произносил закон. Чей? Откуда? За что? Почему?
     Потяжелевшее,  будто бескостное  мое тело  даже не сползать,  а стекать
стало  сквозь  кроватную  сетку  по  железной  балке на  сырой  дощатый пол,
облупившийся  от  краски, и  разлилось.  И  -  сон.  Тот  же  голос,  только
воркующий, округленный: "Мне тоже было  нелегко выжить, представляешь? Я был
вынужден прятаться за углами, под партами,  даже  в уборной прятаться, чтобы
съесть мои бутерброды во время переменок. Было так жаль ребят - товарищей по
классу! Веришь - маленький был, а понимал  - неловко кушать  и видеть, когда
вокруг голодные. Война ведь. А все равно неловко. Я заглатывал не жуя, прямо
давился  до  слез хлебом  с колбасой,  чтобы поскорее...  -  до слез - деток
жалко, когда вспоминаю.
     Откуда этот  голос?  Это  же не  сон,  это он  рассказал однажды, я его
узнала, тот же самый этот квадрат. Стало смешно и совсем не страшно: "Как же
ясно? Ничего не ясно!"
     И я  стала быстро загустевать, обретать формы, почувствовала руки-ноги,
поджалась, напряглась и услышала тот, густой, квадратный:
     -Я отвечаю за свои суждения. Мир удивить нельзя. Вот если б ты полетела
еще  раз! Но это невозможно. Абсолютно. Никто  еще не смог. Никогда.  Такого
случая не описано. Значит, его нет, не-ет! Пойми же ты!
     "Жизнь есть потому что я есть",  - подумала... и... оторвалась от пола.
Отрывалась трудно. То ли - ржавые ножки  вошли в меня, то ли его "не-ет" как
магнитом держало... А, это, скорее всего, железная спинка кровати прилипла к
телу. Голос-то его уже начал подрагивать...
     Оторвалась, наконец,  коснулась  стен,  подплыла  к бумажному  абажуру,
оттолкнулась от  провода -  и вот плыву под потолком. Хочу распластаться, но
цепляюсь  за углы. Надо двигаться... Как  открыть  окно  и  улететь, совсем?
"Жизнь есть, потому что я есть".
     Лечу.
     Что он скажет теперь? Найдет опять научное обоснование?
     ...И   нужно  ли  оно?   Мне  бы  успеть  рассказать   без  науки.  Без
исследований, предположений, версий и гипотез.
     То, что я говорю - это во мне, это есть, как есть Я.


Ленинград - Пятигорск 1948 - 1949
Москва 1973 - 2003








НАЧАЛО НОВОЙ КНИГИ
     прелюдия первая


     П
     ортвейн "15".
     И наступил май 45-го. Было тепло, солнце стояло над головой. Я ехала на
станцию  Иноземцево,  -  там  находился  винный  завод. Производили  сладкие
крепленые  вина. Я  помню "портвейн 15". Меня отправил сам главный начальник
над всеми  пятью  подстанциями полковник  Замотаев, как  самую  серьезную  и
исполнительную работницу. Мужчинам не доверили.
     Я  везла  документ,  по  которому  винзавод ко  Дню  Победы  должен был
отправить на участок 250 бутылок, по 50 на каждую подстанцию.
     Я  пришла  на завод, разыскала  начальника  по  снабжению,  отдала  ему
бумаги,  на  одном  листе он  расписался  и  вернул  мне  для  отчета, но не
отпустил, объяснив, что на складе разные сорта вин, и что надо выбрать.
     Я ответила, что выбрать мне не поручали, что в винах я не разбираюсь, и
пусть он сам решает, какое  надо.  Но  он  настаивал и, под  предлогом,  что
второй  экземпляр надо  срочно  отдать заведующему  складом, потащил  меня к
подвалу,  двинул  обшитую войлоком дверь  и  втолкнул в темноту, или мне так
показалось. Я  почувствовала ползучий, сырой, обволакивающий дух, мне  стало
не по себе, как будто я попала в пещеру Кощея.
     Вокруг,  кроме  начальника  и  завскладом  сгрудились массивные, словно
тяжелая артиллерия, бочки, они переваливались бегемотьими брюхами на высоких
подставках; в них  торчали железные  краны  с ручками, а под ними на стойках
маячили  стеклянные  бутылки  с  нарочно отбитыми  горлами.  Как обнаженные,
готовые к бою кинжалы вражьего войска.
     Завскладом  по жесту начальника повернул ручку крана  в ближней  бочке,
жидкость  грохнулась  в  острое  зеленое стекло,  запузырилась,  брызнула по
стойке.  Он протянул  плещущийся осколок  мне.  Я отпрянула.  Тогда главный,
перехватив  осколок,  приблизил ее к  моим губам,  предупредил, что  я  могу
обрезаться,  потому  должна  "произвести  дегустацию"  осторожно  -  сделать
несколько глотков, чтобы знать, что заказываю.
     Глотнула. Оказалось  приторно и горячо.  И  закружились  бочки и краны,
осколки и винные начальники. А один из них - не разобрала кто, - они странно
умножились, - придвигал к моему рту одной рукой наполненный острый стакан от
следующей бочки,  - это  я  еще успела заметить, а  другой  придерживал  мою
голову, чтоб не дергалась.
     Очнулась: кто-то облизывал мое лицо...
     Это было первое просветление. А  второе - надо мной прищуривалась живая
луна...
     А дальше я  поднялась из канавы и, превозмогая боль в голове и тошноту,
двинулась в ночь.
     Ласково гавкнула  лохматая собака и поплелась к  воротам. Я догадалась:
это сторожевая, это она, спущенная с цепи на ночь, привела меня в чувство. И
еще: сейчас ночь; я нахожусь  около винзавода; доберусь до Пятигорска только
утром. И мельком над  всем  этим  пронеслось: оказывается  так просто  и так
легко терять сознание...

     9 мая все пили портвейн "15". И самогон. Пили вместе, пили рядом друг с
другом.  И  вместе радовались, вместе плакали, обнимались,  пели и  плясали,
смеялись, и снова пили. И, казалось, не будет конца празднику жизни.
     Я тоже была на том празднике. Или нет, не совсем была, -присутствовала.
Смотрела как всем хорошо, как  все плачут от  счастья. И  тут  - этикетка на
бутылке: портвейн  "15" - мамины 15 лет! Кто-то наливал в мой стакан сладкую
горячую  жидкость,  и  подносил к  моим  губам. Я  глотнула,  и  разверзлась
пропасть: 15 лет без мамы. Еще глоток, - и  бабушка складывает  натруженными
узловатыми ручками с утра  до ночи глиняные мазанки  для жен раиса колхоза в
глухой Тигровой балке в окрестностях  Вахша. Еще,  и еще  глоток,  другой, и
смешная моя тетя Люся сосулькой примерзла к санкам перед закрытыми дверьми в
госпиталь; и тетя Зоя  - тоже  умершая на лестнице своего дома, сцепленная с
куском хлеба, обмененным у жулика на сахарно-магнатские накопления; и святая
тетя Лиза, навсегда непроснувшаяся  в своей келье; и красавица  тетя Мара  с
идейной пулей в сердце; и папа  мой, израненный, смирно отдыхающий последние
часы свои в общей постели с покойницей.
     Глотнула  еще, и вот он, мой  Николаевский дом  плывет мимо, а над  ним
высоко поэт-романтик Коля - моя бутонная любовь... Улыбается и манит меня. А
что? Я готова.
     В  увольнении, несмотря  на  ходатайство  театра,  мои  начальники  мне
отказали  и  посоветовали  не  высовываться,  а  трудиться  именно   в  этом
направлении: мой удел, мол, "дуть" лампочки.
     Следователи  - как  стервятники  с  хищными  клювами продолжают  налеты
стаями  и поодиночке, как будто  мама для них не кончилась. Умыкнули маму на
Колыму, насильники, а она непостижима им,  не согнута ими, все ускользает от
них и они рвут меня за двоих.

     Я,   конечно,  выпила  за  Победу.   Так  просто   оказалось,   и   так
легко-легко!.. "Как легко? А Сережа где? Моя мечта! Иду искать?"...
     ... Меня, говорят, подобрали на рельсах.
     Включилась на койке у Тони - моей подруги, монтажницы. Она - из деревни
- и потому имела право на казенное общежитие.
     Тоня плясала со всеми, так что койка все равно этой ночью пустовала.



     1  Владимир  Сергеевич  Игнатовский (1875-1943)-  член-коррес