то все мне  кажется, как  про решетки, все это вместе -  что?
Видение? Сон? Бред? А свидание, настоящее, с мамой сейчас начнется?

     Я на пустыре, возле тюрьмы, не могу идти, ложусь на землю. Лицом. Земля
наползает  на  мой  живот, давит  своей  сырой тяжестью -  не  вздохнуть  не
выдохнуть. Пусть не  видит солнце, как я горько рыдаю. Это и есть настоящее,
наяву свидание с мамочкой. И его уже нет.  И что делать, что делать теперь?!
Земля перевернулась...
     Земля разразилась вулканами, кипит,  и  мне вдруг становится так жарко,
даже горячо. Я  раскачиваюсь на горящих  качелях в детском саду, лечу и  все
закручивается  в  ком.  Земля  смешивается  с  небом.  И  я  не могу  найти,
вспомнить, зачем кукла поднялась с кровати. Я проходила мимо сто  раз, чтобы
взглянуть на  это  чудо  в  золотой  балетной  пачке,  в  атласных  пуантах,
кружевных панталончиках,  в  голубой  шляпке с полями  и корзиной  цветов  в
изящной фарфоровой ручке. Балерина лежала с закрытыми глазами. И когда я уже
прошла  совсем, только еще  разок  оглянулась, чтобы увидеть мое сокровище и
поверить, что  это не сон,  что Лаик  есть -  кукла сама села, подняла  свои
пауки-ресницы,  вскочила  на  носки, покрутилась,  подпрыгнула к самому краю
кровати и бросилась в пропасть.
     Я  упала и  закачалась  на  горящих  качелях.  А далеко  за забором,  в
бушующем океане зеленой росистой травы я подглядываю сквозь щели на  качели,
на мячи, кубики и скакалки, а войти не  могу. Маме некогда меня  отвезти, а,
ведь, одну меня никто не узнает, не приглашает, а только вчера меня записали
в детсадовскую  группу. Забыли  уже? Я никому не нужна? Почему  я  одна?  Не
пойду, не  хочу  к  тем, кто не  замечает! "Лучшая победа,  чтоб не осталось
следа?" Жарко, так невыносимо  душно, хочется смыть с себя горячий песок, он
налип  на  тело, и  жжет. Речка Луга, всего  через  травяной океан, но  я на
качелях,  ноги ватные  -  не дойти. И - вот  оно,  спасение - меня  обдувает
ветерком,  и я слышу издалека мамин  запах.  Какой же он  волшебно-чудесный!
Единственный! Мамочка дует в мое ухо и говорит:
     -Бедненькая моя, Верусенька.
     Жалко маму, и хочется плакать - нет, не от боли, от нежности к ней.
     -  Мамочка, а  почему  Лаик спрыгнула?  -  И  чтоб она  не  видела моих
страданий по кукле, продолжаю сразу. - Ты мне купишь еще куклу?
     -Конечно, доченька, обязательно куплю.
     Я целую мамочкину руку, потому что знаю: я умнее мамы. Мама думает, что
она  умнее, она хочет, чтоб я поправилась, потому хочет верить, что купит. А
я-то знаю: мама  никогда не  купит такую царицу-Лаик,  бело-белое фарфоровое
личико, настоящие зубки, ресницы и косы. А главное - тайна, загадка. Мама не
может купить  еще раз Лаик. Лаик появилась один раз, как появляется загадка,
как  я появилась. Это авторская кукла, единственная в мире. Она  была отдана
на  продажу тете  Люси  одною из собирательниц редкостей.  А  имя Лаик кукла
получила от  папы: он все знает про чистого Гондлу, потому так назвал куклу.
Лаик больше нет. Мама может  купить  еще раз. Но та будет - другая кукла.  А
эта была вопросом без ответа... И я успокаиваю мамочку,  целую ее руку, пока
не  раскачиваюсь на  горящих качелях... И тороплюсь,  тороплюсь раскачаться,
потому что  понимать  -  больно голове.  И  тороплюсь схватить мамину  руку,
отдернуть от решетки, а она цепляется -  решетка, противная, железная и маме
больно...
     Очнулась - без куклы,  без мамы, и - надо на работу.  И так мне хочется
заболеть,  сильно-сильно,  чтобы   горячий   песок  прилип  к  телу,   чтобы
раскачиваться на горящих качелях и стреляло в ухо. Тогда будет мамин запах.

     Плакала, плакала возле тюрьмы, потом села, стала себя успокаивать: надо
на работу. За неявку - суд! За опоздание - тоже. На утро я отпросилась. А не
придти совсем...
     Надо только все-все припомнить и  пободрее рассказать бабушке.  Она так
ждет!
     Говорят: нет худа без добра. Хорошо, что мама не заметила, что кос моих
нет, и главное, не видела больную ногу из-за каменных стен под клеткой.
     И возвращаюсь в клетку к маме, уже в общую, никто не отнимет, вед,ь то,
что в голове! И разглядываю ее пристально, и вижу ее прозрачную бледность, и
уродливую худобу, и  глаза в морщинках вижу: она состарилась, а ей только 34
года! И все она цепляется пальцами за ржавые прутья и кричит. Я сделала так,
что я  совсем  рядом с нею, я рядом,  а  она все  туда  почему-то, в  прутья
кричит:
     -Доченька, Верусенька, поверь мне, не волнуйся, все хорошо, мне хорошо,
и кормят хорошо,  даже отлично, и относятся... Совсем скоро уже будет суд, и
я приду домой.
     И я опять подумала, что между ненавистью и унижением нет места... Зачем
она так?..
     Я улыбаюсь, отрываю ее от решетки, не могу видеть, не хочу, чтобы чужие
видели,  хотя  бы и  эти  живые  ружья,  как  она целует  и  грызет  прутья.
Спрашиваю:
     -Мамочка, а  без  суда,  после  следствия,  не  придешь?  Уже  двадцать
месяцев...
     Мама еще громче:
     -Так полагается,  доченька,  такие  порядки... Ты же  знаешь, я  всегда
говорю правду.  Ты мне  всегда верила.  Все  будет  хорошо. И вдруг поникла,
повисла на прутьях сразу и как закричит:
     -Не так мы жили, наверно! Только верь, доченька моя!
     -Мамочка,  я верю тебе, я знаю, что  ты слышишь  меня. Я  знаю, что  ты
придешь домой. Ты мне нужна. Я устала мечтать о маме. Я уже выросла, а снова
хочу быть маленькой, чтобы ты никогда  никуда  не отправляла  меня  от себя,
чтоб тебя ничто не  мучило,  чтоб  нас никто не обижал. Чтоб ты не сидела  в
тюрьме. Я хочу вернуть  время, хочу  вернуть время! Как  это  сделать, скажи
мне, мамочка! Ты должна знать: ты  же  мама!  Мамы  все знают. Неужели ты не
скажешь? Тогда зачем я? А сейчас, совсем завтра, когда меня опять вызовут, я
должна  знать ответ!  Хоть  я  уже и выросла на целую тюрьму, но ты  мне еще
больше теперь нужна, мамочка! Дай ответ!
     Как мне, мамочка, никогда не услышать твоих отчаянных слов:  "Не так мы
жили,  наверно".   Я   хочу,   чтоб   мы   жили  ТАК.  Без  ужасов,  которые
смалывают-сламывают. Без разлук, которые кусочки  смерти. Без войн, когда  -
враги,  бомбы,  следователи, - и все это одно и то же, все одинаковое... Как
жить, скажи мне, мамочка!
     Я с тобой, а на решетке шипят, как на сковородке слова: "Тебе  бороться
самой". Это - мне. Я и дедушки сильнее,  я и папы. Я наравне с бабушкой. А я
хочу видеть  тебя,  мамочка,  сильной, сильнее  всех.  Не поддавайся! Я буду
завтра сама. Я тебя подменю,  пока  ты здесь,  я буду сильной  за тебя. Буду
мамой.
     Ты меня слышишь?
     И  жили мы так... Я все  поняла,  мамочка: я  знаю,  какая ты  волевая.
Человеческая  воля  может  справиться  даже   с  такой  бешеной  машиной,  в
шестеренках какой ты оказалась.
     И твоя сможет.
     Я же два твоих голоса слышала: голос слов и голос глаз.




ПО ТОМУ ЖЕ СИЛУЭТУ
     прелюдия восемнадцатая

     М
     ое Машукско-Николаевское пристанище  исчезло в одночасье, сразу, в миг.
Плохонькое было жилище, но все же. Комнатка со старушками, земляными полами,
и пусть на двоих, но - кровати.
     Когда я приезжала в поселок, я шла туда, где находилась бабушка, - либо
домой, либо  к ней  на работу  в госпиталь. Берлога - так я называла комнату
без сеней,  без фундамента,  сколоченная наспех: потолок,  три стенки, окно,
пробитая  дверь   прямо  с   улицы,  да  перегородка.   Главную  комнату  за
перегородкой с сенями и нормальной дверью, с деревянными полами заняла семья
подселенцев  -  "уплотнителей",  неизвестно  кем  присланных  конкретно,  по
разнарядке  "сверху", то есть по справке  сельсовета. Сил протестовать у нас
уже не было.  Мы сохраняли силы  для встречи с мамой. Последняя надежда, что
придет мама и все пойдет на лад.
     Жизнь в этом жилище теплилась бабушкой, она жила  там со своей  старшей
сестрой Катериной. Зимою, если удавалось бабкам стащить под носом у лесников
хворосту  в  ближнем  лесу,  -  затапливалась  кирпичная  плита,  в  комнате
становилось  тепло, и  даже  вполне уютно.  А если в  придачу  к теплу бабка
Катерина разживалась у товарок  банкой  кукурузной муки, то вообще  шел  пир
горой и безудержное обжорство мамалыгой.

     Уже две ночи я с  разрешения  начальника официально спала в мастерской.
Было много работы, и я не успевала на самом деле. И обе ночи мне снился один
и тот же сон. Один к одному. Как будто  ночь, во сне, я не сплю, а молюсь за
маму в  углу нашей комнаты, хотя реально ни одного свободного угла у нас нет
- теснотища. А во сне  - комната пуста. Я одна, и первый  вопрос самой себе:
"А  где  же бабушка,  она  должна  быть - странно", но  продолжаю  молиться.
Взглянула наверх и вижу - потолка нет. Стены без потолка, а вверху - ничего.
Пустота,  нет  неба! Дыра. Я  молюсь от страха  громче,  громче  и вижу, как
передняя  стена,  главная,  вместе с  входной  дверью и окном вываливаются в
никуда,  в эту  дыру,  во вненебесье.  Камни, штукатурка, каркас поглощаются
бесшумно, как проглатываются. Я не тронута, стою на коленях, боюсь встать, а
там, впереди и наверху -  пустота. Я "нахожусь" и произношу, как заклинание:
"Там же Верочка из папиного  детства - половина  меня! Неужели она не видит.
Маму мою упустила. А  ведь  благодаря моей  мамочке она-я возродилась!  Я не
могу существовать одной половиной! Верочка, выручай"!
     Проснулась  и  подумала:  вывалившаяся  стена -  это понятно, -мама. Ну
стену можно поставить на место. А почему вся комната пустая, и  потолка нет,
и неба?
     Под этим впечатлением прошел день. И ночью - тот же сон. И уже во сне -
рассудочно: "Стену поставлю, а где небо, где мой ангел обитает, наш - с "той
Верой" - ангел? Вера, из которой я пришла в  этот мир - она-то уже дома. Ей,
наверно, можно и без ангела. Там все ангелы. А меня надо пока еще оберегать!
Где мой ангел?
     И слышу: "Не волнуйся, мамочка моя, я - рядом. Ты не одна".
     Оборачиваюсь на голос - Сережа.  Пытаюсь дотянуться,  дотронуться, руки
проходят сквозь, а явление обволакивает: "Еще не время, терпи".
     Господи, как бы не растерять его! Время, явление, голос, терпение...

     И следующим  вечером, зная, что бабушка  не  на дежурстве, я,  сбегав в
перерыв  на "обжорку"  и  обменяв электролампочку на  вечно  желанную  банку
кукурузной  муки, поехала  в  Николаевку.  Поселок  жил  в  кромешной  тьме,
ориентиром  были  лишь светившиеся окна  в корпусах  госпиталя,  за  высоким
каменным забором.

     Черное обледенелое  наше  окошко не предвещало радости встречи. Дернула
дверь. Наткнулась на амбарный замок и подвешенную на веревке бумажку. Ничего
не  поняла.  Припала к окну  подселенцев.  Тоже ничего. Ни  звука, ни света.
Снаружи  -  тьма  вьюжная,  а  там,   внутри,  за   вмурованным  стеклом   -
беспросветный,   будто   мертвый  мир.  Постучала.  "Уплотнители"  услышали.
Колыхнулась  непроницаемая шторка,  и струйка света метнулась, разлилась  по
заиндевелому дереву у окна.  Стрельчатые  колкие ветки  блеснули  и  тут  же
исчезли. Выключили освещение. То ли чтобы из темноты лучше разглядеть, кто у
дома, или наоборот, чтоб  я не  увидела  то, что внутри. С трудом  открылась
набухшая  форточка. За  хлынувшей  струйкой пара  сиплый  голос,  непонятно,
женский или детский, процедил:
     -Бабку твою забрали в фургон  вместе с  узлом барахла. Катерина и  Леля
залезли вместе с нею.
     Леля - двоюродная сестрица  - жила в общежитии учительского техникума в
Иноземцево,  где  и обучалась.  В тот вечер она тоже  приехала к бабушкам. И
испугалась остаться одной, полезла за бабками в фургон.
     -Зачем?
     -Куда-то высылать. Вашего больше здесь  ничего нет. Имей это в виду. На
замке бумажка без сургуча, но она сельсоветская, не смей трогать.
     Форточка  туго вставилась в  проем. Я  пошла прочь  от этого в конечном
счете чужого пристанища.  Мне  не было  его  жаль. Не  стала  срывать замок,
просто поехала искать бабушку. Но прежде зашла в госпиталь.
     Там  уже  знали, что случилось,  и жалели бабушку.  Ее успели полюбить.
Меня накормили. Мария Карповна - бабушкина  сменщица и старшая кастелянша  -
поправилась и пришла работать опять, она без слов  дала  мне пятьсот рублей,
чтобы я отвезла бабушке в Минводы, в поезд, - она была уверена, что я разыщу
бабушку и  сказала,  чтобы я  не стеснялась  и приезжала  кушать. Я положила
деньги  в карман  стеганого ватника, оставила  ей муку и поехала. Куда -  не
знала.  Какая сила вела меня?  Где  искать? У  кого  спрашивать? Что делать?
Темно,  холодно,  и  я  одна. Вот  тебе  и помощь  следователей  с  птичьими
фамилиями!  А свидание? -  Нет слов.  Обещали разобраться,  почему  отобрали
бабушкин дом. А ее же, еще хуже, совсем выгнали. На тот, какой-то, свет.
     Куда повезут, зачем, взяла ли она вещи, или в комнате заперто все?
     А как же я?
     Ищу на всяких запасных путях состав с высланными, ничего не могу найти,
никакого  такого состава  нет, я в  отчаянии,  куда  дели  мою бабушку.  Был
кусочек неба, а теперь - дыра. Как в том сне.
     В  Минводах дежурный по  вокзалу милиционер сказал, что какой-то состав
товарный  с  людьми под  охраной отправили  в обратную сторону.  Странно,  в
обратной  стороне  -  Кисловодск  -  тупик, дальше железной дороги  нет.  Но
поехала, обязательно надо найти бабушку.
     Вышла  на  станции  Бештау, там  тоже много  путей, но поезда не нашла.
Потом вышла в Пятигорске, только потому, что по дороге решила и там поискать
на всякий случай, а вдруг?..
     Стояла,  пока ехала, в  тамбуре.  Стояла потому,  что слезы  лились  не
переставая,  а в вагоне люди  - стыдно, вот  и  стояла в темноте в  тамбуре.
Стояла и плакала  и видела, что подошел паренек, приблизился ко мне, засунул
руку  в карман моего ватника, вытащил деньги -  бабушкины пятьсот рублей - и
вышел на  остановке. Я видела и слышала все это, и  не сопротивлялась,  и не
боялась.  Все  было как  в  тумане...  и  замедленно.  Очнулась в  следующее
мгновенье - когда он спрыгнул на платформу и  спокойно пошел,  - я полезла в
карман, - там пусто, и поезд трогается.
     Что ж. Так надо.
     Когда большое горе, то острая сиюминутная неприятность, как болезненный
укол, переключает  внимание,  и  на  мгновенье,  на какой-то  миг  наступает
короткое отдохновение от большого,  безысходного горя. Только что, казалось,
нет  выхода, нет  сил бороться,  казалось  конец,  все...  а вот не все... Я
помню,  как  я даже  уже  и  плакать  не  могла, когда увидела,  что  деньги
украдены.  Что  я  дам  теперь  бабушке, если  ее  найду. И  мне  еще больше
захотелось ее найти - ведь у меня, кроме меня самой, для нее теперь ничего и
нет.
     Надо найти.
     Далеко, на запасных путях стоит поезд-товарняк с  окошечками-решетками.
Как я  придумала? Что меня  осенило  поехать  в  Пятигорск?  Не иначе -  моя
половина - та Вера, вера в то, что найду бабушку.
     Иду  долго  вдоль  длинного  коричневого  состава  и зову  и  повторяю:
"ба-а-буш-ка! ба-а-буш-ка!", а вокруг темно, никого нет, состав еле освещен,
охраны тоже не видно. Кому нужен поезд со старухами да детьми? Да и куда они
сбегут?
     Жутко так было идти ночью одной,  по шпалам и  повторять: "ба-а-буш-ка!
ба-а-буш-ка!".
     И вдруг из одного окошечка:
     -Верусенька, мы  здесь,  как  же  ты,  детка,  мы  вместе,  а ты  одна?
Попросись к нам!
     И  выглядывает в решетчатое  окошечко  бабушкино светлое лицо. Темно, а
видно.  Кусочек  моей  бабушки, моей  жизни,  которая закончилась. Сейчас  и
навсегда. Бабушка не плачет, не  мечется, как будто так и надо. Все суета, а
она человек.
     Погода  смилостивилась,  ночь выдалась  тихая, вьюжность  остановилась,
сверху не сыпалось, лужицы подернуты ледяной пленкой.
     -Не  надо,  бабушка,  я  буду  здесь  хлопотать  за  тебя,  за  маму  и
зарабатывать,  чтобы  помогать.  Молчу,  что еще надо  отработать  и  отдать
пятьсот рублей, которые я везла ей, и они только что исчезли.
     -Верусенька,  у кого  хлопотать?  Все оглохли.  Где  же ты теперь  жить
будешь?  Хотя  ты и так  редко  приезжала - комнату-то опечатали,  но они не
имеют права, раз ты остаешься.
     -А  тебя они  имеют права опечатывать?  - найду где жить.  Не волнуйся.
Туда, в Машук, больше ни ногой. Машук наш кончился, бабушка.
     -Верусик, лови простыню, ведь  у тебя и ложки даже нет теперь, возьми и
ложку!
     И летит  ко мне  звонкая алюминиевая ложка, как клюв птичий, а  за  ней
сквозь  железную решетку  сначала  жгутом, а потом  распластывается  в белую
птицу, опускается на меня крылатая простыня.
     Серебряная  моя  бабушка  стоит за решеткой, неизвестно, куда повезут и
зачем, а думает обо мне. Такая она всегда. Отправляет меня, гонит:
     -Замерзла, деточка, иди уж. Перед смертью не надышишься.

     А я  стою, и говорить - что?  И идти  - куда? Стою так  до рассвета,  и
предо мною лицо - не лицо - лик, и он исчезает вместе  с поездом-товарняком,
как Машук, как эта ночь, как детство.


P.S.
     прелюдия девятнадцатая

     МАМОЧКИНЫ ЗАПИСИ

     No 1.
     Числа примерно 22 декабря 1944 г. нас погрузили на пароход "Дальстрой",
погрузили 5500 женщин. Несколько огромных  трюмов, сплошные стеллажи в пять,
или  шесть  этажей. Сидеть  можно  только  согнувшись... Многих стало рвать,
слезть сверху невозможно. Блевали, обрызгивая сидящих ниже.
     ...Нам  повезло  тем,  что  мы  плыли  через  моря  -  только  женщины.
Предыдущий  этап,  состоявший  из  мужчин  и  женщин,  был  ужасен:  мужчины
проигрывали женщин  в  карты,  насиловали, выкалывали глаза,  сбрасывали  за
борт. Конвой справиться с этим  разгулом  не мог, и уже после нашего приезда
был  большой  судебный процесс. Начальника  конвоя  расстреляли  и бандитов,
предавшихся этому  разгулу.  29  декабря,  мы,  голодные,  почти  без  воды,
съедаемые вшами  (весь пол  был залит блевотиной  и дерьмом) прибыли в бухту
Нагаево. 29  декабря  -  день  моего рождения.  Мне  исполнилось  35  лет. Я
очнулась в санитарном бараке...

     No 2.
     ...Мы случайно узнали, что нас везут в Находку. Не знали, что в Находке
-  пересыльная  тюрьма  на  пятнадцать  тысяч  заключенных,  где  существует
произвол. Страшный свой закон.
     Когда  прибыли  в Находку,  подушку, что  принесла  мне  Верочка  перед
этапом, я променяла на килограмм хлеба.
     Нас  разместили по  баракам.  Оцепенение  перед  открывшейся  картиной:
большой   барак,   по  обе   стороны  нары,  на  некоторых   сидят  вплотную
"привилегированные блатные". Люди второго сорта -  "контрики" -  под нарами,
страшно  счастливы.  В  проходе  между нар  такое  огромное море людей,  что
человеку представить невозможно. Лежать негде, только сидеть.  Все укутанные
во что попало - грязная вшивая масса людей на голом полу.
     Я  для себя места не нашла и села с самого края  в полуметре  от двери.
Дверь беспрерывно открывается, на  ногах заносится снег,  образуется лужа, а
сбоку - бочка с водой,  к которой тоже непрерывный поток. Воду разливают  по
неосторожности,  а  зачастую   из  хулиганства.  Вот  в  этой  сырости  я  и
устроилась...

     No 3.
     ...Меня этапировали в берлаг,  береговые  лагеря, которые мы называли -
лагерями Берия. Лагерь находился  на четвертом километре. Началась процедура
оформления  -  баня.  Помылись, голые  выходили в  холодную, длинную,  узкую
комнату,  за столом 6 - 7 чекистов лицом к нам. Мимо  них мы должны  пройти.
Они осматривают нас голеньких и записывают приметы, потом медработник делает
какую-то прививку, и мы выходим,  получаем  свои вещи и  трясясь от холода и
позора, одеваемся.  Потом фотограф вешает нам  на  шею  фанеру,  на  которой
написан  номер.  Номер  большой,  не   то   пяти,   не  то  -  шестизначный.
Фотографировали анфас  и профиль, сняли отпечатки пальцев, в  общем прописка
для берлага.  Через несколько дней нам выдали тряпочки с номером, я получила
номер Н1-248. Судя по всему, первые  две цифры зашифровали; т.к.