скочила  и  только  тут почувствовала,  что
хромаю...  "Ай!  Где  туфля? Какой ужас,  что  я  скажу  Тоне?"  С туфелькой
пришлось расстаться - она утонула в майорской ширинке...
     Из кинотеатра  на тротуар как раз  высыпал  народ  с  первого вечернего
сеанса.  Там  и  мои  девочки-монтажницы, хоть  бы не  встретиться!  "Сейчас
выстрелит... но толпа,  не посмеет". Вдруг щелчек звонкий, острый. "Нет, это
не выстрел из пистолета... Слишком  громко".  Оглянулась:  на асфальте,  под
окном, за  которым  диван,  прямо напротив  входа  в  кинотеатр лежит Тонина
туфелька со стоптанным каблучком... "Жаль,  что не намертво...". Но нет худа
без добра:  следователь был не с птичьей фамилией. По крайней мере, я видела
его первый и, надеюсь, последний раз.
     А может быть, это был мамин - шестой - Плотников?  Незнакомый же мне! У
них  там,  в  тюрьме,  цепочка,  что   ли,  или  посменные  "упражнения"  по
издевательствам?
     А сейчас стою здесь, у глиняного домика, получив отказ в ночлеге,  стою
и  думаю: был бы сегодня  официальный вызов в НКВД к  "птичьей  фамилии"  и,
конечно,  повесткой  -  ночь  была  бы,  пусть  бессонная,  но  хоть  крышей
обеспечена. Энкэведовские ночи известны. Неизвестность страшнее.

     МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ
     ...Возле  камеры   мы  застали  отвратительную  сцену.  Стоит  молодая,
красивая,  интеллигентная женщина, что там произошло  мы не знаем, только на
нее орет надзиратель. Она робко говорит: "Извините, я хотела побыстрее".  Он
орет:  "Быстро  только  кошки  е...".  Она  вся  пунцовая  стоит,  он опять:
"Слышала,  что я  сказал  - быстро только кошки е... А  ну,  повтори, б...".
Замахивается на нее, и она, красная от позора,  повторяет. После  этой сцены
ее и нас ввели в камеру. Там было не меньше 100 женщин. На всю камеру выдали
десять мисок и  десять ложек. Кормили раз в день жидкой баландой - пол-литра
воды, а на дне 10 -15 не разварившихся кукурузин. Кормили по очереди, десять
человек едят, потом  немытые  миски  и  немытые  ложки  передают  следующим.
Приближалась  моя очередь. Несмотря  на  голод,  я не могла побороть чувства
брезгливости. Воспользовавшись тем, что у меня  кровоточили десны, подошла к
двери и  стала стучать. Дверь  открылась с бранью, с матом. Я объяснила, что
больна туберкулезом  и  не имею права кушать  из  общей  посуды.  И мне дали
отдельную...
     ...С  первого дня  начались  унижения и  издевательства.  Вот  здесь  и
началось   следствие.    Вызывали,   как   правило,    ночью.    Предъявляли
бездоказательные  обвинения,  что  мы  завербованы  немецкой разведкой,  что
найдены документы,  брошенные немцами при  отступлении в  какую-то  уборную.
Глупее объяснить причину такого обвинения трудно. В ответ получали одно и то
же: "Нет"! Стало  ясно, что скоро не выпустят. О суде и сроке я не думала. Я
считала, что подозрения могут появиться,  но разберутся и отпустят, для суда
нужно  основание. Я верила в справедливость, верила и когда вели в трибунал,
хотя   и  удивлялась,   что  же  следствие  могло  дать  в  трибунал,  какие
обвинительные доказательства? Но  в трибунале и не разбирали  моего дела. За
пять минут решили: "58-1а - Измена Родине,  10  лет  лишения свободы и 5 лет
поражения в правах".


ПАУЗА БЕЗ УСТАНОВЛЕННОГО СРОКА
     прелюдия четвертая

     Э
     лектрички шли в обе стороны.
     Я стояла на перроне,  ждала первую... Все равно куда. Было промозгло от
колкой измороси. Я продрогла в стеганом ватнике и  форменной тряпочной юбке,
они достались мне еще с прошлого года, с мобилизации.
     Подошла электричка, машинист увидел, заулыбался:
     Тебе куда, кукла,  к подружке, небось, собралась? Я вез  ее отца утром,
говорит - заболела.
     Да, она не была на работе сегодня, - ухватилась я как за соломинку.
     Вот и проведаешь ее, шмыгай сюда!
     Спасибо, дядя Коля!
     Давай-давай, сосулька, грейся!
     К  Кикайонам ездила  потом  не раз,  а  тогда  зимою,  после бабушкиной
высылки   ехала   впервые,   случайно,   неожиданно,   благодаря   машинисту
электропоезда.
     На станции Бештау веселый дядя Коля меня высадил, электричка  умчалась.
Я сошла с платформы, огляделась, постояла.
     Поднялась на  другую  платформу и  опять  постояла.  Снова огляделась и
подумала:  не поехать ли мне обратно?  И  тут  увидела рабочего-монтажника с
моей родной  подстанции, грека  Костю  Дибижева. Он стоял посреди платформы,
коренастый, с огромным, как руль у  моторной лодки, носом, и пил из горлышка
поллитровки.  Про  него,  в  связи с  размером  его носа, ходили неприличные
сплетни. Он знал об этом и нимало не смущался, наоборот.
     Небылицы    о    холостом    Косте   Дибижеве   спровоцировали    некие
экзальтированные  действа  у женского  пола нашей  подстанции. Рабочий  душ,
пропускавший мужчин и женщин  через день, граничил стеною с дамской уборной.
И  вот одинокие несытые женщины в шутку, а может и не в шутку, но играючи на
спор -  кто поймает холостяка-, просверлили отверстие в  дамской  уборной на
нужном уровне. Дальше им надо было прослеживать  посещения душа монтажником.
Наконец дождались,  и толпою тронулись в кабину-туалет. Толкая  друг друга у
смотрового отверстия женщины перевозбудились  не  столько из-за  увиденного,
сколько из-за спора,  ажиотажа между собой. Возник скандальчик и разросся по
всему участку. Сплетни размножались в геометрической прогрессии. И что же? С
Дибижева, как раз в  это время  была снята  бронь. Конечно, это было простым
совпадением.  Зато  до  этого он  всласть похорохорился  - сколько  на  него
желающих оказалось!

     Перевернутая в  рот бутылка быстро опустошалась, я даже подумала,  а не
переливается ли водка изо рта ему прямо в нос, про запас.
     Ты что пьешь, Дибижев?
     Водку. Может, тоже хочешь? - усмехнулся.
     Хочу.
     Монтажник оторвал бутылку и сразу протянул:
     На, детка, глотни, ха-ха!
     Я поднесла  бутылку  к  губам,  глотнула,  зажмурилась  и,  хотя  сцену
разыгрывала,  зашлась на  самом деле. Жар, сначала горький, а потом приятный
растекся внутри меня до самых пяток.
     - Дибижев, дай мне ее совсем, а?
     Что это ты, девка? - поперхнулся грек.
     Я замерзла, погреться, Дибижев, я тебе лампочек сделаю, мне очень надо,
дядя Костя!
     Мужик  растерялся, перестал хохотать,  не  знал, что мне  сказать, но и
пить перестал,  а  тут подошла электричка, он вскочил к  машинисту, нашелся,
наконец, подмигнул:
     Ладно,  бери,  грейся,   чего  там,  только  -   не-ет!  Лампочками  не
отделаешься! - И он скрылся вместе с электричкой.
     Меня эта "угроза" совсем  не задела;  я знала: Дибижев идет на фронт. А
там убивают всяких, поэтому и пьет.Так.
     Я осталась  на платформе, жалела  Дибижева, что  забрала  его  радость.
Бутылка мешала - холодная,  лишняя, чужая, а  по платформе волочился, шаркая
ногами,  Кикайон. Погоны на его  темной шинели свисали, и казалось,  что три
маленьких звездочки на них тоже  -  вот-вот- упадут. отвисли.  На него  было
жалко  смотреть:  сгорбленный,  форма  -  мешком, весь  его облик  прибитый,
обреченный,  а лицо  совсем еще не старое, без  морщин, и, что  приятно,  он
всегда приветлив. Он знал меня, потому что  заглядывал в мастерскую  дочку с
цыплячьим голоском проведать.
     Людочка работала вместе со мною монтажницей, делать ничего не умела, но
ее держали ради папы. Старик Кикайон работал здесь же на участке. Он приехал
из Таллина совсем недавно с семьей.
     Кикайон слышал, как монтажницы  подсмеивались над ним. Я никогда такого
не делала, и, наверное, поэтому он всегда улыбался мне. И сейчас окликнул:
     А ты что здесь делаешь?
     Приехала вашу Людочку проведать, Фридрих Эдуардович.
     Ну да? Вот молодчина, во-он наш дом, пошли! - И он зашагал пошустрее. -
А что это ты в руках держишь?
     Водка,  это  вам, Фридрих Эдуардович, - я обрадовалась  и быстро сунула
бутылку старику. Сразу стало легко, как будто нашелся выход  навсегда. И ему
и мне.
     Ну и чудеса! - оживился старик. - Вот сейчас и закусим.
     Мы   пересекли  покрытый  грязным   снежком  станционный  полисадник  и
оказались  в его  служебной  квартире.  Людочка обрадовалась,  стала  что-то
щебетать.  Сели  к  столу, Кикайон  налил себе водки  в  стакан,  хотел  уже
глотнуть, но вдруг спросил:
     -А где взяла такую?
     Ответила.
     -А зачем тебе была водка?
     На работе поговаривали, что в Таллине  он был большим начальником, чуть
ли  не  генералом,  но  жизнь  побила  его.  То ли в  нем с какой-то стороны
оказалась  немецкая  кровь,  то  ли в  оккупации  побывал и  неизвестно  как
выбрался, да еще с  семьей, словом, не смог Кикайон отстоять  себя и сдался.
Теперь он мог только пить и кряхтеть. И сейчас он не дождался ответа: "Вам",
- тихо  крякнул,  засопел, потянул  из  стакана  и  расплылся  в  улыбке.  А
Людочкина мама, похожая на пойманную мышку, мелко безысходно суетилась.
     Я рассказала им  мою  историю. Про маму,  что в  тюрьме, про папу,  как
погиб,  про  отнятый наш дом  и про похищенную вчера  бабушку...  Никому  не
рассказывала, а им, малознакомым - посмотрела на них - и выложила. Чтобы  им
самим  полегчало. Ведь правда, что, когда кривой увидит слепого, он начинает
благодарить Бога? Людочка всхлипывала, мама-мышка  тихо  охала, папа Кикайон
дымил и то ли растягивал удовольствие от медленно пустевшего  стакана, то ли
огорчался от этого. Меня оставили на ночь.
     Я проспала в кухне на топчане несколько ночей. Потом сказала, что нашла
угол в городе.
     Они обрадовались.


"И БОСХ, И БРЙГЕЛЬ МРАЧНЫМ АДОМ..."
     прелюдия пятая

     Т
     щетно я пыталась найти постоянное жилье.

     Переночевала  в  мастерской,  а  утром,  перед   работой,   протерла  в
электрошкафах  и  на  столах  пыль,  проветрила   окна,  тщательно  подмела,
рассортировала  колбы, негодные вернула  на склад, там получила под расписку
спирали, трубки, спирт, бензин, очки.
     В  тот день я дежурила по  мастерской и в  обеденный  перерыв  побежала
получить хлеб по четырем карточкам. На  задворках участка находилась хлебная
точка - ларек, туда были  прикреплены все наши железнодорожники, в том числе
и ламповая. Когда  подошла  очередь, у ларька возникла женщина. Она дрожала.
То  поправляла  сползающую  с  голой   шеи  облезшую  рыжую  лисицу  пастью,
трясущейся  рукою,   которой  держала   такой   же  допотопный   ридикюль  с
разболтанным  замком из двух металлических  шариков, то  пыталась придержать
полу длинного пальто со следами  пуговиц и моли. Другой рукой, с висевшей на
ее  запястье  плетеной авоськой,  она  шарила в кармане. Очередь  загалдела.
Продавщица цыкнула. Женщина без слов вытянула две - одну за другой - измятые
хлебные  карточки.  Продавщица  так же без слов взяла их вместе с  авоськой,
вырезала из них квадратики; разделила ножом на три части кукурузный кирпичик
с  зеленоватой  коркой,  положила один  на весы,  отрезала  к  нему довесок,
повторила  процедуру, обе порции сунула в авоську и подала женщине.  Верхние
корки  отстали и торчали  сами по  себе, вверх,  похожие на  разинутые лисьи
пасти, как та, на шее у женщины, но крошек не было, мякиш был мокрый.  Когда
женщина отошла, продавщица бросила в очередь:
     - Она больная.
     Я получила четыре наших пайки - на всю бригаду, положила их в отдельные
мешочки с  вышитыми  на них именами, чтоб не  путать,  свою надкусила и тоже
положила в мешочек. Свернула все это богатство в сумку и  побежала. За углом
натолкнулась на ту самую особу. Она, согнувшись, опять шарила в  кармане, ее
открытые пайки лежали в авоське рядом, в снежной жиже.
     Вам помочь? Что с вами, вам плохо?
     Женщина не ответила, смотрела мутно, отрешенно.
     - Я провожу вас. - Подняла ее авоську с хлебом, женщину взяла под руку,
та покорно пошла. Прошли целый квартал:
     Доберетесь теперь?
     Не услышав ответа, я заторопилась: перерыв кончался. Мимоходом спросила
про жилье.  Я всех спрашивала,  кроме своих  на  работе.  Женщина  мгновенно
включилась и предложила угол в  ее комнате.  Меня не смутила работа по дому,
которую я пообещала. Важно было, чтобы меня ни о чем не расспрашивали, чтобы
не лезли.
     Наконец-то!  Наконец  я  буду хозяйкой  моего  угла!  Сколько  лампочек
засветилось к  вечеру  - целых  две  нормы. Всем, кто приходил в тот  день в
мастерскую за очередной партией для участка, я выдавала под расписку, а тем,
кто забегал погреться у электросушилок  и поболтать с девчонками - всем дала
по лампочке. И хоть свет часто отключали - подарку они радовались.
     После работы побежала по адресу, никак не могла сначала найти квартиру.
Вместо нее увидела подвал с написанным мелом на двери номером.  "Мой номер!"
По  борту  двери  пробивался  свет.  Спустилась  по  стесанным,  с глубокими
выбоинами,  в  недавнем прошлом обстрелянным ступеням, как в яму. Постучала,
прислушалась - ответа  нет,  тогда открыла дверь.  На развороченной  грязной
постели  не лежала, а  валялась раздетая, раскинутая женщина.  Та самая  - я
узнала, - которую я встретила у ларька. Вокруг - скомканная рвань,  какой-то
хлам на  столе,  на  полу, вокруг  стола  и перед кроватью. Железные  пустые
банки, заляпанные стаканы, плесень, общипанные две пайки хлеба. Да, это была
она. "Она в бреду?"
     "Надо  что-то  делать.  А  что?"  Спертый  подвальный  дух,  полутемно,
лампочка еле-еле отдает туманно-желтый свет. "А может быть, она пьяная?
     Постояла, подошла  на цыпочках, увидела остановившийся взгляд. "А  что,
если не пьяная, если действительно больная?  Продавщица же сказала". Смущала
бессмысленная улыбка.
     В  углу  наискосок  от  двери  -  топчан,  задернутый наполовину рваной
стеганой  занавеской  -   бывшим   ватным  одеялом.  Очевидно,  это  ложе  и
предназначалось для  меня. Я  проскользнула,  присела, откинулась к стенке -
Знобно. Ни движений, ни звуков. "Остаться, что ли? А  там видно будет? Может
быть, все  образуется?.. Может, помогу?" Особу беспокоить не стала. Сидела и
ждала.  Чего?  Не  знаю.   Принюхалась  к  вони:  такое  мерцающее,  вонючее
однообразие действовало  как  наркоз... И  захотелось  так спать, вот только
дверь не заперта.
     Как это пригодилось мне позже...
     Прикорнула боком, не снимая ватника, пригрелась, забылась.
     Вздрогнула  от  гортанных  звуков -  воя, рыка, хохота сразу. Думала  -
приснился  кошмар.  Прислушалась. Звуки  не  исчезли,  наоборот,  добавилась
возня.  Тогда  я  тихо-тихо  привстала, выглянула в дырку занавески  и - как
нырнула в преисподнюю. В царство Аид. В ногах распластанной  обнаженной моей
ларечной  знакомой шевелилось что-то. Я  застыла,  а  это "что-то"  поползло
вверх по телу. Раздутая, как белая кавказская тыква голова, перекатывалась в
полумраке  вверх  к   грудям,   а   в  основании   ее  дергались   крохотные
ручки-плавники. Они захватывали соски и запускали по очереди в рот.
     Господи! Я узнала карлика! Я видела его уже  два раза. Первый - еще при
немцах  на базаре. Тогда он  толкался далеко от меня.  Я  ужаснулась, но все
равно - нет-нет  да и  поглядывала в его сторону, как и другие;  притягивало
неземное.  Это было совсем не  то, что лилипуты, гастролировавшие с цирком в
Пятигорск и не Петровские карлы, подававшие царю ножницы для обрезания бород
боярам.  Ни те, ни другие. Это было не связанное с  миром потустороннее, при
этом мерзкое, скользкое,  мокрое!  Может быть, потому что это было рядом вот
тут, около меня. Брр!
     В  другой   раз  увидела  этого  уродца   на  барахолке,  вскоре  после
освобождения  Пятигорска.  Продираясь  сквозь  плотную  толпу,  я  буквально
ткнулась  в  его   лакированную   шар-голову  коленкой.  Отскочила.  Коленка
увлажнилась от его пота.
     И тут же тот кошмар забылся,  потому что настоящий "ужас" шел за  мной.
Ужас в облике  "птичьего" следователя.  Не  потому  что он сам  безобразный,
совсем  нет  -  он  белобрысый,  с  белыми  ресницами, просто  длинный узкий
альбинос. А так благообразный.  А потому что он заставлял меня безобразно на
него "работать". Работа заключалась в  том, чтобы  встретить  и распознать в
базарной толпе появившегося якобы  в городе того самого немецкого армянского
"капитана", который прислуживал бабушкиному  квартиранту во время оккупации.
Никакого "капитана", естественно, я не увидела. И не от страха, а потому что
его не было. И не было ли  это  неудачной выдумкой следователя  для отчета о
проделанной  работе или для  того, чтобы меня  держать на  крючке? Но зачем?
Проверять на способность  для вербовки? Или врать про маму? Или еще не легче
для низменных взрывов его начальства?
     Карлик толкался в гуще людей. Короткими, растущими прямо от шеи мокрыми
ручками он  цеплялся за  чужие ноги  и  вещи, выставленные людьми к  продаже
прямо на  земле, на подстилках. Люди шарахались, взвизгивали,  но от барахла
отойти  не  решались,  а  ему,  видно,  это  нравилось.  Уродец величиною  с
трехлетнего малыша с плавающими рыбьими глазами в раздутой голове специально
устраивал свалку. И здесь, ночью, он ползет по женщине, а она вертит головой
из стороны в сторону и гортанно заходится в хохот.
     Непредставимая фантасмагория! Меня затрясло и  от  неожиданности, и  от
стыда,  что смотрю на  что-то непозволительное, запретное... Не могу отвести
взгляда.
     Но присутствия духа  не  теряла:  "уловить  минуту и  бежать  - бежать,
бежать".
     Прошмыгнула из закутка, когда эта безумная схватила  "тыкву", подтянула
к себе на руках,  и они превратились в  ерзающий мычащий ком, прошмыгнула  к
двери, выскользнула, а дальше, в темпе  преследуемой мышки - вверх из ямы, и
понеслась.
     Свернула за угол, потом за другой, за третий, остановилась - отдышаться
не могла долго. Сердце - сейчас выскочит - колотилось в горле.
     Пошла  по главному проспекту. Звезды начали тускнеть.  Значит, довольно
долго пребывала в "ином мире".
     В  воздухе чувствовалось потепление. Ветерок дул к сонному  Машуку, тот
навис туманной фетровой панамой на город; пригрел его.
     Когда пришла в мастерскую, начинало светать. Весь день меня лихорадило.
Поделиться таким,  как,  впрочем, и  другим,  было  не  с  кем, кроме  моего
монтажного стола. Мой любимый стол,  единственный свидетель всех моих дум  и
помыслов, понимал меня и принимал всякую.



РЯДОМ С МОЛИТВОЙ
     прелюдия шестая

     У
     церкви под Машуком гроза никак не разыгрывалась.  Где-то  грохотало, но
далеко-далеко, а здесь  была не гроза. Здесь  было страшнее - лиходейство на
церковном кладбище. Разыгрывался целый спектакль. Не хуже, чем в пятигорском
театре музкомедии, там тоже играют опереточные чудеса.  После спектакля, как
правило, в кордебалетные  и хоровые  уборные захаживает  секретарь горкома -
Кипейкин. Он ходит, чтобы отбирать для себя очередную "музу" на ночь, или на
полночи, или на четверть, - в зависимости...
     Там были цветочки. Здесь - ягодки.
     Здесь - артисты  - нищие. "Артисты", и надо играть собственную  роль. Я
не сумела, не представляла,  не знала, что увижу такое. Меня уговорила пойти
переночевать  в уютное  тепло  тетя Филя -Филипповна,  славная постояльша со
станции, совсем  не  старая, чистенькая и благообразная. Я знала ее шапочно,
хотя примелькалась она давно. Она пригласила в гости  к  ее снохе, - сын, по
ее словам, пропал на войне  -  помянуть. У  снохи  ключ от подсобки... Такая
праведная Филя  со слезами и Богом. Ну,  я согласилась. Не  спросила, что за
подсобка,  - все бывает в жизни.  Она  не  распространялась. Жалко ее - сына
убили. Думала, там нормальная вдова.
     Пришли.  Оказалось - к церкви. Я еще по дороге это  поняла.  Но Филя не
откровенничала особенно. А я не стала допытываться.
     Ее  сноху  поджидала компания из  трех  мужчин  и  двух  женщин.  Сноха
прислуживает в церкви, и у нее действительно ключ  от сарайчика - церковного
склада во дворе.
     Как же здесь  далеко Бог! Даже  не  верится, что он у них  вообще есть.
Здесь  они  не  прося