:  мешочек картофельных шкорок и кусок жмыха. Не  плохо  со жмыхом -
семечками - детством пахнуло. Была бы бабушка - отвезла бы старушкам. Глупо,
зачем поехала в этот раз. Ночлег искала? Время оттягивала? Или по Николаевке
соскучилась?.. Ночевать мне  не предложили. А  я всеми клеточками надеялась.
Места  там  много.   Так   хотелось   подышать  родным  воздухом.   Конечно,
соскучилась.
     Медленно  потащилась  по  ближней  дороге  через  овражек,  к  станции,
размышляя  куда же все-таки  ехать. Если б  ее тезка - Валя, только Васина -
могла,  как  бы я  была рада! Но  у  моей настоящей подруги - тяжело больной
братик на руках. Так стыдно, все в мастерскую, да в мастерскую возвращаться.
Хоть бы какой-нибудь просвет...
     Свежесрубленный мосток  через  Гремушку надоразумил заночевать под ним.
Снаружи не увидит никто. Гремушка наша за это лето совсем высохла. Снег, что
ли,  в горах был  слабый? Мосток пахнет вкусно, совсем сухой,  даже  теплый,
разогретый так, как будто
     в нем луч  солнца спрятался от своих братьев, когда они в жару в прятки
играли,  и заблудился.  Вечерние лесные  звуки, сверчки сверчат свирельками,
лохматые  светлячки  скоро вокруг залетают. Небо ясное, звездное  через щели
свет пробьется полосками; я как зебра буду, когда луна выйдет.
     А запахи - с ума сойти! Колей веют, как в нашем райском зеленом саду.
     Села на мосток и  вспомнила лето 41-го. Наша  школьная мужская компания
решила  взобраться  на  главную  вершину  Бештау. Готовились несколько дней:
рюкзаки, провизия,  подстилки-коврики. Но главное - уговорить нас, девчонок,
пойти с ними.  И  не столько нас  - мы-то  всегда согласны и рады -  сколько
родителей, чтоб отпустили. Все же мы были на несколько лет младше мальчиков.
Ребята  уже  походили  по нашему  краю  не единожды.  А  я  - первый раз,  в
настоящий поход, на целую ночь и два дня. И Коля рядом. И хотя  он не совсем
здоров, но бодр и старается не кашлять.
     Бабушка моя  сразу  разрешила.  Она была спокойна, потому  что доверяла
меня  Коле; потому  что  было уже по-летнему  тепло, даже знойно; потому что
гора своя, родная  -  ни  о  каких хищниках здесь не слышно, а если б  они и
были, то  такая многоликошумная ватага с патефоном,  гитарой,  мандолиной  и
кострами-привалами отпугнула бы любую зверюшку.
     21  июня  отправились  ранним  утром.  Прошли  мимо  двух  скал,  легко
пересекли луг, выше - волнистые холмы, как огромные застывшие лавы, когда-то
наплывавшие друг на друга. Потом все круче, все труднее поднимались путаными
скалами,  взгроможденными  друг  на  друга.  Забирались  в  пещеры  и гроты;
спускались  в  ущелья  с ледяными речушками,  расползавшимися  на  несколько
отдельных ручьев  и уносившимися вниз,  меж  скал, под  землю.  И  снова  по
каменным сточенным откосам лезли вверх, все  выше, все прохладнее и жутче, -
тьма  догоняла, обволакивала. Казалось, вот  она,  макушка  горы, а, сколько
маленьких горок-перепадов еще до нее!
     Наконец-то, вот он!  -  Пик наш!  -  с  главным  костром,  предутренним
туманом,  вожделенным  и  ненасытным  ощущением  достигнутой  цели,  победы,
свободы и Колиной любви.
     А в поселке уже разрывалось недавно проведенное радио: война.
     И вот  сейчас, через три года  -  под  мосток,  под голову -  мешок  со
шкорками, и ... провал и сон.

     -Верусик! - Это кричит бабушка через завалинку, - Коля пришел!
     -Подожди, баушк,  я сейчас! - Как будто  Коля и  не ко  мне пришел. Как
будто это не любовь - нет, а просто Коля - общий персонаж.
     И мы продолжаем варить с Павлининой  Олечкой штрудль - такое упрощенное
поселково-немецкое блюдо из  "коренной" национальной кухни - рулет: тесто  с
картошкой. А еще надо накрыть нашим гостям - стол, нарядить их в праздничные
платья. Сегодня у одной из кукол день рождения.  А тут,  как за хвост тянут.
Потому не могу отказать. И потому мне не по себе.
     Медленно иду.  Он  ждет на  деревянных  ступенях крыльца,  как  всегда.
Улыбается черными глубокими глазами грустно, а -  настежь - белыми зубами  -
весело.
     А  все равно обреченно.  У  меня двойное чувство:  и  принадлежности, и
глубокой  теплой приятности. Веду его в  буйную зелень, в  буйную  жизнь,  в
гамак, под яблони. Зеленое  царство - крыжовник, смородина, малина - даже  в
небо зеленью брызгает. Развесистые здоровые ветви усыпаны зелеными яблоками.
Плоды  висят  гроздьями - такой урожающе! Верхние - не  вижу,  а нижние чуть
колышутся. Это их гамак колышет, в котором я.
     Коля на пеньке,  тесно  -  рядом. Знаю, выучила: будет долго,  недвижно
сидеть и так бесконечно смотреть на меня. Потом  коснется моих  волос, потом
руки, потом долго долго будет гладить ногу, другую...
     Закрываю  глаза, замираю. Все слышу.  Не шевелюсь. И  стыдно, и чтоб не
спугнуть. Не знаю, чего больше,  хотя я уже знаю, что будет. Омут. Дожидаюсь
следующих  жестов.  Уже жду их. Нервничаю, напрягаюсь. Я  их полюбила, я уже
приняла в себя, потому напряглась. Я  их  хочу, хочу; потому что уже не могу
сдержать себя,  напряглась. Чуть выше колен его рука  замирает. Я напрягаюсь
еще сильнее: почему, почему замер?  Я жду  продолжения: "Ну,  ну, скорее, не
останавливайтесь, руки!"
     Под веками волнение... Я притворяюсь, будто дремлю, и знаю, что он  все
знает про меня. И я все знаю и про него и про меня. Омут! Ну и пусть, сейчас
уже  поздно, я  уже  не  могу, я  начинаю помогать  ему,  - шевелюсь, совсем
незаметно, совсем чуть-чуть  раздвигаю ноги, чтобы приблизить его руки - так
приглашаю-тороплю их, медленных!
     Он понимает, но  руки его  замерли! Он  хочет стона, стона моего! А  я,
стиснув зубы, сильнее сжимаю веки,  до слез, извиваюсь в агонии желания. Мне
жарко, стискиваю зубы, я еле сдерживаю стон. Он чувствует его там, во мне, в
горле... Он бережет мой стыд и, где это глаза? и вот  поймал мой нарастающий
пульс, поймал  и  забирается теплыми, горячими  пальцами  в  самую  глубокую
глубину. Пульс кипит.  Еще секунда...И я открываю глаза. Выбрасываю  из себя
громче,  чем надо:  "Мне надоело". Чувствую - горят щеки, разлилось тепло, и
мне легко-легко! - И убегаю, улетаю... Наверно раскрасневшая, счастливая
     ...Коля  сидит  на  деревянных  ступенях, грустно  улыбается  глубокими
черными глазами и настежь - весело белыми зубами...

     Коля  появился  в  девятом классе  нашей  школы.  Новый  мальчик, новый
ученик. И осветил не только школу -  весь поселок. Коля обворожил всех ребят
- и  маленьких и сверстников. Его полюбили и учителя, и администрация школы,
и  родители учеников, и соседи по дому.  На всех его хватало.  Коля легко, с
аппетитом учился, был участлив и добр,  с удовольствием возился с  младшими,
организовывал  всякие  кружки,  внеклассные  игры, часто веселил и  детей  и
взрослых трюками Чарли Чаплина  с тем  же подтекстом, что и у  самого "гения
века".
     Меня Коля  заметил  той же осенью в 6-м "А". И вспыхнул. И сгорел.  Два
учебных года  каждый  день Коля  шел  за  мной из  школы  на  расстоянии, не
заговаривал.  Долго  я  не  знала  об  этом,  а  когда  заметила  -  сначала
застеснялась. Но скоро привыкла, стала  считать  Колю своей принадлежностью.
Знала, что  он рядом, чувствовала  перед  подружками превосходство, и, когда
ребята старших  классов собирались потанцевать под патефонные  фокстроты,  я
непременно оказывалась в центре. Из-за Коли.  Скоро об  этом  узнали  все  в
школе, в  Колином доме, в нашем. Его прозвали "Адмиралом", а меня "маленькой
адмиральшей". Ребята мечтали в армию, в моряки...
     Коля долго не решался на  первую записку. Передал мне послание Изя, его
младший дружок-сосед. Я  вспыхнула, засмущалась горячей радостью и  не могла
сразу прочесть: мне казалось, что все знают,  что в  записке, и теперь будут
показывать  на  меня пальцами.  Я выбежала в  сад  из дому, понеслась к моей
Бештау,  у  первой скалы в колючем  терновом кустарнике спряталась и прочла.
Это были стихи.  Про  меня. Про друзей. И про него самого. С  тех пор хлынул
поток рифмованной грусти. Рифмованной неотвратимости.
     К  тому  времени  Коля  закончил  десятый  класс  и  ждал  повестку  из
военкомата.  Все  ребята нашей  "морской" танцевальной компании,  которую мы
называли еще и веселой артелью "Рио-Рита", уже один за одним отправлялись на
фронт. Кроме Изи - он был на два года младше.
     Коля  ждал  повестку и каждый день шел к  нам. Он усаживался на порожке
дома или  на ступенях  крыльца, разговаривал с бабушкой Олей  и ждал,  ждал.
Пока я играла  в куклы; пока  кормила  ползающих и прыгающих  тварей  в моем
живом  уголке  в  кладовке; пока ловила и  прикалывала  бабочек для  будущей
школьной коллекции; пока выискивала новые растения для  гербариев  и портила
ими  страницы  книг из  бабушкиной  этажерки; пока  рвала  листья  с тутовых
деревьев  обжорам-шелкопрядам,   которых   выращивала  для   фабрики,   чтоб
заработать отрез шелка на сарафан. И еще много "пока", пока".
     Повестка Коле не пришла. Еще с  весны  он стал кашлять. Я тянула  его к
врачу  в Пятигорск, а он хотел одного: сидеть на порожках нашего дома, ждать
меня, улыбаться, увидев. К зиме его не стало...

     Колины первые стихи.
     * *

*


Друзья, наступят скоро дни страдные,
И призван Родиной под стягом ее встать,
Я за свои края, поля родные
Пойду безропотно и гордо умирать.
Сдружусь я там с морозом и дождями,
И встречу я улыбкой грозный бой,
И на устах с родными именами
Умру за вас - боец я рядовой.
Как мысли мрачные те дни настанут -
Без голубых небес, без солнечных лучей.
Как буду рад, когда меня вспомянут.
Иль что-нибудь услышу про друзей.


     * *

*


И сердце в этот миг так застучится в грудь,
Соскучившись по Вере и друзьям оно,
Иль хочет радости минувшие вернуть -
Мне, слабому, познать не суждено...

     * *

*


Вспомню старый и милый мой дом,
Где артель "Рио-Рита" сидит,
Где, сжимая письмо мое в ком,
Сидит Вера и тихо грустит...


Буду часто я в лес выходить,
Слушать песнь соловья в дни весны,
Песнь о Вере, и тихо грустить,
И начну повторять свои сны...

     Проснулась  от толчка  в  подбородок.  Рванулась,  стукнулась головой о
доски, зашлась  от  боли и в мгновенье -  еще сильнее - от  ужаса:  горячей,
тонкой бритвой резануло в желудок, от него  поднялось к  горлу... Тошнота...
Густая мертвая тьма обволакивала сыростью. Еще рванулась - еще раз головой о
доски. Все. Все! Я -  в гробу! Закопана! Мне никогда не видеть света, мне не
выбраться из гроба. Меня закопали! Живую. Все!
     Волосы зашевелились, судорога сковала тело. Никто меня не спасет, никто
не услышит, никто не узнает. Я в  гробу. По ошибке. Вырывался чужой - не мой
голос, не из  горла,  а из  меня изо всей, из-под земли. Я  сходила  с  ума.
Где-то в преисподней -  собачий скул. Что, что это? И языком лица коснулось.
Боже, что это? Коля?
     Оказалось  - мокрый  песик, схватила его,  он испугался  не  то от  воя
моего, не то от жеста -  взвизгнул и заскулил. Я выла, не могла успокоиться,
опять схватила пса, он  еще  лизнул,  уже не  пугался. Вылезли  мы, сели  на
мостки, он  прижался,  дождик  моросил мелкий, странный, не  летний, - помог
придти  в  себя.  И  пес,  пес  помог.  В  сознание  вписалась  неотвратимая
реальность: погнать собаку.  Глажу и гоню. Гоню  и глажу. Стала  толкать. Он
чувствует,  что  это не правда, скулит  и  не уходит. Должно быть,  как и я,
искал  пристанища, а  тут дождик пошел... А то, что испугал - не виноват  же
он. Это я, идиотка, полезла под мостки. Странно, думала, что умерла, умирала
- значит  думала, значит мозги  крутились, а ведь не  молилась: все  молитвы
исчезли, пропали, забыла про Бога ... Так жить хотелось! Любой жизнью... Как
у Достоевского, точно, как у него. Простит Господь?

     И этот сон плотский, сладостный. И кошмар. И Колина смерть. И пес...
     Очухалась не знаю когда, вытащила мешок со шкорками. Жмых чуть отсырел.
Откусила  кусочек, дала собаке. А он - совсем не  собака - отвернулся, но за
мной  пошел. Думал, какая  же я человеко-корыстная,  земная, "задобрить" его
хочу.  Он мудрее,  щедрее, он  и  без жмыха  пошел за  мной...  Шел до самой
станции. Провожал. Не просился. Ждал.
     Я  вошла  в вагон. Поезд тронулся,  поезд  пошел,  он шел, а я не могла
оторваться  от  песьих глаз, и потом долго  еще видела уже внутри своих глаз
песьи слезы. Колины: что нельзя со мной сейчас...
     Ну почему, почему я не взяла его с собой? Ах, да! У меня же нет дома. И
сколько же я здесь стою? Боже мой.



КРАСНАЯ РУКА
     прелюдия восьмая

     Я
     свалилась в щель на мгновенье раньше, чем разорвались бомбы. Они падали
близко друг от друга, первая рядом со щелью.
     Я  шла  с базара  первым заработанным мной у  фашистов  выходным днем..
Ходила  продавать  кабачок,  не  продала,  по  дороге  отгрызала от  него по
кусочку, молодого, живого, хрумкала  и  радовалась солнцу, свежести, забыла,
что - оккупация,  что  фашисты, что  война, что  домой не принесу кукурузной
муки для мамалыги. Поселок, если идти по прямой, через лес, овраг, Гремушку,
иногда пересыхавшую в жаркие лета, - километров в  семи-восьми от Пятигорска
- как идти. А по нашему шоссе - двенадцать. В этот год Гремушка  не иссякла.
Было восемь  дождей  И все же  я  решила идти через лес, по  близкому пути -
напрямик.
     Время  от  времени  нестрашно  постреливали.  Где-то  далеко  слышались
разрывы. И тут  как  раз в небе  - самолет.  Я уже подходила к  пятигорскому
вокзалу, когда его увидела. Вокруг столько нарыто щелей, что свалишься, если
не  смотреть под ноги. Я  и  смотрела. Но  и  на  самолет тоже  взглядывала.
Крутится, сверкающий,  высоко-высоко,  освещенный солнцем,  в лучах  его  на
стрекозу похожий,  серебряные крылья даже розовым отливают.  Крутится, будто
место выискивает,  чтобы  сесть на цветок -  напиться живительного нектара и
полететь дальше, дальше.
     И как в  сказке, по  сказочным законам,  рядом с самолетом распускается
целый букет хлопковых цветов-коробочек, похожих  на  комочки ваты.  Хлопук -
хлупок - белый  цветок, хлопук -  хлупок - еще и еще. Белые цветы с  треском
разрывают коробочки, выскакивают  в небо, и все ближе и ближе к  самолету...
Оккупация!  Зенитки! Совсем забыла! Значит  самолет наш,  советский, родной!
Разведчик? Подумала: хоть бы  разведал  все поскорее и улетел, а то  собьют,
разрывы-то  рядом.  Надо  же, разведчик!  А  мне  казалось,  дурочке, что  и
разведывать здесь нечего,  подумаешь - городской  вокзал! Госпитали, правда,
но из них почти  всех эвакуировали, а кого не успели - сами попрятались, кто
где.
     В городе шла какая-то совсем не военная жизнь: большой базар, на улицах
людно, от  солнца ярко, фашисты в  военных формах попадались не часто, а те,
что  попадались,  мирные, никого не хватали, не загрызали, как те звери, что
до  оккупации  глядели с  больших плакатов,  расклеенных  повсюду на фасадах
зданий, на заборах, в помещениях.
     Я  шла, смотрела  вокруг  на  небо  и  думала: как же так,  еще недавно
чужестранцев не было, они - дикие звери - серые, коричневые, зеленые, скалят
зубы  с плакатов - вот-вот загрызут, но мои советские  защитники  им не дают
загрызть.  На  всех  плакатах  защищали.  И  громкоговорительная  тарелка  -
сообщала, что враг далеко, что он под Ростовом, там он, конечно, зверствует,
но на мой кусок земли, на мою пядь с травою  и солнцем он никогда не придет.
Потому что наши его не пустят!  Уничтожат их,  фашистов-гадов там, на другом
конце света, в неправдоподобно далеком Ростове. А что "далекий" Ростов - это
та же моя земля, с травою,  солнцем мальчиками и девочками, такими же как я,
мне пока не осмыслить, это - непредставимо.  Надо для этого быть взрослой. А
мой мир - обозримое и ощутимое сиюминутное...

     Но что это? Гул. Он все сильнее, навязчивее,  он разрастается,  вот уже
раскаты грома по небу  за  горою  Змейкой. Около  Минвод  то вспыхивает,  то
угасает зарево.
     На  нашей улице  Ленина заметались люди,  бегут через  шоссе к  полотну
железной  дороги.  На   шоссе  пусто.  Я  удивилась,  раньше  машины  ехали,
красноармейцы шли, военная всякая  техника громыхала.  Я  тоже побежала.  За
полотном  - сельпо.  Там что-то раздают, потому что навстречу  несут  ведра,
мешки, ящики. Съехала на попке по насыпи, разорвала трусы, да ладно. Добегаю
- около сельпо толкотня, шум.  В толпе, вижу, дерутся, отнимают друг у друга
черпак, а  кто прямо из самой бочки  - она у входа - черпают, вязкое, с виду
похожее на мед - патоку. Кто кастрюлей, кто банкой, каждый старается успеть;
в бочке убывает, земля вокруг в липкой густой массе. Я тоже хочу патоки. Все
же хотят! - Никогда ее не пробовала,  не видела, а  хочу. Да  не во  что.  А
соседка наша - Кашлеха увидела  меня, она  уже подобралась к  самой  бочке с
ведром и заорала во всю глотку:
     -  Беги в лавку, там  найдешь что-нибудь! Схватишь какую- никакую тару.
Там еще есть, я видела! - Так орала, забыла, что сын только что из госпиталя
без руки вернулся
     Я кинулась внутрь лавки, с трудом протиснулась, люди толкаются, визжат,
каждый что-то хватает,  тянет, тащит. В сельпо почти  пусто, на полу  грязь,
ошметки, скользко от разбросанных повсюду  малосольных огурцов, а люди лезут
и лезут,  согнутые пополам и на  четвереньках - ищут  все равно чего. Мне  в
итоге  досталась картонная коробка, я схватила ее и  к  Кашлехе, а та  с уже
наполненным ведром прет к следующей толпе:
     -Немец  уже в  Армавире, слышь? Это он, антихрист!  Через неделю  здесь
будет,  начальство,  вишь,  сбежало?  -  Глазами  на ведро. -  А что,  немцу
оставлять? Ты бежи-бежи,  протискивайся, -  учит она, подбадривает, союзницу
из меня делает, - макни палец, да макай, не боись, ишь какая она сладкая! Ты
шустрая, тебе достанется. Там еще бочку расковыряли. А я - домой, да окликну
Сергеевну, чтоб на подмогу тебе бежала.
     Патока показалась такой сладкой, что даже солоноватой. Я не вникаю ни в
то,  что немцы будто бы в уже Армавире, ни в то, что гром возникает на ясном
небе за шныряющей, гудящей толпою. Я во что  бы то ни стало захотела патоки.
Метнулась опять к толпе, к  новой бочке, но меня с силой отшвырнули взрослые
руки. Мне не  больно.  Почти. Жалко,  что  смяли коробку, что  не достанется
патоки.
     Возле толпы - несколько раненых.  Один, в  байковом  халате  на  нижнем
белье, одна нога согнута, перебинтована грязной марлей, на весу, с костылем,
другая стоит на земле в кальсонине с  тесемками повыше щиколотки. Он схватил
одной рукой  мою коробку и перебросил другому раненому, поближе к бочке. Тот
поймал, расправил, поднял коробку над головой и с ревом "поберегись" и матом
еще пробрался к  бочке  и перевернул  черпак с патокой в коробку. Третий,  с
перевязанным плечом и накинутым поверх грязных бинтов халатом на голое тело,
тоже выругался, потом спокойно добавил будто сам себе:
     -Немец идет,  а  вы  злобу  друг  на  друге срываете.  И добра  сколько
перевели. Порядок наведите, граждане.
     -Да,  им еще хуже! Госпитальное  начальство  тоже скрылось, они теперь,
что  стадо без вожака - кто куда, - как будто  сам с собой заговорил высокий
сутулый человек с эмалированным  голубым, выделявшимся  среди объемной  тары
бидончиком и пошел в край толпы. - Давайте-ка,  становитесь по порядку, кому
хватит.
     Я  его узнала,  он  отец Сашки  Чекрыжова  -  тоже  из  нашей  школьной
компании.  "Рио-Рита".  Парня  взяли сапером  после  девятого  класса  -  он
отставал в школе, ему было уже 18, как Коле, а в Чекрыжовской семье он самый
младший. Вот уже больше года от него нет вестей...
     Люди чуть попритихли, но не надолго. Они  вяло  оборачивались в сторону
раненых, привыкли к ним, как к  обыденному: к их халатам, костылям, тесемкам
на кальсонах.  А  к тем раненым подходили и подходили еще, некоторые  уже  в
штатской  с  чужого  плеча  одежде. Образовалась  группа. Не  торопились, за
патокой  не  лезли,  тихо  переговаривались. Раненый, т