т  Христа  ради.  Здесь  они  Бога  близко  к церкви не
подпускают. Базарят, проигрывают друг друга  в карты, ловчат и пьют.  Почему
они не на фронте? Они с ногами, руками, совсем не старые. Может, они больны?
Я, как  увидела,  хотела  уйти, но Филя,  уже  не  такая мягкая, все  меньше
похожая  на  ту вокзальную, ласковую побирушку-советницу, не  пустила,  а из
компании послышалось: "Мало ли что"...
     Я и сама боялась идти в  ночь, дождь вот-вот польет.  А услышала: "Мало
ли что", - совсем струсила,  но уже по другой причине, не  знала что делать,
притворилась удалой такой, независимой и громко  сказала, что пришла в гости
- конечно, дождусь хозяйку.
     Явилась молодуха-сноха. Она выглядела "чокнутой", но со мною была мягка
и напевно-ласкова  на  первых порах.  Компания, как  оказалось,  тоже  ждала
теплой подсобки и "жаренького". А "жаренькое", я поняла  позже, это была  я.
Филя запела, "сноха" подхватила, как сигнал,  а  компания начала разыгрывать
карты "на  вышибание". Спорили потому, что присутствующих  сегодня оказалось
больше, чем  приглашенных, то есть не хватало места  в  теплой  подсобке для
"поминок". А "чокнутая"  - (Филя растворилась в  темноте  вместе  с  пением)
потащила меня  к кладбищу  и велела  начать ритуал:  встать  на колени перед
каменным, смытым  временем и потерявшим свои первоначальные формы надгробием
и повторять за ней.
     Я  сначала  встала,  запричитала  бессвязные  слова  -  не  обычные  не
молитвенные, с  детства  узнаваемые,  свои. Пыталась,  поддавшись то  ли  ее
настроению  - мужа потеряла, - обстановке ли, произносить даже с завыванием,
как она велела. Но, не поняв, что произношу, я все же прервалась и спросила:
     -Что это такое?
     Она стала ворчать:
     -Не прерывай ритуал. А то хуже будет. Под этим черным камнем - спасение
и благодать. Все, что я тебе  предреку, а ты повторишь - сбудется. Вся чернь
выйдет  из тебя, и привидится  тебе избавление.  Всю твою чернь  примет этот
камень, и станет он еще чернее, а ты очистишься.
     -От  чего я очищусь, тетя Клава? Мне не  надо  очищаться,  у  меня  нет
никакой черни. И я  должна понять, объясните, что вы предрекаете? Я  в гости
пришла к вам Филиного сына, а вашего мужа помянуть.
     -Есть,  есть,  она  в  тебе,  не  спорь,  девчонка,  а то  худо  будет.
Заупрямишься, милая, ох, от беды не уйдешь. Повторяй смирненько! Не воюй.
     -Тетя  Клава,  я  буду  по-своему.  Ладно?  Я  умею,  -  настаивала  я,
насторожившись, - я буду по-своему!
     И начала  быстро-быстро читать нормальную  "Отче наш". Читаю молитву, а
сама все равно жду, прислушиваюсь: вот ветерок  порывом прошел по  траве,  и
зашелестела она меж забытых могилок, вот гром приблизился, округлился и стал
выпуклым. Оглядываюсь: а моя вдовушка-"исповедница?"  исчезла. А вот то, что
должно  привидеться, пока не привидется. Читаю дальше: "Богородицу"  прочла,
"Пресвятую Троицу". А сама думаю: ведь,  если  придет ОНО, чтоб привидеться,
ОНО  должно  хотя бы зашуршать? Снаружи.  А  я слышу,  только, как мои мысли
шуршат  внутри. Они - поросята материальные, земные,  самые что  ни  на есть
простые, прорываются в голову через всякие табу.
     "Чокнутая" не появлялась. Тогда я встала с колен и  присела на  траву -
холодную и сырую. Сразу взбодрилась. Наваждение от "чокнутой" прошло.
     А может, привидение испугалось верных молитв?  Я об этом знаю с первого
детства, из Гоголевского "Вия", хотя это и сказка. Сказка  хоть и ложь, да в
ней намек...
     Может, потому ОНО и не шуршит?

     За молитвами о  чем только  не передумала. А может,  так  и надо? Может
быть, все так,  как  должно быть? Молила Бога, чтоб маму поскорее выпустили.
Абсолютно верила в это -  просто  долго время шло. Или казалось, что  долго.
Что ногу не потеряла, благодарила... Да так размечталась - забыла даже,  что
на  кладбище, что  ночью, у церкви,  - о модных  туфельках, лакированных, на
каблуках!  Мечтала  - надо же!  - о  котлетах.  Как сейчас  помню, ела их  в
столовке  фабрики-кухни в Луге, под Ленинградом  в 1934-м. Фабрика за версту
притягивала  запахами, дома таких  не бывало. Мама иногда водила  меня  туда
после работы покормить.  Это были наши  маленькие  праздники.  Не  праздники
самой  еды, а праздники процесса. Я чувствовала, что  мама демонстрирует так
самой себе свободу.  И я помогала ей в этом, согласная на любую еду.  Других
праздников у нас не было.  Мама жила  под разными ленинградами, наконец, она
определилась помбухом в  контору  "заготзерно",  а все равно мы жили  как на
чемоданах, как будто сорваться должны. Только куда?
     Один  раз  приехал папа,  и  мы  все  вместе  на радостях  пошли на  ту
фабрику-кухню.  Я  была так  счастлива, что  мы все вместе, что готова  была
съесть все тухлое и прокисшее. И сразу сжевала мокрые, кисловатые котлеты. С
тех пор фабрику-кухню я звала "кислой фабрикой".
     Сидим в столовке,  стук мисок, ложек,  нечесаная подавальщица в грязном
фартуке.  Я ем мои котлеты погнутой вилкой,  они на  вилке не  держатся, или
вилка  в них  -  но  это ничего.  Я смотрю на подавальщицу  с фермы убойного
скота, смотрю тогда на маму, на папу, улыбаюсь, даже смеюсь до слез - это  я
так их жалею, чтобы непонятно было им. Мне хорошо - они со мной, я с ними, а
им  грустно между  собой. Никак  не могла придумать, чем их порадовать, чтоб
стало  спокойно  всем.  Наконец,  придумала:  вытащила  из  маминой  сумочки
десятку,  - ко  дню получки  она  папу и пригласила,  - побежала в  ларек  и
накупила ей всяких разностей. Папа-то сам не мог: денег не было.  Накупила и
за  него. Тройной  одеколон в зеленом  пузырьке, квадратную  с  "грезовской"
головкой  коробочку пудры - это от папы. Черные, покрытые побелкой пряники и
конфеты из пережаренных семечек, грильяж назывался,  - от меня. Все положила
перед мамой и  радостно сообщила, что  нашла случайно  около ларька  деньги.
Придумала историю  чудно-фантастическую, хотя как  мне казалось и  абсолютно
правдивую,  и  настолько  поверила  этому  сама,  что  не  обратила  сначала
внимание,  почему  они  растерянно  смотрят  друг  на  друга.  Только  потом
вспоминали.
     Одинокий  ларек  стоял  на  пустынной  площади около "кислой фабрики" и
перемешивал   запахи   всех   сладостей   местного  производства   и  красот
ленинградских парфюмерных фабрик "Теже" и "Ленжет".
     После котлет мы провожали  папу на поезд почему-то молча, а на обратном
пути по дороге домой мама подошла к ларьку... Продавщица была знакомая нам -
ларек-то один на площади. Мама  часто  давала мне десять или тридцать копеек
на два стакана газированной воды с сиропом.

     Что  потом  было!  Кошмар!  Дома мама отлупила меня. Единственный раз в
жизни.  Да еще ремнем.  Где она его  только взяла?  А  может, от  страха мне
показалось, что ремнем.
     Я ревела от самой страшной боли: мама теперь  меня  не любит. Я чуть не
вошла уже к ней, чтобы сказать, что не буду жить, и увидела, что она плачет.
Отчего же  она-то  плачет? Бедная моя мамочка  - это ее надо пожалеть, а я о
себе страдала, что папу больше не позовет. А он так нужен мне! Я уже выучила
все  стихи и  из "чтеца-декламатора",  а из антологии он переписал печатными
буквами и выделил слова для выражения. А "Чтец  - декламатор" привез в Лугу,
чтобы проверить то, что я выучила еще в Ленинграде.
     В   "Чтеце-декламаторе"   были   замечательные  стихотворения:  "Будда"
Мережковского, например. Папа любил этого писателя и меня влюбил. Я потом, в
следующем году, выступала в  Ленинграде на  новогоднем  празднике, в большой
зале,  перед взрослой  публикой. На каком-то  заводе, что ли - мне все равно
было - где, главное  -вечером, и как большая. Я декламировала этого "Будду",
но хитрила, приспосабливалась, две  последних строфы  не читала. Потому  что
испортился бы смысл.  Не для меня - для них, кто  слушал: получилось бы так,
что Сакья Муни -  сознательный. А разве Бог может  быть сознательным? Я  так
думала за  тех,  кому декламировала.  И у  меня  получилось:  - ай-ай-ай: на
публике одно, а в себе - другое. Хамелеон, перевертыш я! Правильно меня мама
отлупила, только ее жалко.
     В  душе я ведь  думала другое. Нищие бездомные  бродяги - это народ, но
для людей продолжала рассуждать так: бродяги натолкнулись на Будду и бродяги
осмелились спорить  с ним, протестовать. У Мережковского - нищие победили. А
в жизни? Сколько нищих на рынках, в трамваях, у церквей? Мы  ходим  с  тетей
Люсей  -  видим. Даже подаем копейки. Она отрывает от себя, от любимых своих
папирос. В папиросном киоске  на  углу Жуковской и Восстания, рядом с домом,
можно купить папиросы россыпью, поштучно:  "Казбек", фабрики "Урицкого", или
"Клары Цеткин".  Тетя Люся  предпочитала  "Урицкого". Жалела, наверное, рано
убили его. И  фамилия благородная. "Клару" она не  терпела  - не верила, что
ли, ее убеждениям? Или  ревновала по женской части? И когда я спрашивала ее:
"Почему не Клару Цеткин?". Она смеялась  и  отвечала  любимой скороговоркой:
"Клара у Карла украла кларнет". Первую половину скороговорки она пропускала.
Я тоже смеялась,  мне  вполне хватало  этой половины, именно  ее  я и хотела
услышать,  потому задавала  вопрос. Это случалось всегда, когда она посылала
меня на угол в киоск за  одной, или двумя, если приезжала мама, праздничными
папиросами "Казбек".
     Кроме  "Казбека",   в  киоске  продавались  более  дешевые  папиросы  -
"Звездочка" и  "Прибой".  Так тетя  Люся  подавала нищим у  церкви  со своей
трудовой тридцатирублевой пенсии, экономила на  качестве  папирос,  на своем
здоровье! Я  была уверена, что  дешевые папиросы здоровье портят, а дорогие,
наоборот - прибавляют.
     Стало быть, Будда должен быть плохим, если уж совсем его нельзя убрать.

Он умолк - и чудо совершилось,
Чтобы снять алмаз они могли,
Изваянье Будды преклонилось
Головой венчанной до земли.
На коленях, кроткий и смиренный
Пред толпою нищих царь Вселенной
Бог, великий Бог лежал в пыли.

     Сам, по  собственной воле встал на  колени перед народом?  Значит,  все
понял? Сознательно? Тогда зачем  "мы наш, мы новый мир  построим"? Все и так
просто, без "строительства". И какие жертвы на его  постройку пойдут? Кирова
вот  убили  недавно.  Праздник-то,  хоть  и новогодний, но он  же советский,
значит - антибожий. И все про Кирова, да, про Кирова на нем говорили.
     Все равно я получила "Первый приз"  за выступление и за декламацию. Про
репертуар призовая комиссия ничего не сказала. Может быть, маме или папе? Он
тоже был с нами в тот раз.
     Праздник   был  красивый,  торжественная  часть,  да  еще  траурная,  с
докладами, а  потом угощение. Я решила, что это было на заводе, потому что в
докладах говорили, что Киров - друг рабочих.
     Сначала я хотела прочитать стихи про слоненка и про жирафа Гумилева, но
тоже ломала голову, не  могла многого понять: папа сказал, что это  все  про
любовь, и что Гумилева убили. Как это? "Моя любовь к тебе  сейчас слоненок".
Ну ладно, а что такое "чернь", "мединетки" и "Ганнибал"?
     Папа говорит, что чернь  - это  люди,  которые не мыслят  и  не думают.
"Интересно, а думать и мыслить разве  не одно и то же?", Мединетки - говорит
папа -  это такие женщины, как русалки. Разница  в том, что русалки живут  в
воде,  а эти  на  суше. Тоже  непонятно, как  они ходят по жизни на хвостах.
Ганнибал - древний царь, древнее, чем сам Христос. И жил он в далеком городе
с  красивым  названием  Карфаген.  Это  был  такой  большой  город  -  целое
государство,  а царю  все мало  было  -  подавай  ему  еще  Рим. И  я думаю:
"империалист он и завоеватель. Или за него Гумилева убили?"
     Ладно - пока  поверила. А  "Слоненка",  хоть  и  люблю,  но  читать для
публики не стала, потому что Гумилева убили наверняка не за "ватные  ступни"
и "дольку мандарина",  а за то,  что  слоненок  "давил  вопящих  людей,  как
автобус". Слоненок от обиды давил озлобленных бездельников. Слоненок - очень
нежное  существо.  И хоть  Гумилева нет давно, а Кирова всего-то недавно,  у
меня душа поет и от "Слоненка", и от "Жирафа".

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает пятнистый узор,
С которым сравниться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

     Хочется быть жирафом... И плавать, плавать на влаге широких озер.
     А про Кирова  все только шепчутся, шушукаются на уши друг другу... Весь
город Ленинград, куда ни посмотришь, только этим и занят.  А толком - ничего
не понять. Стихов от Кирова нет, одни  страшные, как пауки,  темные секреты.
Даже на новогоднем празднике. Вместо елок.
     Еще  в "Чтеце"  был  перевод  - не помню, может  быть ошибаюсь, кажется
Шеллера-Михайлова  -  про  венгерского графа,  приговоренного к  казни. Тоже
тогда выучила. В нем мама спасла достоинство сына тем, что соврала ему:

Так могла солгать лишь мать, полна боязни,
Чтобы сын не дрогнул перед казнью...

     А начало там тоже для меня непонятное:

Позорной казнью обреченный,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он. Гордый нрав
В нем возмущался. Меж рабами
Себя он чувствовал рабом,
И взят в борьбе с могучим злом
И к петле присужден врагами.
     Здесь  тоже  вопросы  и  вопросы. А  кто мне ответит? Все считают  меня
маленькой,  отвечать  ленятся. Граф себя  чувствовал  рабом,  а  хотел чего?
Чувствовать себя графом? Разве это хорошо? А  с другой стороны, рабы  - тоже
плохо. В школе в прошлом  году учительница написала  на доске - что? "Мы  не
рабы  - рабы не мы". Я запомнила, а  спросить не решилась  и задаю теперь, а
рабы - кто?

     Вот сейчас,  когда мамочка  моя  в  тюрьме,  я  часто  думаю,  как  она
страдает, что  тогда побила меня... Хочет об этом забыть, а не может. Я вижу
это во сне. Ее это мучает. "Мамуль, важно, что ты  не разлюбила меня". А то,
что в поэме про графа мама обманула сына - она права. Меня ты тоже обманула,
сказала, что  в тюрьме хорошо и  вкусно  кормят, чтоб я не волновалась. Но я
тебя и в темноте увидела..."
     А папа, когда я выступила  с "Буддой" и не прочла до конца, сказал, что
я  "Маленькая  Галилео". "Для  публики,  - говорит,  -  у  тебя Бог  плохой,
отрекаешься от него, а для  самой себя - хороший. И молишься, особенно когда
у тети Лизы гостишь, и в церковь с тетей Люсей  ходишь". А сам он тоже водит
меня в церковь,  только не в настоящую. А может, наоборот. Потому что, когда
приходит к тете Люсе, он начинает с того: "Сегодня, Верусенька, отправимся в
храм поэзии".
     И правда.
     Наслушаюсь  стихов, и  как  в церкви  побывала! Красиво, музыка поет  и
вкусно пахнет.

     Из "храма" меня вытолкала "чокнутая" вдовушка. Она незаметно подползла,
попыталась обнять меня. Подглядела, что ли, что я уже не молюсь и  что не на
коленях. Просто сижу на траве и слушаю грозовую природу.
     Я  не  поняла  сразу,  в  чем  дело,  дернулась даже  и  вскрикнула  от
неожиданности.   Она  зашушукала  какие-то   утешения,   начала   придыхать,
причмокивать, прижиматься. И  я почувствовала ее руку  под юбкой. Я стукнула
ее  по  руке,  поднялась с  травы, дернулась и нечаянно ее  зацепила. Снизу,
откуда-то из-под  нее  выскочила  и  разбилась о то самое каменное надгробие
бутылка. Ее "чокнутость"  растворилась,  расползлась, как  водочная  вонь по
кладбищу в злобном шипе мне вдогонку:
     -Ишь, недотрога,  тварь  бездомная, приползешь еще ко  мне  в постельку
погреться! Я ох как понежу ласковую тебя еще, милочка!
     Я  побежала по главной  дороге,  минуя  церковь. Бежала под  дождем,  к
центру, вниз, через  весь город, к станции, в мастерскую на мой спасительный
монтажный стол, к бензиновому духу, жарким горелкам, к лампочкам.
     До меня дошло: богомолка  Филя торгует живым товаром. За  водку. Или за
любовь... "снохи". Антихристка!
     Я бежала,  а со мною рядом бежало презрение к себе. Зачем пошла? Ведь -
неправда! И не  только то, что они проказничают.  Но и во мне самой. Надо же
было так распуститься. Как будто вывалялась  в  грязи. Как отмыться, забыть?
Дождем не отмоешься.
     Бабушка  Оля  моя  права.  Она  много  не  говорит,  но  все  правильно
чувствует. Она поставила пределом иконы с лампадкой.  И еще  куличи печет на
Пасху. И все ей в милость, в естественность, в благодать. А жаловаться? Ни в
жизнь! Она ведет к Богу истинным путем.
     А я -  простить себе не могу - раскрыла душу вокзальной Филе  в прошлом
году, пожалела себя. Ведь  никогда же никому не жаловалась. Да разве Господь
идет в душу через таких посредников? А к ним он является просвещать? Слепых,
ничтожных,  картежников?  Наставляет их на путь,  каким нужно идти по земной
жизни?
     Такое испытание ниспослано мне, слава Богу!



АЗ ЕСМЬ
     прелюдия седьмая

     С
     ъездила в Машук. В другой жизни там мучительно исходил любимый дедушкин
домик. В выходные, а когда и по вечерам, я продолжаю подрабатывать прислугой
у моей  бывшей, можно  сказать, почти подруги  Вали  Запольской. Она кривая:
веко одного  ее глаза не поднимается.  Но по  мне - это  пикантно. Она много
кушает  и  замуж  вышла.  За  командира.  Теперь  всех  командиров  называют
офицерами. А красноармейцев  - солдатами. Слово  "солдат"  нам, девочкам, не
очень нравится, не  прививается никак. То ли  дело  -  красноармеец?  А  вот
офицер - это интересно, это не  просто командир. Это  что-то возвышенное  из
литературного  прошлого, из  истории... Из Лермонтова, из  "Княжны Мери", из
"Веры".
     А Валя  вышла  за новые погоны со звездой.  Погоны  тоже  только-только
родились.  А  сам жених  - не верилось,  что жених, и что  командир,  уже не
говоря - офицер, - тоже не верилось.
     Наши  николаевские машукские  раненые,  хотя они  и не в  погонах,  а в
исподнем,  и не  все  по-настоящему  раненые,  -  некоторые просто  больны -
сифилисом там,  или триппером, или чесоточные,  - словом,  заразные, а  есть
некоторые даже  и раненые и больные  -  сразу. Госпиталь -бывший дом отдыха-
после  оккупации  быстро восстановили  и переделали в кожно-венерический,  а
обитатели его все равно  похожи на тех удалых,  каких в кино  показывают, то
есть, хоть  они и больные,  они - командиры и красноармейцы, или - офицеры и
солдаты, а он, этот Тима-майор - и погоны настоящие вроде, а не похож был на
настоящего.  Это бросалось  в глаза. Трепался,  шуточки  у  него боцманские,
крутился,  как   гуттаперчевый   Ванька-встанька:  туда-сюда,   туда-сюда...
Солидности никакой, одна суета.
     Познакомился с Запольской вскоре  после оккупации, она  и  привела его.
Пошли в тот же день  в сельсовет расписываться. И  тут же хозяйка моя, -  не
дожидаясь  ночи,  стала  расстилать  кровать, подбивать  пух в  перине, чтоб
помягче, или - наприглашали гостей, так хотели показать, что перина богатая?
Чего  торопилась? Что дочь ее кривая, что ли?  Но  Валя - такая уверенная  в
себе, опущенное веко даже необычной-надменной ее  делает. У них много добра,
всякой еды - кто уйдет? А на следующий день Тима-майор исчез. Война ведь.
     Все это при мне происходило, то есть "свадьба". Все метались, суетились
вокруг двоих, а они, как пустышки, выныривали, еще не успели вжиться в роли,
подготовленные другими, не успели сами влиться друг в друга  ни единодушием,
ни единомыслием.
     Мы,  девчонки, с детства думаем о  замужестве-слове, глядя на взрослых,
но  о  соединении-понятии  думаем  по мере взросления, вглядываясь в себя, в
себя самих.  Может быть, это у меня  так получилось, что Коля  ушел, оставив
мне в дар  вечную возможность догонять  его...  Узнавать, узнавать и  так не
узнать в других.
     Но Валя - отъевшаяся, созревшая. Да еще и, ну, не совсем  красивая. Она
думает  иначе.  Так может,  и  правильно все?  Но  почему тогда этот  мужлан
норовил ущипнуть именно меня, зацепить незаметно для хозяев? Я увертывалась,
но заорать - обидеть почти подругу. И подрабатывала еще у них...

     За  работу в  этот  выходной  и за вечер на неделе на сей  раз получила
побогаче