тру  Зою тетя Люся тоже  не  обделяла вниманием,  хотя они,  по
моему  детскому  представлению,  не были  близкими-задушевными.  Так,  кровь
родственная. И все. Внешне это выглядело просто по- светски.
     Мы раз  в месяц ходили  к ней в  гости  на  Староневский, в  дом 103, в
коммунальную квартиру, плотно заселенную "бывшими".
     Тетя Зоя  тоже курила,  но не так,  как тетя Люся, не взахлеб,  или  по
привычке, а ради удовольствия  подержать в красивых руках дорогую папиросу и
попускать  ароматный  дым  во время пасьянсов,  чьих-то  визитов, или игры в
карты со своими домашними - словом, в светских общениях.
     Нас  она  раздевала  в  единственной комнате  и  приглашала проходить и
садиться на  тяжеленные  стулья у  стола,  втиснутого  между  двумя набитыми
гардеробами  -  это  я так решила, что  они набиты,  потому  что заперты,  -
вплотную к  окну, немытому со времен НЭПа или  еще раньше - дореволюционных.
Садилась сама рядом и, закурив длинную папиросу, тем самым признавала нас за
гостей  "светских". Ну,  мы старались держать "реноме" и не  ударить лицом в
грязь. Тетя Люся закурить свою "звездочку" не осмеливалась.
     В комнате было всего по  два: два стола, второй - ломберный  мраморный,
инкрустированный ляпис-лазурью,  такого глубокого  оттенка,  как  знаменитая
столешница Марии Медичи - это мне тетя Люся сказала. За этим столом тетя Зоя
играла  с  мужем  и дочерью  по  вечерам  в карты - одного против двух, или,
наоборот, подражая  Екатерине Второй, как во времена той было модно. Но чаще
- в преферанс, каждый за себя.
     Стену с  обеих сторон от окна до углов занимали, я  уже сказала, шкафы.
Затем, по другим стенам -  две  кровати с ширмами, два кованых сундука, тоже
запертых замочками, но висячими на потемневших металлических пластинах. Тетя
Люся  называла их кофрами  и говорила, что в них лежит золото и всякое добро
"на черный день".
     Даже если б  я  захотела  встать  и  пройтись  по  комнате,  чтобы  все
разглядеть, это могло  быть реализовано только по потолку,  вверх  ногами  -
спертый  тяжелый  воздух, не  сомневаюсь,  удержал бы  меня, я худенькая. От
кроватей  две  тропки к входной  двери, каждая по ширине - в  одну  взрослую
ногу.  Тропки не снимала ощущения стесненности,  неподвижности. Я  сидела за
обеденным столом, как будто меня зажали  богатством... и удивлялась:  почему
богатство такое мрачное? Здесь все оставалось, как еще не найденный клад.
     Тем  временем,  пока  мы  помешивали  остывшую  мутноватую  жидкость  в
тончайших, как стрекозьи крылышки, чашках фасонными ложечками, как лягушачьи
тоненькие ножки, такой же фасонный пинцет  отдыхал  в  полупустой сахарнице,
тетя  Зоя, постоянная в своем спокойствии,  изящно сбрасывала  пепел и ахала
вежливо,  глядя  на меня  каждый  раз,  как  в первый  раз, единственную  из
многогранного "семейного подвида" - совсем родную племянницу.
     -Ах,  -  говорила  она,  повернувшись к  тете  Люси  и  начиная  беседу
дежурными фразами, - Charmant! Incroyable!17 -  Потом  ко мне: - Веруся, как
же так? За месяц так вырасти - ах, ах! Расскажи как  тебе удается?  Поделись
своим секретом! И  сколько теперь стихотворений в твоей головке? - И снова к
тете Люсе:
     -Cest une norte niesse! Alone, vrai! Ma seur! Quel chance!18
     После таких шумных комплиментов, да еще по понятному только  мне  одной
дирижерскому подмигиванию тети Люси, я считала неудобным не продекламировать
хотя бы одно очередное стихотворение.
     Дальше снова, снова восторги, комплименты, аханья.
     Похваставшись так  мною,  тетя  Люся уводила меня на свежий  воздух. По
дороге к  трамваю она  повторяла легенду о  своей  сестрице,  завершенную  в
каждый  предыдущий раз. Я выучила  историю наизусть  и могла  бы  даже с  ее
возгласами,   придыханием,  выражением   повторить,   но  я   была  девочкой
воспитанной тетей Люсей и молча прослушивала еще раз.
     Зоя,  в  отличие  от восточной, грузинско-греческой  Люси,  имела облик
классический: в  ней восточные черты их  матери проскальзывали едва. Зато от
своего  польско-малороссийского папы  она  приобрела округлые формы, плавные
движения, густые  волнистые волосы пучком,  со  временем поседевшие, которые
она  пикантно  закалывала большим, в полголовы черепаховым  с бриллиантовыми
вкраплениями гребнем.
     Она  была  женою  безгранично,   безрассудно  любящего  ее  человека  -
сахарозаводчика Панова. Вряд ли тетя Зоя платила  фабриканту взаимностью.  У
нее была тайная связь с молодым мужчиной, который волею неисповедимой судьбы
оказался будущим  революционером, боролся на стороне  большевиков и  в итоге
невольно стал поворотным рычагом Зоиной судьбы.
     Революционер  был  убит  вместе с  его  гражданской  женой, а  случайно
оставшуюся в живых девочку соратники, знавшие о  его  связи  с  тетей  Зоей,
принесли на время к ней. И тетка ее приютила.
     А дальше - сахарный завод, как и все частное, в том числе и их дом, был
национализирован. Хозяин выслан. А тетка с девочкой оказалась в коммунальной
комнате на Староневском 103 и то благодаря девочке.
     И это - не конец истории. Конца не было.
     Любящему   фабриканту  удалось  неофициально   выбраться  из  ссылки  в
Петроград.  Он поселился у тети Зои под кроватью.  Так и жил.  Соседи его не
видели, или  делали  вид.  Им  рядом с теткой  было  удобно.  Все  они  - из
"бывших", и все друг к другу притерлись.
     Но это опять не конец истории. Конца не было.
     Специальные  службы  разыскали  в одночасье  оставшуюся  в  живых  дочь
революционера и порешили отдать ее в детдом. Подросшая девочка, не помнившая
своих  родителей,  привыкла  к  тете  Зое,  полюбила  ее,  называла мамой  и
отказалась покидать ее. Тетя Зоя тоже завозражала, как  всегда обстоятельно,
продемонстрировав  здоровье свое и девочки, ухоженность свою и девочкину, ее
воспитание, французский  язык,  образовательные успехи.  И  власть  сдалась:
назначили  тетку официальным  опекуном  девочки  с  персональной  пенсией до
окончания образования и пообещали похлопотать по поводу квартиры.
     Вдобавок к  полному счастью Надя сразу  "приняла"  своего неформального
папу Панова,  как  только  увидела.  И  стойко  понесла  в  себе  тайну  его
нелегального существования под кроватью до самой войны, до блокады...

     Много позже,  а точнее  осенью 37-го,  все братья, и  сестры неохватной
ленинградской  семьи собрались у  тети  Мары и дяди Володи, в доме 32, в  их
академической квартире номер 8 на Набережной 9 января. Дом вплотную примыкал
к зданию  Зимнего Дворца. Обсуждали,  почему-то опять шепотом,  политические
новости и  события. Мне стало  так неинтересно  - весь город  только и знает
шепчется и шепчется по любому поводу, и я  вышла на балкон. Он, единственный
в доме, свисал парусником на набережную, а сверху мне, малорослой, казалось,
что прямо в Неву. Было страшно стоять, как будто  это  действительно лодка и
она качается, и быстро уносит меня по черным волнам в неизвестность.
     И вдруг, в промозглой черноте над Петропавловской  крепостью загораются
одна за другой две огромных малиново-неоновых головы  -  Ленина и Сталина. Я
узнала их.
     Так сказочно засветился в небе двадцатый год от Октябрьской революции.
     И все  шептуны показались мне такими маленькими  мушками по сравнению с
этими  небесными  исполинами-  недвижными   светящимися  головами   во   все
ленинградское черное небо! Как будто они вбиты в него навечно.
     И что мои там, за дверью шепчутся- обсуждают?.. Маленькие родные мушки-
букашки




СПЕЛАЯ ЗЕМЛЯ
     прелюдия четырнадцатая

     Т
     еплый  душный  туман. Только что  отелилась  Машка. Она  тихо мычит  от
радости и  боли. Я тоже  мычу  вместе с ней. В один голос. Машка вздыхает  и
снова мычит, облизывает блестящее мокрое тельце. Теленок тычется во взмокший
живот  мордочкой, наконец,  нащупывает сосок,  прилипает к  одному и  тянет,
тянет,  потом к другому, к третьему.  Густое молозиво, как сгущеное  молоко,
еще сочится и застывает сладкими  мутными каплями на покинутых  сосках.  Мне
хочется облизать  эти  соски.  Молозиво  пахнет терпкой травой, оно заливает
меня, я оказываюсь в этот вязком океане тепла и покоя, не могу шевельнуться.
А молозиво  все  течет,  течет,  обволакивает меня.  Ах!..  это оно течет из
меня... Это я тихо мычу,  постанываю, облизываю  моего детеныша. Это от меня
поднимается травяной пар. Машка  была в моем детстве, и теленочек был. Я его
подкармливала: вкладывала  в  его  клейкий рот  руку, он  захватывал  пальцы
шершавым языком и щекотно присасывал, втягивал ладонь глубоко в рот. Тогда я
осторожно  опускала  его морду вместе с рукою в миску, и  молоко  постепенно
уменьшалось, исчезало,  но долго  оставались  хлюпающие  звуки, круглые, как
пуговицы,  лиловые глаза и  уходящее  ощущение сладостного  конца.  Это я  -
Машка. Это я рожала Сережу.

     По вечерам все  дворы  выходили встречать  своих  коров  в конце  нашей
улицы.   Коровы  спускались  с   подножья  Бештау,  с   горных  лугов   мимо
скал-валунов.  Я  знала, что  Бештау  имеет  пять  вершин,  а  позже,  когда
приближалась к горе,  еще много маленьких  вершинок  насчитывала.  На каждую
взбиралась  сама. Но  с улицы  нашей видны только три, самые высокие,  самые
привычные... А люди говорят, что мы любим то, что знаем. Я знала такую  "мою
Бештау", "Бештау Три Вершины". Я любила ее. Смотрела на нее каждое утро.

     Мы с бабушкой тоже всегда встречали Машку, Машка не шла, она неслась, и
ее  наевшийся  молочный  живот  трепыхался и подпрыгивал  по обе  стороны за
головой. Она  вбегала в родную калитку, и  сразу -  в  кладовку. Наша  умная
корова  отлично  знала  свой дом.  Он  самый  лучший в поселке,  красивый  и
душистый,  и не только потому, что светится в кругу цветочной  клумбы, прямо
исполинский бульдонеж!  А еще потому, что  в нем живет  моя бабушка  - самая
добрая на свете мама. Мама всех сразу.
     Когда  бабушка  начинает доить корову,  то сначала надаивает мне молока
прямо в кружку. Теплого. Это  ритуал. Я на корточках подглядываю под коровье
брюхо. Молоко брызжет во все стороны, и в лицо, как будто кипит, поднимается
в кружке пеной и ждет моих губ. Я зажмуриваюсь и глотаю, молоко  шипит, пена
залепляет  меня  до носа, пена  цепляется  за косы;  я глотаю  приторность и
слушаю, как по дну  ведерка отстукивают свой "па де катр"  молочные камушки,
скоро  они  перестанут  стучать-плясать-перекатываться.  На  смену  им  идет
слаженное  пение  на разные  голоса; те сосочки,  что подальше,  выводят под
бабушкиными  пальцами тонкую трель, те,  что поближе, вторят. Машка медленно
двигает ртом, пережевывает брошенную ей в деревянное корыто свежую  траву, -
дирижирует  собственным  ансамблем.  Машка  помахивает  хвостом  -  отгоняет
неуемных предвечерних мух; они же своим органичным фоном аранжируют симфонию
молочного концерта.

     В  тот вечер Машка не пришла с пастбища. Мы ждали ее до темна, пошли ее
искать -  не нашли, заволновались  не на шутку, спать не могли, и чуть  свет
бабушка с Катериной отправились в гору. Вернулись  затемно без коровы. Нашли
беднягу уже неживую, со  вздутым, как дирижабль, блестящим животом. Катерина
вернулась еле живая: ее искусали сторожевые псы, чуть до смерти не загрызли,
все тело в кровоподтеках, глубоких рваных ранах, в некоторых местах отвисали
куски  тела. А бабушка Оля,  как  родилась, -  нетронута...  Как  так  могло
произойти?
     Я  жалела  Катерину,  лечила  ее,  ей  больно  и  плохо. Но  я невольно
радовалась за бабушку, что она нетронута. И тут я вспомнила рабочего, только
не  лицом вспомнила,  а словами, он достраивал году в 30-м дедушкин  дом. Он
тогда дал мне  огрызок красного карандаша, я рисовала, а он  разговаривал со
мною  о  жизни, о новом доме, разговаривал, как  со взрослой.  Спрашивал про
папу,  почему тот уехал,  почему  я не с мамой. Мне тогда стало  обидно.  До
этого разговора  все казалось простым, и  я даже не  помнила себя. Но с того
момента  я  поняла,  что я  есть. С  первой  обиды  поняла...  Почувствовала
жестокость. Не знала еще, что и как говорить, нарисовала на стружке каракулю
и сказала, что  это  собака и  она может дядю укусить.  Рабочий ответил, что
нет, не может. Собаки грызут недобрых людей.
     Может,  он сказал  это просто  так,  как маленькой  девочке? Я  и  сама
видела, что для него - одно говорить, а  другое - делать. Значит, то, что он
строил - это добро, и, значит, не надо было обижаться на то, что он говорил?
Но  я не  могла пересилить себя, надулась и ушла в кладовку  к корове. "Надо
защищать себя. Но как?".
     Это  была первая задача моей первой мысли. Позже узнала  из Библии, что
"вначале было Слово".  Что "Слово - это  Бог".  Сначала  слово,  потом идея,
только потом воплощение,  как  развитие слова, в  которое облечена  мысль...
Выходит - сознание определяет  бытие. А позже,  когда я узнала  еще об одном
учении, что "бытие определяет  сознание", -  засомневалась в истинности этой
формулы. Я еще раз вспомнила свою первую мысль, с которой я началась, и  мне
стало стыдно, что я напустила на рабочего нарисованную на стружке собаку.
     Безответных вопросов в  моей  голове накопилось и к Библии.  К моменту,
когда сдохла корова ...
     Моя бабушка добрая. По всем делам,  и собаки  ее не тронули. А Катерину
искусали. Потому что она недобрая? В  чем ее недоброта? Она прижилась  около
бабушки, даже ее  отчество носила и называла себя ее сестрой. Она безропотно
служила дому, хотя  и держала  кулачки возле  лица, когда сидела  за столом,
молча выглядывала на людей из-под них, этих  кулачков. Но это  не недоброта.
Она  делила еду  не  поровну.  Ну  и что?  Это  не  зло. Тихонько, про  себя
хихикала, если что-то не получалось у других. Но это могло быть и наоборот -
чтоб защититься. Уверена: так же бы хихикала, если  б получилось, и это было
бы  от  удовольствия. Это  не  зло.  Это характер, натура, воспитание. Когда
Катерина  состарилась, ее натура ослабла, ни на кого  не действовала, и  так
она тихо угасла. Ее похоронили далеко, и никто о ней не вспоминал.
     А  бабушка Оля? Для  нее  такой удар -  потеря  кормилицы.  И где взять
деньги на  другую корову? Дедушки нет, будет совсем трудно жить. Жаль Машку,
плакать хочется.  Но  бабушка крепится.  А я почему-то ни к селу ни к городу
вижу  своими  глазами во  сне  наши  калоши,  все  в  овальных  отлепившихся
резиновых заплатках, стоят под  вешалкой на  выкрашенном полу,  рядком возле
сундука в комнате.  После очередного  приезда из Ленинграда я сплю  вместе с
бабушкой на дедушкиной высокой кровати. Мне все видно теперь.  Просыпаюсь  -
те же калоши на своем месте возле сундука, с овальными  заплатками.  Сплю...
Что  же  теперь будет? Бабушка Оля всегда относила  теплое молоко людям,  не
ждала, когда за ним придут. Чтобы было еще теплое. И всегда наливала больше,
чем полагалось. И малину  бабушка не продавала, просто насыпала каждому, кто
просил. А сама целыми днями собирала ее в саду за домом.
     Немногословие  бабушка  воспитала  в  себе благодаря  грозному  мужу  и
помалкивала по  вечерам, когда он был дома. Зато  днем  заливалась жалобными
песнями таким гладким, таким высоким ровным голосом, что сердце разрывалось.

     Курортники  селились  в Николаевке  на  лето  в  частных  домах охотно.
Приезжали с детьми. Климат в поселке был здоровый, воздух горный. Пришлось и
бабушке  сдавать  комнату бакинским  приезжим с детьми на два летних месяца,
чтобы  поддерживать  семью. Коровы-то больше не было. Комната в доме одна, а
проходная, - какая это комната, разве что  переночевать. Летом на  улице еще
лучше.  А так  - то дождливыми вечерами семечки грызли  вместо ужина, а то в
лото играли, если  керосин был. А когда свет давали - все  в этой проходной,
часто - с соседями. А перед войной еще и радиотарелку провели.
     Бабушку  любили  все курортники и  все соседки.  Павлина,  бывало,  так
каждый день  забегала, а то и по несколько  раз: то  - то ей надо, то это. Я
проделала  лаз в завалинке к  ним во двор еще  давно, так она  и через него,
чтобы ближе. "Погляди, Сергеевна, что делать - плита задымила", или еще одна
Сергеевна  - Анна,  что наискосок  живет: "Сергеевна,  зайди, покажи, как ты
пирожки с картошкой стряпаешь? Уж очень они вкусные у тебя!" Или Реусиха: "А
ты,  никак, Сергеевна,  уже  картошку окучила? Я  давеча  гляжу,  гнешься  в
огороде,  думаю,  завтрева  надо  и   мне".  Через  несколько  дней  Реусиха
скончалась, и был скандал. Вдовец ее с похорон  новую жену привел. А Кашлеха
- та все время около бабушки: "Сергеевна, позови в подкидного сыграть, когда
Игнатьич  угомонится.  Я  семечек  нажарю!".  А  после  смерти  деда  вообще
зачастила, раз десять за день наведывалась.

     Сплю и все про добро и недобро думаю. Если бабушка добрая, то за что ей
такое - корову потерять? А корова? Машка сама? Только ведь отдавала - молоко
да телят, а вот как случилось.  А я?  И опять беспощадный вопрос: почему нет
мамы и папы? Я добрая или какая?
     Сплю... Купаюсь в  Машкином молозиве, разбавляю его слезами, и  в  этом
вкусном, теплом, тягучем соку рождается мой сын.
     Сережа.
     Сейчас очнусь, приду в сознание и увижу его. Вот его несут...



ТЕАТР КАК ЖИЗНЬ
     прелюдия пятнадцатая

     В
     Николаевке, за  полотном железной дороги, которая делила поселок на две
части  - колхозную и  курортную стояла одинокая, заброшенная немецкая кирха.
Она высилась ориентиром до  начальной школы  и,  дальше,  - к колхозу. Позже
построили  здание   для  старших  классов  у  полотна,  поближе.  А  мелюзга
продолжала  топать  по  скользкой  глиняной  тропке  до  кирхи,  а  там   по
бездорожью, грязь месить - рукой подать. Кирха находилась на колхозной части
и соответственно времени, была  превращена в колхозный, а потом и в народный
клуб. И  все же изредка  продолжала  выполнять  свою первоначальную функцию.
Тогда  из  центра  приезжали  служители  культа  и организовывали  священный
праздник и службу.
     Власти  спорили  со  священнослужителями,  что  главнее,  но  "втихую",
компромисс между ними состоял в том, что ряды скамеек и невысокая сцена были
далеко друг от друга. Вроде, всем места хватит.
     Внутри кирхи мусор, пыль. Это шло не от молившихся - от клубных сборов,
от зрителей.  Ряды  скамеек  не напоминали театральные,  но и церковного там
ничего  не осталось.  Во время  коллективизации  постарались растащить  все.
Сцену  построили  позже.  Предполагалась  она для  детей  и подростков,  для
культурного, атеистического их воспитания.
     Взрослые незаметно чтобы активно  посещали этот клуб. Поселок оставался
немецким,  а коренные  немцы, тем более интеллигенция, - в основном учителя,
оскорбленные  попранными чувствами, с их  традиционным вероисповеданием,  не
жаловали клуб, хотя вслух об этом не говорили.
     Развлечений в поселке - раз,  два  и  обчелся.  Пару раз в году пестрые
цыганские обозы проходили с гаданиями и плясками по улицам, в гору,  собирая
вокруг детвору и зевак.
     Редко  появлялась уличная шарманка, тогда, услышав ее  издали,  неслись
гурьбою ребятишки, не столько  за однообразной музыкой, сколько поглазеть, а
если удастся  - и потрогать морскую свинку, а  еще реже обезьянку  на  плече
музыканта, лениво крутившего свою "бандуру".
     Появился  в  поселке  граммофон  с  блестящей  трубой-колоколом  поверх
квадратного  деревянного  ящика.  Он  производил звуки,  привлекая  внимание
соседей со всех близлежащих  улиц.  Хрупкие пластинки для  аппарата выдавали
песни и романсы с шипом и треском;

Гайда тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом.
Светит месяц серебристый,
Мчится парочка вдвоем!

     Или:


Мы на лодочке катались
Золотистой, золотой,
Не гребли, а целовались,
Не качай, брат, головой...

     Или:


Она казалась елочной игрушкой
В оригинальной шубке из песцов.
Красивый ротик, беленькие зубки
Такой изящной феей чудных снов