а золотой  дужке, в маленьких усиках, всегда аккуратно
побритый,  набриолиненый,  с  прямым  пробором, одетый  в  облегающий  френч
защитного цвета. Он был похож на военного офицера, как я  себе представляла.
Как  будто он  служил не до  революции,  а прямо сейчас. Точный, подтянутый,
четкий в  движениях,  мягкий  в  разговорах  и  всегда праздничный. Мне  это
нравилось:  это  было красиво  и  вкусно  -  он  всегда  приносил конфеты  и
рассказывал про эполеты..
     Они с тетей Люсей были похожи легкостью общения, веселостью, остроумием
и шутками. Дядя Вася приходил часто. К  сожалению,  тоже не долго. Вскоре он
был арестован второй раз, и - уже до конца.


АРОМАТНЫЕ ИГРЫ
     прелюдия тринадцатая

     В
     приятном отличии  от  других  своих сестер  "неудачница"  тетя Люся,  в
прошлом балерина, не сделала блестящей театральной  карьеры, не вышла замуж,
не  имела   детей,  но  была  самой  приветливой,   самой  доброжелательной,
отзывчивой и неизменно остроумной тетей. С  нею  было не  скучно, интересно.
Только надо было всегда быть "начеку", вписаться в ее "волну".
     Ее  квадратная   двенадцатиметровая  комната   в   квартире  номер   11
располагалась не совсем  на втором этаже. Тетя Люся называла его изысканно -
"бель-этаж".  И  сама комната  была  оригинальной  не  только  мебелью:  две
старинных  тумбы -  обе с  коллекцией пасхальных  яиц  "под Фаберже",  буфет
красного  дерева  с  фарфором  екатерининского  завода;  маленькое  бюрцо  с
несметным  количеством ящичков  с печатками, медалями, чеканками, камушками.
Еще из мебели - узкая кровать с ширмой  того же  красного  дерева,  бордовый
плюшевый диванчик с подлокотниками  и "секретом-сейфом". В углу - встроенная
кафельная, никогда  не  топленая  печь. Необычность убранства  заключалась в
стенах.  Это были  не стены,  а  стенды,  только без полок. Музей  миниатюр.
Живописные   эмалевые  медальонки  на  крученых   тесемках  и  на  цепочках,
фарфоровые  и  фаянсовые старинные картинки именитых мастеров  с  церковными
сюжетами,  иконки в оригинальных рамках витого и резного  серебра. Все  это,
кроме одной полки с древними книгами, снизу до верху, без просвета, вплотную
размещалось  на стенах. А в  центре, на  круглом столе, на расшитом серебром
бархате  -  серебряный  чеканный  поднос,  на  нем две  фарфоровых  чашки  с
блюдцами, чайник и сахарница с вензелями E II.
     Гардероба  в  комнате не было. Весь ежедневный туалет  тети Люси был на
ней:  суконная черная  узкая юбка, чуть ниже колен, тонкий шерстяной джемпер
на  пуговках  поверх  тщательно   отглаженных  кофточек  тоже  на  пуговках,
шнурованные  полуботинки с острыми недлинными носами на выгнутых  в  рюмочку
каблуках. Для  осени,  зимы и  весны  -  черный  плюшевый  жакет с пушистым,
непонятно  какого   меха  съемным  боа;  черная,  мужского  покроя  шляпа  с
небольшими,  загнутыми  по  бокам полями  и  торчащим пером  сзади  на  лето
прятались  под тяжелую накидку за  ширму. Выходное платье двуцветное - беж с
молочным - хранилось в желтом лакированном бауле под кроватью. Фигура у тети
была  отличная:  спина  ровная, как  жердь, никакого живота,  узкая  талия и
гордая осанка. Голова всегда  поднята подбородком вверх. Волосы -  смоляные,
блестящие, гладкие в низком узле.
     У  тети Люси  были свои забавные заскоки. Может быть, потому,  что меня
будоражил контраст между  двумя разными жизнями - ленинградской и кавказской
- мне эти заскоки нравились.  Я называла их: "Заскок  от любви" и "Привет из
Петербурга".
     Люся   была  искренно  и  сердечно  привязана   ко   мне.  С  одержимой
серьезностью он давала мне  и уроки  французского и -  по "правилам хорошего
тона".
     Я  внимательно  слушала ее лекции по  этим  правилам. Она обычно читала
выдержки из  книг  с  ее полки. Одна из них, пронумерованная  ею номером 256
черными чернилами, изданная  в  1793-м году в типографии  А.  Решетникова  в
Москве называется:
     Подарок  прекрасному  полу,  содержащий в  себе наставления, как дулжно
поступать  девице  при выборе себе  супруга; чего убегать  дулжно,  чтоб  не
сделаться несчастною, и  чрез что может они  привлечь к себе от всех любовь,
почтение  в  трогательных   повестях  и   притом   сообщается  способ,   как
предостеречься,  чтоб  лицо  от воспы  не  было  испорчено.  Первая  повесть
"Несчастные  следствия  супружества  без любви,  в  письме одной  дамы  к ея
приятельнице...

     К  сожалению,  новая  орфография   не  дала  возможности  воспроизвести
заголовок книги таким, каким он  был отпечатан в типографии - твердый знак в
конце слов отсутствует, а буква "е" пишется иначе...
     В  конце книги даются нравоучительные рассуждения о женщинах, выбранные
из разных сочинений.
     Например: Можно  привыкнуть  и  к непригожей женщине, но  к своенравной
никогда; она есть яд общества и гроб увеселений.
     Или: Женщина весьма близка бывает тогда к падению, когда почитает  себя
непобедимою.
     Вот еще: Вольная  женщина в разговорах  бесчестит свой пол  и возмущает
мужчин.
     И: Красота, дарования и  приятности внушают желания,  но  единая только
добродетель внушает почтение.
     Тети Люсиной  книге,  когда она  мне ее читала  в  35-м, было  уже  сто
пятьдесят лет. А проблемы оставались - теми же...Я это замечала по близким и
знакомым людям
     Что касается  французского,  то тетя велела называть ее  с ударением на
последнем слоге - Люсщ. А если со словом тетя, - то опять же  на французский
манер - La tante, ma tante...
     Любила  демонстрировать свои балетные возможности: производить  "сальто
мортале". Стоя,  легко  доставала  головой  до  своих колен и до  каждого  в
отдельности, а, лежа на животе - ступнями ног до головы.
     Тетя Люся  жила трудно, но красиво. Пенсия -  мизерная.  В  день пенсии
покупалась  хала, сто граммов  сливочного масла,  полкило  сахарного  песку,
двести  граммов брынзы,  пачка  чаю,  пачка  "Казбека".  Это  -  все.  Денег
оставалось  до следующей пенсии на любимую  халу  без  добавок и  папиросы в
россыпь. И всегда не хватало.
     Бутерброды подавались на серебряном подносе, на фарфоровых тарелочках и
чашечках с вензелями  E II. Столовое серебро с печатками. Есть надо было  не
спеша, жевать долго с закрытым  ртом, разговаривать во время трапезы, только
после проглатывания  пищи и только  о духовном, высоком,  как  у французских
писателей  конца  XIX  века,  когда  они   собирались  вместе   пообедать  и
побеседовать о литературе.
     Продукты кончались  быстро.  Но  даже  для  булки  с  чаем  без  сахара
сервировка оставалась всегда неизменной, как и беседы.
     Зато наутро после получения пенсии тетя Люся обычно провозглашала:
     -Верусик, в школу сегодня не пойдешь - бледненькая. Полежи в постели, я
подам тебе  горячий  шоколад.  Горячий шоколад придаст  тебе  энергии,  и мы
сможем отправиться по важным делам.
     После  этого  тетя надевала плюшевый  жакет с  боа, шляпу  с  пером,  и
отправлялась  в  булочную через дорогу. В  булочной  в  те времена, кроме ее
любимой  халы, продавали  вафельно-соевый  торт -  пралине. Торт резался  на
кусочки - порции.  Тетя Люся приносила  порцию,  расслаивала  ее,  тщательно
счищала  с каждой  вафли  сою,  заваривала кипятком соевую массу,  добавляла
кусочек сахара и тщательно размешивала. Готовое питье под названием "горячий
шоколад"  наливала в чашку E II,  а рядом, на серебряном  подносе в  изящной
конфетнице  лежали наголо  отшлифованные вафли  от торта пралине.  Она  была
счастлива. Я тоже. Не только тем, что нежусь в постели, прогуляв школу.  Она
забыла  за своими эффектными  трюками, что  я  должна  произнести непременно
по-французски:  "Lucie,  ma tante,  mersie  bien pour la tasse  de  chocolat
chaud! " 4
     Обычно  после  завтрака мы отправлялись на прием к ее глазному  доктору
"закапать  в  глаза".   Это,  конечно,  был  знаменитый  Андогский,  частный
профессор.  У   него  на  парадных  дверях   с  давних  времен   сохранялась
металлическая пластина с его именем, как и право его частной практики.

     Или  мы  шли по коммерческим делам к одной  из бывших богатых старушек,
которым  тетя Люся продавала за  свои десять процентов комиссионных старину:
лорнеты и  броши,  статуэтки  или шкатулки, вуали и заколки. Словом, все что
скупалось  умными  коллекционерами  или  специалистами  по   перепродаже  на
барахолках ленинградских рынков в послереволюционной эре начала 30-х.
     Люсю это занятие  отнюдь не  унижало. Наоборот, бывшие "лебезили" перед
ней.
     Я  сопровождала ma tante всегда и везде,  иногда для этого  она снимала
меня со школьных уроков.
     -У меня ты получишь настоящее образование.  Это не то, что казенное, ma
cherie5.
     Ритуалы были негласным условием нашего альянса.
     Перед  выходом  в  свет  тетя  Люся  производила  со мною  определенные
манипуляции.  Если нужда в уборную,  я должна была сказать: Хочу "la petit",
или - "la grand"6.
     Тогда  тетя Люся  отводила  меня  в  коммунальную,  шипящую неисправным
бачком  уборную, оставляла  у двери,  сама  же  священнодействовала  внутри:
обкладывала рундук унитаза многослойными газетами, затем еще одну, свернутую
в жгут, зажигала  - спички она всегда носила в кармане джемпера,  потому что
курила. Таким образом,  она дезинфицировала  и вдобавок  создавала достойный
"le parfum de cabinet"7...
     Дальше шел второй тур.  Она  брала  кусочек свеклы, прикладывала к моим
щекам:
     -Ах,  как  ты бледна, бедняжка! Тебе  необходим настоящий воздух!  Тебе
необходимо нагулять  цвет  лица.  Тебе  бы  на  юг  Франции. "Pour  le  cote
d`Azure"8 - В Петербурге  такой ужасный климат! - Un  temps epouvantable!9 -
Никаких возможностей! - Но так будет лучше! - без интервала продолжала Люся,
переходя на русский и, двигая по моим  щекам свекольным кусочком. Ты  должна
производить впечатление, Верусик, тебе часто приходится декламировать.
     Что было делать? Мне приходилось, потому что она так хотела. Я дорожила
ее вниманием.
     Затем  тетя Люся еще раз "тратила"  спичку:  сжигала  ее  до основания,
сдувала  обгоревшую  головку   и  крупные  угольки,  а  оставшийся  стержень
проверяла  на своем  пальце,  после чего,  проводила им  по  моим совершенно
черным  бровям,  поясняя:  "Для  сохранения  собственного  цвета,  чтобы  не
выгорели".
     -Где? В Ленинграде? Зимой? - Провоцировала я.
     -Да, Верусенька,  - не принимала она моего "мяча", -  искусством быть в
форме надо владеть всегда. Запомни.
     Мне представлялся Машук, соседские подружки, с которыми там я все время
"занималась формой" -  играла  в классики, в  прыгалки,  в  лапту, лазала по
деревьям  и  бегала,  бегала  так,  что  только  и  слышала  вслед:  "Верка,
остановись, ноги сломаются или завернутся друг за друга, да так и останутся,
не раскрутишь потом!"
     Все, что тетка проделывала со мною,  выглядело  значительно артистично,
вдохновенно.  Чудачка была,  бедная королева  Люси! Прокуренным  шепотом, на
ухо, или  таинственными  жестами  - гримасами  заставляла меня декламировать
стихи  в  трамваях,  очередях или еще  где-нибудь случайным  или  совершенно
незнакомым людям.
     Я не могла ей отказать  - ее жизнь преобразилась из-за меня; она за нее
ухватилась;  я  оказалась  нужной,  и  она  очень  старалась.  А мне  что  -
подумаешь, прочитать стихотворение.
     Да и стихам папа научил меня, как он выражался, божьим.
     Папа не был похож ни на джигита, какого я представляла, когда он скакал
по Кавказским дорогам; ни на принца из волшебных  сказок, которые я не очень
любила,  потому что фантазировала чуть больше, чем происходило в сказках; ни
на  такого  офицера, каких  я  видела на портретах, в  Галерее  Героев,  или
представляла  по рассказам дяди моего - Васи, ни на одного из своих братьев.
Он  был другой:  самый  лучший.  Потому что  умел любить. И умел  никогда не
предавать. Освещавшая его любовь была такой, что я опускала глаза перед ней.
     Я боялась вглядеться через его глаза, пройти сквозь них туда, где такое
притяжение,  такая  глубина, бездонность  -  не вынырнуть.  Здесь я  боялась
творить чудо. Еще  я  опускала  глаза,  когда  светила  любовь  Христова  на
картинах в Эрмитаже... и на тети Люсиных иконах.
     Однажды в Луге во время гололеда я поскользнулась на дороге и упала  на
проезжую часть, поперек ее. А с горы неслась лошадь с телегой. Я не потеряла
сознания, упав, потому  ясно  и отчетливо понимала: сейчас останусь без ног,
телега переедет меня пополам. Но я не шевельнулась, не  попыталась выбраться
- лежала-утонула смиренно. Просто верила и ждала участи. Я была готова, я не
могла, не  хотела сопротивляться.  Я  отдалась.  Произошло вот  что:  телега
промчалась рядом...

     А как много папа знал: и историю, и поэзию, и сам сочинял:

И если грусть сестра отдохновенья.
Переступает суетный порог, -
Творю молитву в вечном умиленьи,
И, славлю Бога. Есть на свете Бог.

     Папа дал  мне задание, а тетю  Люсю попросил контролировать  мое чтение
стихов вслух. Ну, она этим воспользовалась и, отложив антологию Шамурина "на
потом",  заставила   меня  учить   Лермонтова...   по-французски.   Полыхала
гордостью:  мол,  вот  -  "все  мы  не  умрем"  -  даже  Лермонтов  сочиняет
по-французски, не говоря о  Пушкине... К  Лермонтову у тети была "слабость".
Она не считала его земным и внушала  это мне. Но все забывала мне объяснить,
что такое декаденты и символисты, пока снова не пришел папа.

     Часто  наши  "светские"  и "деловые"  пути  пересекались с  Елисеевским
торгсином.  Непробованные апельсины, с  хрустальных  витрин, живые,  готовые
выпрыгнуть и покатиться  за мною, "возьми меня, возьми!".  Шоколадные шары -
новинка  Ленинграда  -  в  фольге   с  сюрпризом   -  целлулоидным  шариком,
пинг-понгом,  прямо  на  тайную  елку...  Про  елку  знала  тогда  только от
взрослых, видела в снах и на старинных почтовых открытках.
     Тетя  Люся - в мужской шляпе  с торчащим сзади пером -  коротко и четко
произносила:
     -Верусик,  отворачиваемся от  витрины, будем выше этого.  Это  -  суета
сует, поверь мне, детка.
     Я верила, и мы направлялись к Кузнечному, или Мальцевскому рынку...
     Продав на барахолке чужую, изрядно пожелтевшую горностаевую муфту-сумку
и дамский театральный  перламутровый бинокль с  блестящими  камушками - "под
бриллианты"  -  за  440 рублей,  тетя Люся  рассчитывала  получить 44  рубля
комиссионных. А ей заплатили всего 40. Это было меньше, чем  она ожидала. Но
для меня  -  нет  худа без добра, -  моя  арифметика  совершенствовалась  "в
частном образовании": отбросить нолик и все...
     Артистическая  сущность  не  подводила  Люсю.  И  сейчас: она сохранила
любезнейшую улыбку,  отказалась под  предлогом неотложных дел от заманчивого
чая, и мы покинули  этот не понявший нас дом.  Возле  мертвого  антикварного
лифта  тети  Люсино  огорчение  передалось и  мне.  На  широченных мраморных
ступенях наши кислые мины даже ростом как будто понизили нас.
     Но  особенность этой моей тети состояла в том, что она жила красотой. И
сама рождала  ее,  сама проявляла. Красивое мгновенье, улыбка, радость - вот
чем она жила со мною. И, пожалуйста: прямо  на глазах  тетя Люся  превращает
"кислую мину" в хитрющую смешную рожицу. Тут же  эту гримасу посылает жестом
в сторону хозяйской двери, произносит: "salop10",  и начинает меня тормошить
и смеяться.
     -Они  много,  между  прочим,  потеряли,  не  услышав  твою  декламацию.
Merde11!
     И  как  захохочет!  Я  -  за  ней,  хотя и не поняла значения ни  этого
французского слова, ни предыдущего. Стоим на лестнице и хохочем. А тетя Люся
и говорит:
     -Ну, прочти,  прочти, Верусенька,  pour mois12! Чуть-чуть! У тебя такой
натуральный прононс!
     -Voila, - Pouchkine:


Vrai demon pour l espieglerie,
Vrai single par sa mine,
Beacoup et trop d`etourderie
Ma foi Voila, - Pouchkine13

     Верусенька,  ты   гениальный  ребенок!  Какая  прелесть.  -  тетя  Люся
бросилась меня целовать. - А моего любимца... Забыла?
     И  я, подумав  минутку,  поднимаюсь  на  две ступеньки  вверх,  развожу
руками,  делаю  низкий  поклон  и  произношу:  "Посвящается  моей  королеве,
балерине, - мадам Люси. Гулко разносится:
     -Мосье Лермонтов.

Quand je te vois sourire,
Mon сoeur s`epanoit,
     Ce que mon Coeur m ' dit...14

     -Magnifique15, Верусенька! Bravo!
     На вскрики открылась дверь,  и работодательница удивленно  предстала  в
проеме.
     Я смутилась:
     -А дальше j`ai oublie, Lucie16!
     -А  знаешь, что нам говорят  наши сердца? Что мы  сейчас  остановимся у
яблочного  развала!  -  И  не  удостоив даже  поворотом  головы высунувшуюся
женщину, тетя Люся чинно спустилась по мраморной лестнице. Я - с ней.
     Торговка  яблочного  лотка  дышала  паром.  Мы  тоже.  Тетя  Люся долго
перебирала антоновские каменные плоды,  нашла одно,  как ей казалось на вид,
наиболее зрелое яблоко, хотя  они все, как единоутробные близнецы, одинаково
зеленели,  протянула на рваной  перчатке восемьдесят семь копеек,  такой  же
окаменевшей,  как и ее яблоки, торговке и  своим  бархатным контральто стала
терпеливо объяснять:
     -Ребенку?  Что  вы!  Недозрелые  фрукты?  Ребенок -  с  Кавказа.  Может
заболеть!
     Приставка  "с Кавказа" производила  вообще  свое магическое  действо  -
завораживала  так   же,  как,  впрочем,  в   Николаевке  приставка  "она  из
Ленинграда".
     Весь  фокус состоял в  том,  что замерзшая  торговка  -  снежная баба с
морковкой между глаз - безмолвствовала. Я была уверена, что у нее вообще нет
языка. Или она его проглотила  от удивления? Но тетю  Люсю  это не касалось:
она была такой, как она есть. Всегда играет, всегда изображает.
     Я  получила самое  лучшее  яблоко.  Разгрызть его было  невозможно.  Не
потому что оно превратилось на морозе в лед, а  потому что оно было немытым.
"Ребенок с Кавказа может заразиться"...
     Самозаряженная  красноречием, ma  tante,  чтобы дорога к  яблоку  стала
короче   и  веселее,  в  такт  нашим   быстрым  шагам  "пропела"   очередную
скороговорку с серьезным вступлением:
     -А ты знаешь, Верусенька, что?
     -Что? Я не знаю...
     -Что...
     - ?
     - Да, да, что -

жили-были три японца:
Як,
Як-Цидрак,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони...
И жили-были три японки:
Ципка,
Ципка-Дрипка,
Ципка-Дрипка-Лям-Пом-Пони.

     Я  смотрела на тетю Люсю  сбоку и снизу вверх и видела, как нагнеталось
все большей значительностью ее лицо.
     Она проложила:

Поженились:
Як на Ципке,
Як-Цидрак на Ципке-Дрипке,
Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони
С Ципкой -Дрипкой-Лям-Пом-Пони...

     Я вопросительно взглянула. Тетя не останавливалась:


Родились: у Яка с Ципкой - Шах
У Як-Цидрака с Ципкой-Дрипкой - Шах-Шахмат,
У Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони
С Ципкой-Дрипкой-Лям-Пом-Пони...
Шах-Шахмат-Шахмат-Шахмони...

     Я,  конечно,  не знала  такого  про японцев, от этого чувствовала  себя
немножко виноватой. И чтобы  загладить вину, тренированная на подвохах, тихо
спросила:
     -А почему Як  на Ципке женится, а Цидрони женится не на Лям-Пом-Пони, а
с Лям-Пом-Пони? Для ритма?
     Тетя Люся остановилась, повернулась ко  мне, ее наигранная  серьезность
стала сползать с лица -  со  лба до самого подбородка, как отжившая  шкурка,
как маска. А под ней - удивление, уже натуральное и восторг:
     -Верусик! Умница! Конечно для ритма!
     И снова хохот. Но в этот раз я первая начала.

     Случались визиты и в ломбард - народный кредит. Это когда пенсия совсем
кончалась, а мама не  успевала подбросить  помощь. Тогда  снимались со стены
эмалевая медальонка в  золоте,  а  то  и  открывался заветный  ящичек  бюро,
выбиралась какая-нибудь штучка -"царская медалька", например, и с  красочной
историей о ней мы отправлялись  в человеколюбивое заведение взять в долг под
проценты денег за хранение раритетки - до маминой зарплаты, или расставались
с ней навсегда.

     Свою сес