к нашему  квартиранту
"побеседовать  tet-a-tet",  капитан  шепнул  нам,  что  этот человек  хорошо
известен в Советском Союзе и зовут его генерал Дро.
     Нам это ни о чем не говорило. Но мы всеравно попритихли:  странное имя,
а вокруг все  секретно,  необъяснимо,  и  часовые с  автоматами  у двери,  и
автомобиль  с шофером, и тихий говор по-французски, и нас не трогают...  Что
бы это значило?
     И все же мы, девчонки мечтали, ждали, что старик попросит еще раз спеть
и даст нам шоколаду.

     На нашем доме армяне  повесили  бирку, и в  каждый угол единственной  в
доме комнаты  поставили по автомату.  Первая -  передняя, мы  в  ней боялись
спать:  тоже  в  каждом  углу  автоматы. Спали  в кладовке. Ни  полицаи,  ни
случайные какие немцы к нам не входили и даже соседи перестали наведываться.
При этом  никаких официальных приказов или хотя бы предупреждений - не было.
Это вызывало недоумение соседей и злобу штабных немцев.
     Квартирант дома не питался. Но каждое  утро  он пил горячее молоко. Его
приносили  из штаба, бабушка на примусе  кипятила.  Примерно с этого времени
нас перестали гонять на тяжелые работы. А мы и рады были. Но сосед, Кашлехин
сын,  - соседи  его мать прозвали  "Кашлехой"  - озлоблялся. И  немудрено: в
начале войны, не успел Иван попасть на передовую, как первым же снарядом ему
оторвало правую  руку по плечо.  Вернулся из госпиталя, запил без просыпа, а
тут -  оккупация. Его штабники и "пригрели". "Камрад Иван" называли. Стал их
заложником, сделали  его полицаем, давали водку, да еще вместе пили. Все  же
видно, домик  их  совсем  близко, через дорогу, плетень низкий,  с  дырками.
Немцы шумные, злились на штатских,  привилегированных "соленых армяшек", как
научил их называть по-русски "камрад Иван". А заодно и на нас злились. Сосед
наболтал  по  пьянке, что моя мама... - "не оставлена ли  она в оккупации по
специальному  заданию?" Иначе почему мы  не уехали - семья "из  богатых", не
колхозники, она не  деревенская, интеллигентка, и в  поселке оказалась перед
оккупацией"?
     Ну, и забрали тогда мамин паспорт в комендатуру. А ей приказали из дома
не выходить, но  не  увели - побоялись  квартиранта. Если  б  не квартирант,
дружки  полицая   ее  бы  уничтожили  тем  или  иным  способом  безо  всякой
проверки... А так - трусили.
     А еще  до  того,  как  армяне повесили  бирку  на нашем  доме, Кашлеха,
потерявшая мужа на фронте, забегала частенько  к бабушке с жалобами на сына,
что пьет, что с  оккупантами путается, все советов спрашивала. Безрукий знал
об этом и еще больше озлоблялся на наш дом. А чем бабушка могла помочь?..
     А вообще неизвестно, так ли уж и доверяли Ивану его фрицы. Не совсем же
идиоты,  соображали, что  озлоблен,  неуправляем  и  всегда  пьян.  Особенно
отношение штабных  к нему заметно изменилось после того, как  им приказали в
срочном порядке освободить Кашлехин дом, и в него вселился  еще один армянин
в  касторовом  ансамбле  - молочного  цвета  полугалифе  и  такой же  френч.
Высокий,  с  черной шапкой волос на голове и блестящими, как  черный меховой
воротник усами. Тут уж было не до питья: на  Кашлехином доме  повесили такую
же бирку, как и на нашем.
     Так  что  ничего,  ничего неизвестно...  Даже  о  том,  куда  подевался
Кашлехин сын.
     Фашисты  обходили наш дом стороной, но паспорт мамин из комендатуры  не
возвращали.
     Непонятно  также,  спас   маму  во  время  оккупации   "наш"  армянский
квартирант с  французским языком, или наоборот... Осталась же она жива!  Вот
вопрос...

     Мамочка,  может,  тебя  сейчас  обвиняют  в  том,  что  за три  дня  до
отступления  тебе  все же вернули паспорт из  немецкой  комендатуры? И может
быть, это квартирант  все-таки  посодействовал? Ты же осталась живой  и была
невредимой до прихода наших. А может, это сам он, квартирант, проверял тебя?
     Скорее всего, гитлеровцы так же не  любили армян, как армяне Гитлера. А
еще немецкий  "капитан" сказал нам по секрет  была у перед срочным  отъездом
всей  армянской   группы   из  поселка:   "Радуйтесь,  разбили  Гитлера  под
Сталинградом,  ждите скоро своих". По-моему, он даже радовался  за нас.  Или
вместе с нами. Почему? Мы  так и не поняли. Вот-вот ждали прихода наших и не
задумывались, почему "капитан" откровенничал, чего он добивался? И прятались
перед их отъездом не только от немцев, но и от них, армян, - боялись.
     А  за  три дня  перед  освобождением появились  неизвестно  откуда  два
лейтенанта.  Один из  них с перевязанной  рукой. Как они попали  к нам,  где
находились пять  месяцев, мы так  и  не узнали от них. О партизанах в  наших
краях за всю  оккупацию ничего не говорили и  мы ничего не слыхали. Эти двое
совершенно не выглядели истощенными, хотя и сказали, что они пришли из леса,
при этом подтвердили  весть о победе  под Сталинградом.  Ушли они  через два
дня, после того как фашисты прогнали по новому шоссе оставшуюся  свою армию:
мотопехоту,  танки,  орудия,  машины  и  как-то  планомерно  закончили  свое
отступление в нашем краю. То есть совсем перед самым приходом Красной Армии.
     На  нашем  отрезке дороги мы  боев и не  видели.  Наши пришли в поселок
спустя два  дня:  появились три подводы с несколькими красноармейцами и один
грузовик. Пустой. Странно.
     А может быть, те двое и не  были  лейтенантами? Чем занимался армянский
"капитан"?  Я  почему-то  вспомнила  двух  пленных  русских.   Их  тогда  по
распоряжению полковника  колоть дрова  для  дома привел и  увел  все тот  же
капитан...  А  если  у капитана  было  две  функции?  Ведь  заставил же меня
следователь искать "капитана" по рынку после освобождения Пятигорска.

     МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ
     12.01.1943 На Северный Кавказ группы Минвод вошла наша  Красная  армия.
Мы жили на станции Машук, в  семи километрах от Пятигорска. Население нашего
поселка  с  радостью  встречало  своих  героев  и  страдальцев.  Был  вечер,
смеркалось, девочки  - дочка, племянница и другие побежали  в  штаб. Из дома
брали ведра, тряпки, мыли полы, топили  печь.  Я тоже пошла в штаб.  Военные
очень сдержанно  и даже  враждебно  отнеслись  к  нам,  кто  был в  немецкой
оккупации, разговор не вязался.
     Входит  солдат  и докладывает,  что  он  задержал  людей,  они  шли  из
Пятигорска.  Офицер  сказал:  "И  охота тебе было вести их  ночью через лес,
расстрелял бы и все".

     Оккупация длилась ровно пять месяцев, а, кажется, целую жизнь. И теперь
мама сидит  в тюрьме, ни в чем не повинная. А я сижу здесь ночью и доказываю
ее невиновность. "Только  держись, моя мамочка, гордая моя, там,  в  тюрьме.
Придет твое время - счастливое и спокойное. Я молюсь за тебя, мамочка".

     Нет,  ты все-таки за  папу  сидишь, потому  что еще до  войны уж  очень
трудно  жила. Когда я родилась, ты оставалась  совсем  еще девочкой, а потом
все металась, металась по ленинградским  пригородам.  Или папа заразил  тебя
страхом?  Я же помню все это, все ты устраивалась, а меня -  то к бабушке на
Кавказ  отправляла, то забирала  к  себе, а сама неприкаянная,  все  время в
страхе каком-то, в нервах, в беспокойстве...
     Я только и  мечтала о тебе, о такой близкой маме.  А тебя  все не было.
Помнишь, однажды  ты на крошечный миг - это называлось "отпуск" - приехала в
Николаевку?  Я  была в  школе, мне ничего не  говорили,  что приедешь именно
сегодня,  боялись  сглазить,  что ли,  или  моего  волнения.  Но  соседям-то
разболтали. По дороге домой встретилась соседка. И чего  они всегда влезают,
эти соседки? Сказала:  "Беги скорее домой, мама ждет!" Боже, я  задохнулась,
не добежала до тебя, все у меня внутри оборвалось, ты успела подхватить.
     Потом я долго болела.
     И  снова и снова щелочка  между  нами. Почему? И ты - не до конца мама.
Почему? И от этого еще ближе мне твоя тоска. И пытаюсь убрать эту щелку моей
верой в тебя сейчас. И от того, что не могу учиться, не смею, хотя и выросла
и так мечтала  с  детства, вступить в  комсомол,  -  теперь, как клейменая -
насмехаться начнут  -,  когда  станут на собрании  мое заявление  разбирать.
Скажут, что моя мать  -  враг народа. А ты ведь так и не  попала "в  народ",
где-то сбоку болталась, именуясь пусть приятным  для меня, но стыдным словом
"интеллигентка".
     А  я  от того, что не могу  в комсомол, чувствую, что хуже,  чем клеймо
"враг народа" не может быть ничего.
     Помнишь случай во время оккупации, когда подвыпивший немец помочился на
меня  под шнапсный  хохот  таких же. Ты  страдала за мое унижение. А я тогда
унижения не чувствовала, я  только  сказать  об  этом не  могла, потому  что
скрывала главную часть  истории,  чтобы,  если что,  вас это  не  коснулось.
Боялась: если раскроется - пропадут все.  Даже убегать из дома собралась, да
мать Вали Васиной отговорила.
     Ты  не  знала  ни  про  меня,  ни  про  Валю  Васину. Это  ведь  чистая
случайность, что  полумобилизованных,  полупленных  рабочих румын в тот день
перебросили  на другой участок дороги, а мы  - шесть человек - остались  под
дождем со снегом, под мешками-зонтами рыться в грязи, вбивая камни в дорогу.
Почему я согнулась  над камнем и не  шевельнулась, когда горячая моча в лицо
брызнула?  Я  ведь  сама втянула  себя в эту авантюру, -  хотелось  еще  раз
навредить фрицам. Ты знала только  про  мочу и жалела меня за унижение. Я же
могла отскочить? Немец был пьян и, в общем, добродушен. Можно было рискнуть,
если все было бы  просто так.  Но я замерла до конца процесса, пока немцы не
уехали посмеявшись.
     И вот почему. Мимо нас два конвоира с  автоматами  вели  группу людей к
Машуку. Обходили по  скользкой обочине, потому что  мы как раз утрамбовывали
новые булыжники, проходились по ним деревянными  тяжеленными бабами. Те, что
шатались  или  плохо  притыкались,  мы  должны  были  подковыривать  ломами,
некоторые меняли, какие переворачивали и  потом снова  пристукивали. Тяжелая
работа.
     Мы - две девочки  и четыре женщины  - не справлялись. Но был  приказ, и
полицай велел долбить по второму разу. Да еще нудный дождь со снегом.
     Зачем вели?  Куда? Представился  недавний Машукский "Бабий Яр".  Против
него  я тоже  поучаствовала, - ты это тоже знаешь  и  тоже  не  до конца. Но
сейчас - не об этом.
     Передний конвоир со взведенным  автоматом споткнулся, или поскользнулся
на  глине и чуть  не плюхнулся, или плюхнулся  в грязищу -  не  видно  было.
Задний подлетел с перепугу к нему буквально на секунду. Один из цепочки (или
не  один,  я  не  увидела)  метнул  в  нашу  сторону  мальчишку.   Пацаненок
среагировал  молниеносно, раньше,  чем мы: выхватил у Вали  лом,  а  с  меня
сдернул мешок на себя. Мы с Валей  были ближе всех от него. Я  согнулась под
камнем, а Валя замерла, стоя под мешком. Остальные женщины тоже застыли.
     Задний конвойный  сразу вернулся,  не обратив на нас внимания,  цепочка
обреченных снова замесила грязь.  Никто  не  оглянулся.  Тут-то  и  вырулили
пьянчужки на мотоцикле, перемазанные глиной, но с песенкой:
     Vor der Kaserne
     Vor dem großen Tor
     Stand eine Laterne
     Und steht sie noch davor...

     Ее все фашисты повсюду пели во время оккупации.
     Если б они были трезвые... Так что - обошлось. Только вот брызги. Слава
Богу, на меня. Валя-то была без инструмента. Ее только мешок спас.
     А ужас пришел, как только мотоцикл скрылся. Работать не могли, трясучка
не проходила. Ни у меня,  ни у Вали. Я  видела ее вытаращенные  глаза из-под
мешка. Да и вся наша бригада побросала свои ломы, бабы и носилки. Мы с Валей
пошли искать  по домам лом для нее, -  мальчик сбежал с  ее ломом. До  конца
работы оставалось еще  время, мы  успевали. Надзиратель  обычно приходил  за
полчаса до окончания работ.
     Но самое страшное,  чего мы  боялись, это свидетелей. Женщины оказались
очевидцами  произошедшего. Одна из них Валина мама. Она была чуть дальше, да
и все копошились поодаль от нас с Валей.  Она все видела, но вам  с бабушкой
не  сказала  ни  слова.  Вторая бабушкина соседка  -  Сергеевна  тоже,  Анна
Сергеевна,  Аня.  И  та  -  тоже,  когда  тебе  рассказывали,  опустила  все
подробности. Третья -  наша  немка - Миля. У нее на войне  погиб  ее русский
муж, и два мальчика таких, как тот, что убежал, - остались без отца. Один из
ее сыновей должен был быть с нами на дороге, но он повредил ногу на работах,
а  второй  -  маленький. За нее  мы тоже  не волновались.  А вот четвертая -
незнакомая, со  станции Иноземцево. Рядом  -  соседский  поселок Карась. Ты,
наверное, не знаешь его, - мало бывала у бабушки.
     Вот тут мы с Валей перетрусили: как  она попала к нам в поселок, на наш
участок дороги, мы не знали, а спросить  боялись; из-за нее  мы и сблизились
так с Валей, что собрались на время скрыться. Но, слава Богу, все обошлось.
     И  мне  было легко,  что ты,  мамочка, была со мной,  хоть  и нее знала
истории до конца.
     К чему я об этом? К тому, что мне легко постоять за себя,  когда ты  со
мной.  Сижу сейчас "в гостях"  у наших с тобой "защитников",  всматриваюсь в
недавние события,  и  в  связи с ними вопрос плывет по паутине, подбирается,
паучок такой: скажи то, что мне унизительно "заказан" комсомол моей мечты, -
тебе  это тоже кажется страшным, циничным унижением? Я уверена:  за  стенами
тюрьмы ты тоже думаешь об этом. Это пострашнее унижение, чем моча от пьяного
фашиста.
     Это не твоя вина, что ты в тюрьме. Это несправедливо, правда,  мамочка.
Пойми меня. Я  готова была работать в комсомоле, как я его представляла. Я о
многом мечтала и все провалилось: не могу учиться музыке и пению, и даже - в
нормальной школе. Не потому, что ты физически отсутствуешь,  а потому что ты
- там,  откуда "дуют"  все мои  "невозможности",  "незащитности". И  сметают
меня. Во мне самой .
     Мое  взросление и развитие  строилось  на парадоксах:  немецкая колония
Николаевка,  Ленинград  моих  тетушек -  снова  глухая  деревня  Званка  или
карликовый  городок  -  Луга.  Строилось  в зависимости  от  наличия книг  в
школьных  и деревенских библиотеках,  то есть  от  Тома  Сойера,  Маленького
оборвыша,  Гавроша,  Павки  Корчагина,  закаляющейся  стали,  до  стихов  из
антологии Шамурина через  папин  "поэтический храм"  и  русских классиков, с
бабушкиной самшитовой этажерки.
     До "высоко образовательных программ" я не дотянула. В моей голове кроме
прекрасных    стихов,    завораживающих    приключений    героев   повестей,
некрасовско-лермонтовских  бабушкиных  песен  звучали и советские  песни,  и
патриотические призывы,  и новости 37-х, и лозунговые шаблоны. И  все вместе
это путалось.
     Мамочка, не  отвечай мне  на вопрос об унижении - тебе это нелегко. И я
боюсь его. Я  - с тобою. Я не пойду в  комсомол. Надо делать выбор, а выбора
нет, я  предоставлена сама себе и не должна сломаться. Жизнь - это действия,
борьба, открытия. И она учит лучше книг.
     Видишь, опять шаблоны. Такой мой миг перевернутый. Прости.
     Каждую ночь я произношу слова молитвы. Я помню их еще с  Ленинграда, от
тети  Лизы. Слова непонятны, но они все  о  тебе. В каждом из них  я посылаю
тебе  силу и веру.  Я  знаю -  это поможет.  Вот кончится  следствие, и тебя
отпустят. А молитва, мамочка, это такая добрая "идея", почти как комсомол. А
что? Это разобраться, что к чему. Правда? Правда, в другую сторону...
     А конкретно, сейчас - даже "к лучшему". Говорят: все, что ни делается -
к  лучшему. Я была бы не я, если б не могла помолиться за тебя сейчас, ночью
в эту минуту, в здании НКВД... Озорница я...
     Я - стойкая, не усну и, сколько хватит сил, буду повторять: ты ни в чем
не виновата. Ты вернешься из тюрьмы свободной и гордой, тебя оправдают.  И я
буду учиться. Правда?
     Мамочка,  только  подскажи,  намекни, как  выжить  с таким грузом,  как
притесниться к тебе? Презреть всех этих чужих дядек - следователей, обвинить
эту жестокую власть, проклясть эту случившуюся бойню и как одну из ее ошибок
- оккупацию?  И как результат всего  этого, оправдать нашу щелку? Сузить ее,
сжать, убрать навсегда? Мне не дано быть судьей. Я стараюсь всех прощать.
     Я же знаю, что ты тоже об этом думаешь. Даже в письмах твоих об этом.

     ИЗ МАМОЧКИНЫХ ПИСЕМ
     No 1
     ...Боже мой, за  что я так наказана и когда же это кончится, знаю,  что
не кончится,  а  чего-то жду. Благородные поступки  некоторых наших  женщин,
выражающиеся в том, что,  попав  в такое  положение, как  я,  они прекратили
переписку и всякую связь со своими близкими. Я их оправдываю, а сама не имею
мужества поступить так  же. Да.  Верочка, я оставила бы себе  только три дня
жизни возле тебя, за эти  три дня я дышала бы твоим дыханием, жила бы твоими
желаниями.  Ведь ты для меня все мое солнце, мой  свет, мобй  воздух, каждая
минута твоей жизни была бы моей беспокойной жизнью...

     No 2
     ...Я настолько много думаю о тебе, но так редко вижу тебя во сне, а вот
сегодня видела, видела  тебя взрослой,  мы с тобой померились  ростом, и  ты
оказалась выше меня, и во  сне я только просила сказать мне твой адрес, а ты
улыбалась и молчала. Ты не сказала мне  ни слова. Может быть, сказала бы, но
меня разбудили...

     No 3 (к матери, моей бабушке)
     ...Вижу во сне Верочку, взрослую,  но она не красивая, низенького роста
и неправильно физически  развита,  я спрашиваю:  отчего она такая, а она мне
отвечает,  что она очень голодала и  поэтому неправильно  развилась, и что в
этом виновата я. Я ее спрашиваю, а поет ли она? Она говорит, что нет, только
танцует и показывает мне танец. Танец заключается в жестах, она ставит крест
себе на груди, и все движения в крестах.  Ставит крест на ногах,  на пятках,
везде. И  я так волнуюсь, я не верю в сны, но  зачем он мне приснился, такой
сон. А дня через два я во сне получаю письмо о том, что Верочка умерла...

     No 4
     ...Недавно  видела тебя  во  сне.  Я  нелегально  приехала в Ленинград,
искала тебя и случайно встретила в каком-то вестибюле. На тебе было внакидку
коричневое меховое  пальто, открытая головка, ты  так безразлично посмотрела
на меня и ушла, а  я, не смея больше тревожить тебя, с тяжелым сердцем пошла
на вокзал. А там мне говорят, что ты умерла. Это я приписала нашей встрече и
казнилась за свой приезд.

     Голод  и несвобода, одиночество, грубости,  унижения  -  это ужасно. Но
есть надо всем этим испытание Божье - высшее,  оно несоизмеримо с земным: за
что я? За что мне? Папа - что, возрождал "Веру" для страданий?
     Я не хотела рождаться.
     Я, родившись, собралась уйти.
     Все ответственны за свои создания. А если Бог отнимает ответственность,
это страшнее, чем отнять голову.  Это головы будущих страдальцев. Я не сужу,
мамочка, я терплю.
     ... потому что ты - в тюрьме,
     потому что ты - не виновата,
     потому что у тебя есть я.

     Ты не виновата,  и ты не должна  быть там. Это мучает  тебя больше, чем
сама тюрьма. Я знаю. И меня будет мучить это всегда. Столько, сколько я буду
жить. Это  и  есть та самая  щелка. Ее никак не закрыть... Что же остается в
моем единственном абсолютном отрезке времени?
     Мне трудно понять Лермонтова.
     Но шесть строк - словосочетаний бередят меня; я их повторяю и повторяю:

Печально я гляжу на наше поколенье
Его грядущее иль пусто, иль темно.
Меж тем под бременем познанья и сомненья
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов, иль поздним их умом...

     Боже, как я хочу спать!
     Один раз я себе все же позволила, - следователь вышел - нет и нет его.
     Я встала перед стулом на колени, а на сиденье положила голову  и  руки,
стояла  так  и  думала: шевельнусь,  -  он за  дверью  ждет, влетит,  начнет
материться, или бить  -  надо же делать вид, что воюет с врагом. Для отчета,
или чтоб на  фронт не идти. Про себя я  думала, что  я научилась  "соблюдать
правила игры", и, хотя я была в  самом  начале  жизни,  но -  ничего  себе и
довольно сообразительная  -  много раз поводила  их за но