, передал мне первую записку с Колиными стихами.
     Три точки в беспредельном небе и полет их: "Коля!"
     -Коля, это ты летишь? Не может быть!
     На записках Коля ставил вместо моего имени три точки...
     Бомбы снижались  прямо над вокзалом. Сразу три. Отделились  от самолета
вдруг, как бы  тоже играя - одна за  другой - сначала три  черных точки... в
следующее  мгновение  -  запятые,  потом  они уже восклицательные  и  -  вой
звенящий,  и  толчок  первый, такой, что  двух  других нет.  Тьма... Из тьмы
выплывает знакомый  родной  плакат,  он  разрастается, подсвеченный  изнутри
солнцем  и  полностью  закрывая  его,  плывет  гигантскими  волнами  во  все
необъятное небо: Красная  рука в гимнастерке, на ней - "СССР" и пятиконечная
звезда. Рука сжимает горло черной гадюке со свастикой. Красная рука! Красная
рука! Скорее! Сейчас  укроет, защитит, спасет! Плакат движется все  быстрее,
достигает солнца, пронзается его жаром и загорается. Объятый пламенем плакат
трещит, чернеет, сворачивается и сыплется черным пеплом на  мою голову. Одно
мгновенье - сокрушительный грохот. Затем звенящая до боли в ушах тишина...
     Я в щели. Только не слышу и  - в тумане. Люди разгребают  комья. Передо
мной женщина, она жестикулирует,  как в немом кино. Оглохла. Поднимаю голову
к небу - там самолет. Вспомнила - Красная рука! Рука защитила меня. Я живая.
Я в плену. Плен называется по-новому: оккупация.
     Я верю в Красную  руку, да и все наши люди верят в победу над теми, кто
нападает, кто завоевывает, кто отнимает, кто развлекается кровью.
     Наши  отступили  потому лишь, что  коварные чужестранцы напали  на  нас
совершенно  неожиданно  и  мгновенно.  Только  почему  тогда  они  так долго
нападают, так  длинно,  так далеко? Весь этот год -  нападают, нападают. Так
нападают,  что мы стесняемся об  этом  не  то  что  говорить, а даже слушать
громкоговорители.  Бедный мой советский летчик,  тебе, наверно, плохо:  мало
того, что ты вынужден был отступить, ты  еще должен выполнить команду твоего
командира  - бросить  смертельные  бомбы - не  на меня, нет! На фашистов! Но
здесь  же  я!  Бедный твой  командир  -  Красная  рука, никак  он  не  может
переделать фашистов-нелюдей в  людей,  я понимаю,  это сложнее,  чем убивать
своих девочек бомбами...
     Женщина проявилась:
     -Ты Верочка, я узнала тебя, - улыбается.
     Я  вздрогнула.  От  чего?  От  моего имени?  От того, что  снова слышу?
Чувствую, что знаю эту женщину, чувствую, что она даже знакомая, что  сейчас
произойдет даже поважнее бомбы, - ведь не убило меня! Это уже не немое кино:
я  слышу  мой самолет,  значит пилот советский, значит его  могут сбить.  Он
бросил  бомбы. На врагов.  Хотя и на меня. За это -  "хотя и на  меня",  "на
оккупированную  меня" -  я буду дорого расплачиваться  добрую  половину моей
жизни и маминой. А вторую половину - еще дороже - не забывать...
     А если это  ошибка? Если не советский самолет?  Тогда  -  легче?  Тогда
пусть  бы убило меня,  лишь бы  не советский, не  наш? От советского не хочу
умирать,  а от врага -  пожалуйста? И что же  такое тогда война? И что такое
тогда  моя,  человеческая жизнь? Что тогда  на этой земле главное? Что тогда
дороже?  И  возможно ли  сравнивать жизнь,  или  оценивать дороже, или, если
вдруг убьют, то - менее дороже?  Войн много,  разные войны  были  и будут, а
Жизнь,  как  Мир...  Войну оценить можно  даже деньгами... А  Мир?.. Сколько
стоит планета Земля с природой, солнцем, с прошлым и  будущим, с могилами, с
Богом? Цены миру в деньгах не находится.
     Так  что  такое  война? Допытываюсь.  Задаю  вопросы самой  себе.  Сама
пытаюсь  ответить,  оправдать:  это  когда  враги  лезут  на чужую землю,  а
патриоты защищают  ее и поют: "Мы войны не хотим,  но  себя защитим"? Я тоже
пою эту  замечательную песню. И другие пою. Я  люблю  петь, и хором тоже.  А
жить хором - не понимаю. Я живу мною -  всеми красками жизни моей. Вот в чем
мой  вопрос. И  вопрос всех  землян, кому Бог  определил жизнь свободную  на
земле.
     А как летчик? Кто  определил ему? Бог?  Ах,  да, мы в Бога  не верим...
Значит Красная рука? Мы - безбожники, мы как те нищие у церкви...
     Я не могла бежать от  фашистов. А если бы и было на что бежать и куда -
"Враг  под  Ростовом", слышали мы  по  радио,  -  не очень верные  сведения.
Плакаты с руками, которые давят фашистских гадов до сих пор кое-где висят, и
на вокзале, вижу, а враги внимания  на них не обращают.  Пока. Красная рука,
значит еще защищает. И то, что она упустила меня "между пальцев", сколько же
таких нас упущенных, обманулось радио-тарелками-громкоговорителями, что враг
далеко. А может, Красная рука хотя бы  теперь, когда я  снова могу  слышать,
объяснит мне про бомбы, оправдается тем, что я не  объект, а что-то меньшее,
чем объект. Значит, и  менее  важное.  Бомбы  сейчас должны были  упасть  на
объект. Ну  - что  делать  -  упали на людей, на меня. То  есть меня еще раз
можно "упустить", уже  теперь бомбя, как  опять меньше  важное, мало важное,
значит почти не  важное, совсем не важное. А  летчик? Он -  какой? Он совсем
важный или не совсем? Если не совсем, значит мы вместе - я  и летчик? Я хочу
быть. Это мне, мне Богом дарована жизнь. Уверена, летчику - тоже.
     Я буду?..  Летчик будет? Война ведь. Если что - война все  спишет. Пока
летчик - меня, а если его?..
     Кто объяснит?
     Красная рука далеко.



ДАЛЕКО ОТ СМЕРТИ
     прелюдия десятая

     Ч
     то надо этой женщине?
     -Говорите, говорите! - кричу,  хочу перекричать вой. Вернее, думаю, что
кричу, а на самом деле шевелю губами. А может, и не шевелю,  а только думаю,
что шевелю...
     -Верочка,  очнись, я совсем недавно видела твоего  папу, - доносится ее
голос, - перед смертью.
     -Что? Что?  - Да, я знала. Знала ЭТО!  Оно поселилось во мне кошмаром с
самого начала блокады, кошмаром,  когда не повернуться,  когда съеживаешься,
как  от  удара, когда ОНО сзади, с занесенной  косой.  "Как ты мог  оставить
меня, папа? Зачем оживил? Что мне теперь делать? Искать твою могилу, длинною
в километры, в ямах Пискаревского и  оставлять на безымянном холме с пометой
года кус хлеба, а ты будешь подавать мне знак  не закрываться  спасительным:
"Он умер от  голода в Ленинграде", а гордиться тем, что ты умер  от голода в
Ленинграде?
     -Он сказал, сказал!  Он говорил о Тебе, - стряхивая с себя комья земли,
лепетала женщина.
     Она что - подслушала меня?
     Ее контуры  обозначились  наоборот,  "вверх ногами",  - как в  окошечке
старинного фотографического аппарата на трех ножках, из которого: "внимание:
сейчас  птичка  вылетит!"  -  яркое  файдешиновое  платье,  модная  укладка,
блестящие приколочки:
     "Почему она не падает? Она же перевернута!" - Это я сама себе говорю.
     -  Он сказал,  что счастлив, что ты  -  далеко  от  смерти. Верочка, не
плачь,  ну, успокойся, ты не  узнаешь  меня!  Я Галина  Алексеевна,  помнишь
портниху Захаровны, помнишь, твой папа угол снимал у "Пяти  углов"? Вспомни,
Верочка.  Я  этажом  ниже жила. Захаровна  умерла на несколько дней  раньше.
Знаешь, как это было?
     Он  не умер, мой папа. Нет. У всех исполняется желание перед смертью. Я
точно знаю. Он не умер. Вот она война! Война - это антипапа!

     Трудно в этой нарядной  даме  с некоторым  оттенком вульгарности узнать
неприметную портниху, к  которой я  спускалась  вместе с  Верой  Захаровной,
когда была у  папы  на  Большой  Московской,  у  "Пяти углов".  Но  это  так
говорилось -  "у  папы".  На  самом деле  папа  снимал угол  в  коммунальной
квартире,  там  были  тяжелые  двустворчатые  входные двери  и длинные,  как
Гостиный  Двор,  мраморные, гулкие коридоры; за их стенами жили  еще  другие
люди.  Они приходили, уходили, менялись и всегда были чужими.  Папа говорил,
что Захаровна добрая, как тетя Лиза, только маленькая, курит, кашляет и пьет
валерьянку, как рыжая кошка.
     Говорилось, что папа "снимал угол", а ни в одном углу его не было. Папа
всегда дома, а его всегда  не видно. И как он научился быть таким удобным? О
нем даже сама Захаровна шутила: "Твой  папа снимает "пятый" угол, понимаешь?
Поэтому их обоих и не  видно". А папа отшучивался: "Зато Захаровна находится
сразу во всех пяти углах, потому нас и не видно. Нет свободного".
     Сначала папа снимал угол, а потом они стали жить вместе. Захаровна была
такая же "сама по  себе",  как и папа.  Два  одногамных человека,  сметенных
вместе с их средой новыми потоками жизни, благодаря папиной сестре оказались
рядом. Не для нормы - Богом норма установлена для всех сразу. По отдельности
-  каждому -  свое. У них двух - для дополнения каждому недостающих звуков в
их сольных гаммах. Для папиной гаммы - имя Захаровны - Вера.
     Они  жили  в  ее  комнатах, меблированных  коллекционной  мебелью стиля
ампир.  Вера  Захаровна,  богатая  наследница  и  в  прошлом  прима-балерина
Мариинского  театра,  миниатюрная  юркая  женщина,  вдобавок  к возможностям
обладала  воспитанным домашними  вкусом.  Дом  создавался  на  века, хотя  и
утратил былую  свежесть. Но в отсутствии  первоначального блеска  была  своя
изюминка -  не было искусственности: похожий на музей,  не музей был - жилой
дом.
     Держать такую квартиру ухоженной хозяйка не умела. Да  и  микрогабариты
ее  физического  существа  не  были для этого приспособлены. Когда-то тесное
окружение  Захаровны, готовое  служить  ей,  в том числе  и обслуживать  ее,
редело и постепенно исчезало в бездне меняющихся времен.
     На самом  деле  хозяйка с  рыжими завитками на шее слыла  безалаберной,
непредсказуемой  своими выходками и неуемной в них. Она старалась "затянуть"
папину  потерянность на  свой балетно-артистический  лад.  Папа улыбался, но
оставался всегда одинаковым.
     Однажды  Захаровна устроила мне  праздник запрещенной елки  -  вытащила
сказку наружу.  Непонятно: как и откуда  - из-под полы? Какого размера  была
"пола"? Эта "рыжекудрая" Дюймовочка  приволокла  зеленое  дерево в два  раза
выше ее самой. Она  украсила елку диковинными  дореволюционными игрушками  -
ватными,  фарфоровыми, бисерными,  стеклянными.  На  елке  скакали  зайчики,
прыгали белки, крутились на кольцах медведи, двигались кабриолеты, разодетые
кучера правили повозками, разъезжали вельможи в каретах, летали  дирижабли и
аэропланы.  Все  блестело,  сверкало  и  переливалось.  Я  растерялась:  что
главное, на что смотреть. В глазах рябило, пестрело, кувыркалось.
     Тем временем  съезжались гости. Захаровна наприглашала "весь  свет" - в
первую  очередь  мою  маму, потом свою сваху - тетю Люсю - и всех  остальных
родных папы. Ну и старых, оставшихся друзей ее "звездного" прошлого.
     И  был  настоящий  бал  -  с  масками,  носами,  париками, маскарадными
костюмами и фокусами, на которые Захаровна была мастерицей оригинальной.
     Всегда веселая  тетя  Люся подыгрывала  ей  во  всем,  проявляла полную
готовность  помогать, наряжала  гостей  в  пропахшие  нафталином  колпаки  и
накидки, в пропахшей валерьянкой  "спальне примадонны" и выпускала каждого в
сопровождении  очередной остроты.  Позже,  за  столом, тетя вспоминала,  как
ярко,  хоть  и недолго, блистала на сцене ее подруга,  а  сама она была лишь
кордебалетным  антуражем  "Маленькой  Веры",   и  весело  рассказывала,  как
познакомила Захаровну с папой.  И  как "сработал" в их  замысле папин вечный
пунктик - ИМЯ.
     Юной  в  этой  компании  была  одна  -  единственная,  как  хрустальная
принцесса, висящая на елке, -  моя мамочка, совершенно потерявшаяся между не
ее мирами: таким, как этот  вот, с домашними балами  отживающих поколений, и
другим -  с  бухгалтерскими  службами  во  всяких  пригородных хозяйствах  -
"заготзерно" или "союзплодовощ".
     По  сравнению  с присутствующими, она казалась особенно  красивой в тот
вечер. Восточная чалма  на женской  головке  не угасила ее женственности, но
еще  более  подчеркнула  ее и  без того  лебединую  шею,  которая  отчетливо
выявляла гордость и неприступность. Она выиграла приз Королевы вечера, и это
было немудрено.
     Но ни королевский  приз, ни восточная  чалма не сняли моей тягостности,
постоянной, непреходящей, когда  я думала  о  маме или  смотрела  на нее.  Я
никогда не заговаривала  с ней о  ее состоянии,  чтоб не обидеть ее, не  дай
Бог, но, по-моему, она это чувствовала, и была потому между нами неловкость,
недоговоренность,  словом,  что-то  не  до   конца  раскрытое,  объясненное,
объяснимое.  Я  понимала,  что ей не додано. Такая красивая, юная, умная моя
мама сторонилась всяких новых проявлений жизни. И  даже на этом вечере. Один
из присутствующих гостей,  известный иллюзионист, предложил маме "с места  в
карьер" работу с ним в концертах и  немедленно,  завтра же попробовать с нею
номер дамы-невидимки. Я видела, что маме приятно предложение, но она наотрез
отказалась.
     Не была уверена в себе? Не решилась поменять жизнь на новую? Но почему?
Что стояло  за  этой  неприступностью, тайностью, за  отклонением всего, что
предлагала судьба?
     А сколько встреч случалось не при  мне? Очевидно, мимо мамы трудно было
пройти -  она  бросалась в глаза  людям  своей внешностью, точеной  фигурой,
удивительной походкой. И говорила красиво, и пела, и играла на гитаре.
     Она была  прекрасной финансисткой -  это  наследие  дедушки. Хотя в  то
время профессия  ее сводилась к уровню побочной, не главной... Но именно эта
профессия помогла ей выжить в лагерях.
     Может  быть, это  угнетало  маму? Может  быть -  то, что  у нее не было
высшего образования? Ну, так случилось.  Но люди могут  быть счастливы своей
жизнью и без него?

     ИЗ МАМОЧКИНОГО ПИСЬМА С КОЛЫМЫ
     "...Моя  душа  наполняется чувством  нежности,  радости,  любви  и даже
благодарности, последнее, может быть, будет тебе непонятно....
     ...Я, читая твое письмо, где ты пишешь, что ты похожа на меня тем,  что
умеешь  скрывать  переживания  от окружающих,  удивлена.  Удивлена тем,  что
откуда ты  знаешь, что в моей  веселости крылись переживания. Ведь я никогда
об этом не говорила. Я благодарна тебе за чуткость и наблюдательность".

     А  папка рядом,  такой  далекий по жизни,  такой родной по натуре,  так
счастливо улыбался, что я  - рядом, и мама, и Вера Захаровна, и все близкие.
Все - рядом! Такая полнота ощущений посетила  его первый  и  последний раз в
жизни. Может быть, еще раз -тогда, когда он  рискнул  без документов идти на
защиту Ленинграда.
     На вечере  было  несколько  пожилых, манерных  людей, они  сменяли друг
друга  у рояля  слоновой кости, клавиатуру  которого, как маленькие  Атланты
маленькое небо, поддерживали бронзовые изящные статуи.
     В центре порхала нервная хозяйка  с вечной папиросой во рту, в шелковом
коротком на удлиненной талии платье с напуском над  бедрами,  сшитым, только
что, по  последней моде ее портнихой Галиной  Алексеевной, что  жила  этажом
ниже.
     Время от времени, оттесняя слишком музыкальных гостей, рыженькая бестия
сама садилась к роялю и, аккомпанируя себе тронутыми подагрою пальцами, пела
разные  арии  и романсы.  Голос был сиплым  от табака,  или от  упоения  она
пикантно  подхрипывала? Мне  не  понравилось.  Я  почувствовала  неловкость,
сравнивая бабушкин заливистый гладкий голос без рояля. Бывало, запоет:

Глядя на луч пурпурного заката,
Стояли мы на берегу Невы...

     И я  представляю  себе  героев,  их страдания,  несбывшиеся мечты, и...
текут по щекам слезы.

Вы руку жали мне. Промчался без возврата
Тот сладкий миг, его забыли вы...

     А здесь - после романса - будуар с валерьянкой.
     Но все равно, я рада за папу, что Вера Захаровна есть.
     Папа ведь с ней. Ему никак нельзя с недоброй.
     Пусть себе подхрипывает, если ей нравится.
     И папа так часто теперь произносит имя Вера. Вслух. И ему легче...

     -Папа не умер! Не умер! - Сама услыхала, что кричу в абсолютной тишине.
Да  это  же мой летчик  замолчал. Потому тишина,  и  я себя  услышала. Мотор
выключил?

     Я  вскочила. Не  знаю почему. Как подпрыгнула. Щели не очень высокие, и
так  все видно:  самолет  сначала  остановился и  сразу  взвыл, накренился и
рухнул,  за ним черный,  как  сажа, дым, и почему-то  еще белый  -  полосой.
Может,  это  не дым  - пар? А наверху  над  хвостом  -  зонтик  с  ручкой. И
расстояние межу ними быстро увеличивается.  Зонтик на месте, а хвост - летит
вниз...
     Это же парашют! Это мой летчик! "Летчик,  миленький, что ты наделал?  Я
уже не сержусь на тебя, ни  за что не сержусь, ни за бомбы, ни за  страх, ни
за папину смерть. Ты совсем один  там летаешь.  Ну, сделай что-нибудь! Улети
подальше, ну что  ты стоишь на  месте под  зонтом?  Солнце,  тебя же  видно!
Спрячься! Я должна знать, что ты жив!  Я ведь только вопросы задавала. Разве
от вопросов падают?  Прости... Я  же верю  - все правильно! Только  я не все
понимаю. Прости, летчик! Самолета  уже нет, но тебя - еще хуже -  тебя убьют
теперь!
     -Верочка,   успокойся,  ну,   не  плачь,  они  лежали,   не  могли  уже
подниматься...  Понимаешь, папа  твой пришел раненый с передовой,  пешком...
Добрался  до  кровати,  сразу лег, не  понял... а потом  не  смог  встать. Я
приходила. Всем было плохо, Верочка.  Пойми. Я сама  слышала, как он сказал:
"Как же я не  увижу мою  Верусеньку? - А потом заволновался и  добавил такое
сокровенное: - Мне легко, потому  что  Верусенька моя далеко от смерти". - И
тут же перескочила на другое: - Надо  же, какое совпадение, никак не думала,
что  увижу тебя здесь, на  Кавказе, да еще в щели под бомбежкой. - И снова о
папе:  -  Потом разбомбило  нашу лестницу. Я  уже  не могла подняться к папе
твоему... Всех снимали через окна две пожарные машины: в одну, покойников, в
другую нас, живых.
     -А папу?
     -Папу я не увидела... - запнулась, - в какую...
     Папа не умер. Летчик с бомбами и папа - они одинаковы, они - вместе. Не
потому что у них смерть. Они есть, раз сейчас я с ними...
     А почему, если она не  видела -  сказала, что папа умер? Я не  стала ей
ничего объяснять. Разве это можно объяснить словами?

     Все  сместилось,  смешалось. Галина  рассказала тогда, что  работает  в
кондитерской у армянина, в центре города - продает пирожные. Спрашивала, как
я живу. Можно было не спрашивать. И  так все видно. А где живу, сказала; все
равно она  не пришла - далеко.  Восемь километров  пешком от пирожных?  Путь
долгий. В два раза длиннее, а то и больше.
     Вскоре  похолодало -  осень. Зима  потом. Я  работала на немцев,  стала
забывать о ней.
     А следующим летом случайно столкнулись. Встретились на  том же вокзале,
только не  в  земле,  а на перроне, уже  после  оккупации.  Галина все также
приветливо улыбалась,  такая  же кругленькая, чистенькая, розовая, довольная
жизнью  и  собой. Я искала постоянное  жилье в  городе.  В Николаевку ездила
редко,  в   основном  подработать   у  бывшей  подруги.  Работа  изматывала,
электрички  стали  перегруженными,  иногда  приходилось  даже  на  подножках
висеть.
     Тогда-то Галина и показала мне  рукою в сторону, где в одном из домиков
недалеко  от  станции  раньше   сдавалось  время  от  времени  жилье.  Авось
повезет...
     И вот ведь как бывает: по ее  рекомендации  Шураня мне было отказала. А
позвала потом - на потребность своей души.



КОГДА КОНЧАЕТСЯ СКАЗКА
     прелюдия одиннадцатая

     М
     не послышалось: "Девочка, вернись!" Я замерла: "Не может быть, она ведь
отказала". На том же месте, у калитки, под акацией, та  же женщина, и снова:
"Ну, иди же сюда, девочка!"
     Я кинулась на голос, еще не видела ее. Глаза пускали струи, словно киты
в  океане.  Слезы  лились  по  щекам, соленые, через уголки  губ по  шее, за
шиворот  спецовки. Бормотала: "Спасибо, спасибо", не зная, за что, или зная.
И от стыда и счастья уткнулась в теплое ее плечо.
     -Меня Галина  Алексеевна прислала, она знала  моего папу. Как будто мой
горячо любимый, мой бедн