от,  что  был с  моей
коробкой и еще с котелком для себя, высвободился из паточной толпы, поставил
коробку  на  землю,  поманил  меня пальцем  и показал глазами, а сам пошел к
группе. Я подошла, но  коробку поднять не решилась: развалится. Тут как  раз
бабушка моя бежит  и Кашлеха - обе  с ведерками. Застыдилась я: что-то не то
мы все тут делаем. Чужое  берем, хоть  оно и  наше...  И  опять за  ныряющей
гудящей толпою в ясном солнечном небе глухие раскаты громов.
     Нашла  себе оправдание тем,  что раненые, защитники  наши - пример всем
нам - тоже здесь и тогда крикнула,  громче, правда, чем надо. Когда  стыдно,
всегда громче получается, чтобы стыд, который вырывается  наружу, заглушить,
прибить громкостью.
     -Баушка, а мне раненые патоки достали!
     -Вот и хорошо! А я еще постою. Авось и достанется.
     -Не надо,  баушка, пошли лучше  в госпиталь. Слышишь? Это не гром,  Ба,
вот они говорят - Армавир взяли.  Они точно знают. Начальство все сбежало. А
там раненые, пойдем, а? Наверно, это уже у Минвод грохот. Слышишь? Близко...
Это совсем не Ростов! Баушк, идем, а?
     -Мать твоя приехала из Железноводска, только  на работу устроилась, и -
на  тебе! Говорит, никого  из  начальства нету, они и решили  расходиться по
домам. Мать деньги принесла  за две недели  вперед,  как  все  успокоится  -
отработает. Говорит, в кассе оставались,  куда девать  - не  знали, поделили
все  на зарплату. Да мыла жидкого  привезла, на  складе  кадка  стояла, тоже
разделили по банке.
     Мы  аккуратно  переложили  "мою"  патоку  в ведерко,  получилось  почти
половина, и подошли к раненым:
     -Спасибо, ребяты, куда же вы теперь?
     -А, мать, дела, как говорят, как сажа бела. Хуже не придумаешь.
     -А что? - продолжил с загнутой ногой на костыле. - Мы уйдем, кто может.
Кто  куда. Кто  в  лес,  кто через линию  попробует  перебраться,  кто здесь
перетерпит пару-тройку дней. Плохо лежачим.  Начальники  схватились  поздно.
Все секреты строили от нас - где немцы. Потом  раскачались. Да не  так легко
оказалось вывезти раненых, не поспевали  всех.  Они - тю-тю, а  мы как хошь,
сами себе хозяева. И костылям своим. - И он опять заругался. - А ты, мать, и
правда  сходи,  может,  кому  какую одежку раздобудешь, видишь, кое-кто  уже
принарядился  в  гражданское  и,  может, подскажешь чего тем, кто не встает.
Возьми еще кого на подмогу. - И он поковылял к очереди, к бочке.
     Мы с бабушкой заспешили.

     Ой,  что  там  было  в  госпитале!  Стулья,  шкафы,  столы  переломаны,
перевернуты, подраны, валяются на дорожках, на аллеях в саду. Люди тащат  на
себе доски  и вазы,  даже военное обмундирование,  тюки  с бельем; простыни,
наволочки разорваны, видно,  на  бинты; везде битая посуда, летает пух;  два
раненых  ползут прямо  в  белье; кто хромает, кто с  завязанной головой, кто
стоит,  кто матерится...  Сестры в халатах мечутся; санитар, Иван Андреевич,
отказался уезжать, обругал всех предателями, заорал на бабушку, чтоб она шла
за  ним вон в  ту палату,  из нее троих уже забрали местные, а двое еще там.
Бабушка побежала вперед, сразу выглянула и кричит:
     -Верусенька, живо носилки неси, один "с головой"! Да за матерью бежи!
     Ведерко с  патокой  осталось  со мной. Спрятать?  Чтоб не нашли? Вокруг
полно густых кустов желтой  акации с  набухшими стручками  семян и  длинными
острыми  колючками. Полезла.  Наткнулась на  трех  раненых. Один  храпел или
хрипел,  двое других лениво как-то замедленно его  расталкивали. Я  - назад:
все они  вдребезги пьяные.  Вылезла  поцарапанная, руки в  крови, и  увидела
маму.  Она испугалась,  что я ранена. Увидела  ведерко, схватила  его, и  мы
побежали  разыскивать носилки среди этого  разгрома.  Мама  сама  догадалась
прибежать в госпиталь. Носилок  не нашли, повернули к корпусу, к бабушке,  а
тут Нинка Мартынова бежит - соседская девчонка с нашей улицы: одноклассница,
курносая, острые глазки, малюсенькие, рыжие редкие лохмы в  разные  стороны,
жадюга и завистница, но что делать - такая подружка.
     -Носилки? Да, там поломанные.
     -Ничего,  Нина,  показывай,  где?   А  ты,  Верусик,  к  бабушке  беги,
вытаскивайте раненых, - это мама командует.
     -Там,  за эстрадой они,  лом, навалом!  Там много  чего еще! Я потому и
прибежала.
     -Ты что, Нинка!  Не стыдно? Пойдем лучше, поможешь.  Люди там, больные,
брошены.
     Нехотя согласилась.
     Притащили  носилки  с обломанной ручкой к корпусу,  а бабушка и один  с
перевязанной рукой - Володя - волокут на себе другого, он после операции  на
голове.  Он  все  норовил оттолкнуть бабушку  и сам идти - Виктором зовут...
Оказывается,  Володя,  "легкораненый"  в  руку,  пришел  к  другу  в  палату
проведать  после операции  через  несколько  дней,  как  разрешили. А  тут и
образовалась паника. Володя помогал бабушке укладывать Виктора на носилки, а
потом  нести  до нашего дома. Вторая - больная- рука ему и  не понадобилась.
Бабушка  и  мама впереди; Володя  с  одной  ручкой -  сзади, и  мы с Нинкой,
ведерко с патокой,  и вместо второй ручки  угол от носилок.  Нам неудобно, а
патоку бросить жаль. Все время останавливались, наконец, дошли.
     Поместили раненых в нашей выручалочке-кладовке, постелили обоим вместе,
и  стало  мне даже интересно жить.  И  патоки уже не хотелось. Нинка сбегала
домой, притащила потихоньку  от братца громадных  полузеленых яблок, сок  из
них бьет, когда надкусишь, пенно-квасный, кажется, аппорт называются.  У нас
в саду таких не было. Я теперь час-минуту бегала в кладовку, из кладовки. То
воду,  то  абрикос  несу,  то  расскажу,  что  делается,  то  книгу  толстую
притащила. Но раненым  было не до Пушкина. Я отнесла его назад и положила на
место - на бабушкину высокую до потолка этажерку. А который "с головой", как
сказала бабушка, попросил песенник.  У нас песенника не  нашлось. У  Нинки -
оказался, у  брата ее, Ивана.  Как  Иван "отмотался" от армии и фронта  - не
представляю. Здоровый,  20 лет,  деловой, ушлый, что-то промышляет, Нинка не
рассказывает,  хотя  и  прилепилась  к  нашему дому  как  банный  лист  - не
отодрать. Только  что  не  ночует.  Живет через дорогу, чуть выше  к горе, а
сходить за  песенником - ни в какую. Просили,  просили, нет и все тут  - под
разными  предлогами что, мол, родителей дома нет, а брат ни за что не отдаст
-  у него глотка воды летом не допросишься,  не то, что вещь отдать -  Нинка
так и "отбоярилась".
     Ну, я взяла школьную тетрадку в  линеечку и записала песни  по памяти -
наизусть их знала.
     Подбежала Валя  Васина  - моя  главная подруга, комсомолка  уже, боевая
такая, активная. Она часто забегала после смерти Коли. Как узнала, что у нас
раненые, стала помогать и песни записывать. Она только позавчера проводила в
часть своего любимого.  Скорее всего это  она,  Валя  Васина, примером своим
влюбила меня в комсомол.
     Потом мы четверо - Володя, Нинка, Валя и я - потихонечку всю ночь пели,
а раненый в голову то засыпал, то открывал глаза и тогда улыбался... Куда-то
далеко вперед, не нам. Он не мог бы читать песенник. А тем более петь. Слава
Богу,  не  бредил.  Я  боялась. Операция была  всего неделю назад,  объяснил
Володя.
     Мы не спали совсем. Перепели  все песни. Правда, почти шепотом.  Сидели
возле раненых, и мама, и бабушка с нами  тоже,  и  все  гадали,  что делать.
Прошепчем  песню,  помолчим,  послушаем стрельбу,  то приближается  она,  то
отдаляется... Помолчим,  поохаем и снова пошепчемся. Что делать?  Выходила к
калитке "на  разведку".  За Змейкой  - Змейка -  гора так называется,  около
Минвод - багровое зарево. Что там горит? И что в Минводах?..

     После десятого, наверное, песенного захода решили, что раненые пролежат
у нас дня три и двинутся: если немца отобьют - обратно в госпиталь, если нет
- в лес. Куда же еще? Через линию фронта не пробиться, а с раненой головой -
тем более.  О  партизанах  здесь пока  не  слышно.  Может, позже появятся? А
сейчас  -  ягоды, грибы, трава, скалы, пещеры, ручьи - тепло, лето. Бештау -
путаная  гора,  самая  таинственная  из всех  наших кавказских. Вполне можно
несколько  дней  пережить.  Который  легко  ранен,  Володя,  будет  помогать
Виктору. Мы то оставляли их, это они сами так решили.
     А на  следующий день  - солнце яркое,  утро ясное, быстро  прогревается
воздух, и наша железная крыша часто-часто так потрескивает. Я даже влезла на
длинную такую  лестницу -  она всегда приставлена  к  чердаку, там  хранится
всякий  интересный  хлам,  который  никому  не  нужен,  а  выбросить  жалко.
Старьевщики до войны частенько покрикивали за калиткой: "Старье берем! Давай
не жалей, доставай, предлагай, продавай, много даем, старье берем!"Все жалко
было,  не отдавали. Я иногда залезаю  туда,  на чердак, когда хочу  провести
время "культурно". В этот раз меня подвигнул интерес к непонятному треску на
крыше.  Я  девочка самостоятельная  и ловкая,  решила через  чердачное  окно
вылезти на крышу и прояснить, что же такое постукивает, потрескивает.
     Бабушка увидела, да как закричит:
     -Слезай,  негодница! Это же пули  по  крыше колотят! Немцы  на шоссейке
нашей, уже впереди идут,  на Пятигорск и дальше уже! Карасиха видела их,  на
мотоциклетках все. Останавливаются! Карасиха говорит -  одеколоном поливают,
через   груши  разбрызгивают  и  конфетами-леденцами  угощают  -   монпансье
называется. Наших военных уже никогошеньки не  видно.  Старика-то Чекрыжова,
Верусик, убило пулею, беднягу. Такой вот сумасшедший, тоже вроде тебя, полез
на  курятник поглядеть, какая-то шальная его и поймала - не то наша,  не  то
какая. Надо же! И победы теперь не увидит. Сашка-то, его сынок, где бедняга?
Прятаться надо в погреб, а  то убьют. И  раненых  туда спустить  -  бабушка,
обычно немногословная, а здесь, как прорвало ее - тараторила от волнения, от
ожиданной неожиданности...
     Я побежала в  кладовку, выложила все одним духом нашим раненым и повела
их  к погребу. Раненый  в голову с  трудом  доплелся сам уже, но  спускаться
отказался. И оба они, переглянувшись, сказали, что это дело не для них, надо
уходить.
     Все же  мне  пришлось  в  тот день  залезть  на чердак и сбросить тюк с
дедушкиным старьем. Бабушка кое-что нашла в нем из дедушкиной одежды.
     Мы  угостили  раненых на прощание  сладко-соленой патокой, дали с собой
овощей  и ягод и  еще засветло  они отправились. Они  пошли налево  вверх по
улице Ленина, к горе Бештау, в противоположную от шоссе и от железной дороги
сторону. Опирались друг на друга. Как они шли - ума не приложу. Вчера еще мы
одного волокли из госпиталя. А госпиталь ведь рядом,  всего через квартал. А
квартал - из одного дома.
     Сами  мы спустились в погреб. Еще до  войны  мы выкопали его за домом и
насыпали  горкой. Оставили  узкий проход, в  него спустили лесенку  - решили
тогда   кроликов  разводить.  Поразводили   чуть,   а   тут  война,  страхи,
беспокойство за маму,  она  же  где-то  под  Ленинградом,  а  там  ужас  что
творится.  Потом немцы - уже было не до кроликов. Погреб так и стоял пустым.
И вот пригодился.
     Но просидели всего - ничего.
     Пули уже не стучали. Кончились.


УКРОЩЁННЫЕ ФАШИСТЫ
     прелюдия девятая

     "У
     крощенные фашисты". Я позже  даже слышала, что это сам Гитлер "укротил"
их специально в нашем крае. Из-за немцев наших, колонистов.
     Не знала, как было в других оккупированных городах, - радио ведь не все
сообщало. А здесь, в Пятигорске работали магазины,  кондитерские, кинотеатр,
музкомедия, газетные киоски. Не то, что у нас в поселке. У нас ничего такого
не происходило. Военных немцев видно не было. А нас в пять утра пьяный сосед
Иван  Кашлев,  бывший  фронтовик,  теперь  безправорукий,  но  все  равно  с
фашистским автоматом  наперевес, гнал своих односельчан на  дорожные работы:
копать  землю,  носить  и  укладывать  булыжник,  утрамбовывать его  вручную
деревянными  бабами  и  другими тяжелыми  снарядами  -  расширять  шоссе для
немецких войск. Дорогу повели далеко, на  Нальчик и дальше -  на Сталинград?
Вместе с нами иногда работали и чужестранные военные, но не немцы, а  темные
маленькие люди не в уже примелькавшихся, мышиных  формах, а темно-зеленых, и
другого  покроя  пилотках.  На  формах были  нашивки.  По-русски  слышалось:
"Организацион тоодт". Потом мы узнали, что это румыны были, строители что ли
или саперы.  Они  строили и "как  в  воду глядели":  вскоре поехали  по этой
выложенной нами дороге  мотоциклы  и разная  немецкая техника -  в  обратном
направлении. Отступали. Двигались сплошной, стальной стеной.

     Семье  Изи  удалось  эвакуироваться из Ростова вовремя,  еще  в  начале
войны.  Они поселились  в  доме, соседнем с Колиным,  на окраине Николаевки.
Дальше не поехали. Не успели, что  ли, уехать, поверив сводкам "Информбюро"?
Или  успокоились:  немецкий поселок, значит, враг зверствовать, как в других
местах, не будет? Или еврейская семья "затеряется" в таком поселке?
     Все, к сожалению, оказалось иначе.
     Расстрелы прозвали позже машукским Бабьим Яром. Свезли со всего края.
     В 6 утра слышали стрельбу под Машуком.
     "Послабляющий режим" на  Северном Кавказе благодаря коренному немецкому
населению не получился.
     Я и раньше знала,  что  фашисты  - расисты. В детстве носила на  голове
даже в жару "испанку" - темно-синюю шапочку с красной  кисточкой на переднем
уголке - шапочку  испанских борцов  за свободу и символ всех детей; такой же
символ  как пионерский галстук, - символ солидарности и чести. Писала письма
испанским детям, увезенным от фашистского режима в СССР. Подружилась с ними,
бегая  чуть  не  каждый  день  в  летний  лагерь,  специально организованный
властями для испанских детей в нашем Николаевском  лесу. Там они зажигали по
вечерам костры и пели свои песни. А мы, местные, добавляли  свои, советские.
Потом испанских ребят отправили в Подмосковье, в детский дом.
     А  когда началась  война, я хоть и не читала еще  газет и радио слушала
мало, а все же  общая атмосфера  была ощутима даже  на  нашем  малом кусочке
земли.
     Все казалось: нас не коснется, к нам  не дойдет. И понятно - почему. Во
первых,  потому,  что фашистов не пустят.  Ну, еще потому, что  у нас  всего
ничего  -  одна еврейская  семья. Остальные  почти  все - немцы, смешанные с
русскими, да несколько семей армян. Второй раз в жизни ткнулся в меня вопрос
национальный.  Первый - давно, в 36-м, когда мне сказали: "Так надо", а я не
поняла тогда, от немецкой школы русскую девочку послали выступить на митинге
-  приветствовать  Сталинскую  Конституцию.  Сейчас  я  тоже  еще  мало  что
понимала. Но подсознательное, и не только  мое,  а  даже скорее самой Изиной
семьи:   "Моя   хата  с  краю"   -   под   крылышком   русских   немцев   от
врагов-немцев-фашистов. Они - Изины - ведь взрослые, не то, что я, и они уже
бежали от  фашистов.  Как это  объяснить?  Как им  дальше  жить, им с  таким
понятием, а  мне  с пятью кровями  во  мне самой  -  греческой,  грузинской,
польской, украинской и  русской? Какую  предпочесть кровь? Какая  моя  кровь
краснее, теплее, душистее? Мамина-дедушкина-бабушкина - русско-волжская, а в
ней   что  намешано?   Азии   Чингиз-хана,   татар,   или   еще  чего?   Или
папина-дедушкина - малороссийская  и польская. Он - Ян Миколич,  а по-русски
царю служил как Иван Николаевич. Или  папина-бабушкина - грузинско-греческая
-  жгучая,  страстная,  древне-древнющая? Что  выше?  Что  совершеннее?  Как
рассудить? Как поэт?


...людская кровь не святее изумрудного сока трав.

     В 41-м, когда высылали  немцев,  я не задумывалась о национальности.  А
февраль 44-го - высылка чеченцев с Северного Кавказа еще не наступила...
     Объявление  с  "печатью" наверху в виде  черной шестиконечной звезды, а
внизу  -  свастика,  гласило:  в срочном  порядке  явиться на регистрацию  в
определенное место такого-то числа к 6.00  для эвакуации с 30-ю килограммами
ценных вещей. За неявку, за опоздание - расстрел.
     Сама шестиконечная звезда - звезда, но на объявлении-приказе и на груди
у  старика, которого я первого  увидела, она  смотрелась смертью. Да и  сами
объявления  показались  черными,  похожими  на   фашистских  гадов  с  наших
плакатов. Их так много,  они появились все вместе в один день, повсюду, даже
в  воздухе  летали;  опускались к земле  и, подхватываемые  ветерком,  снова
поднимались, перескакивали с  места  на место, лепились к  одежде  прохожих,
превращали их в черные мумии...
     Расистская сущность фашизма не могла измениться: "послабляющий режим" -
это фальшь, притворство, фикция.
     Но подсознательно меня мучило, наверное, черное объявление еще тем, что
родило во мне новые чувства перед людьми другой национальности  - тогда ведь
не  стоял  в   центре  вселенной  русский  национальный  вопрос,  или  я  по
малолетству, или  по дикости о нем  не слышала, - мучили чувства неуютности,
даже стыда и какая-то неизвестная доселе, древняя-древняя, глубоко спавшая и
только что пробудившаяся "непричастность" к этой  акции. И еще более глубоко
спавшее оправдание этому: как же так? Люди же одинаковы. Как это может быть?
Как  это, "неуютное" могло умещаться в моей душе, не выпрыгнуть, не сгореть,
не  разорвать ее, душу взрывом несправедливости? А ведь  все все знали много
лет уже, всегда, и по радио слышали...
     Поселок затаился. Что думали другие? То же, что и я? Потому и затаился?
Они не евреи - их хата с краю?..

     В  пять утра нас разбудил Изя. Мы спали в  кладовке и сначала ничего не
поняли. Изя  извинился,  позвал  меня  и  рассказал,  что ожидаемое  ужасное
случилось: мать, отца и сестренку увели с вещами.
     -А почему ты  ко  мне пришел, Изя? Что  я могу сделать? Почему ты, -  я
запнулась, - не с ними?
     -Я пошел в сад, в уборную, она у забора. Услышал машину, выглянул и все
увидел.  Вытащил, не  знаю  как, в заборе доску,  вылез в дырку,  и  садами,
задами - к тебе. - Изя не заметил моей растерянности или не хотел заметить.
     -Почему не к Полине Тимофеевне? Вы же - рядом.
     -В том-то и  дело.  Я  боялся, что могут искать. Может, и искали? Мы же
соседи и дружим.
     -Что же делать, Изя? Иди быстро в сад, залезь на дерево и  сиди, пока я
не приду.
     Вернувшись в  кладовку,  рассказала моим. Они  выслушали, затряслись. Я
сказала, чтоб  притихли, а сама побежала к Колиной маме - Полине Тимофеевне.
И Колина  сестра  Женя  проснулась.  У  нее красное,  как побитое  крапивой,
вздутое лицо. Я ее не узнала. Стала просить у них Колины документы, сама еще
не представляя, как Изя их использует.
     Полина  Тимофеевна  заплакала,  а  когда  я  подошла  к  ней  -  совсем
разрыдалась... Прошел почти год, как нет Коли.
     -Колю не вернем, Полиночка Тимофеевна, а  здесь - имя останется - Божье
дело. Что вам?..
     Женя тоже стала помогать мне уговаривать мать.
     Полина  согнулась и  полезла за документами. Вытащила метрики, аттестат
школьный, удостоверения ГТО и ГСО, словом,  все, что было - справки какие-то
и о болезни тоже. Я не стала разбирать, схватила и бежать. Она окликнула:
     -Постой. А куда он с ними?
     -Не знаю, Полина Тимофеевна. Ничего не знаю. Что же делать?
     - Посиди маленько  с Женей, она прихворнула, я щас.  - Она села писать.
Мы молчали. Через десять минут отдала мне записку и адрес.
     -Бери Женьку, надо дело довести. Ты не знаешь  пути. А ей - не впервой.
Там наша родня живет.  И морда у нее - не  тронут. Она проводит Изю, а  там,
Бог даст, уладится. Скажи ему, чтоб не  дрейфил, все  там будем.  -  И так и
ушла, не разогнулась.
     Мы с Женей прибежали, нашли Изю на дереве, и они ушли.
     На  следующий день Полина пришла к нам,  сказала, что Женя вернулась из
Минвод  на попутном немецком грузовике. В деревню шли пешком - 20 километров
благополучно.  Полинины  родные,  от   которых  Колина  семья   переехала  в
Николаевку, оставили Изю у себя. Справку о смерти Коли сожгли.

     Это он, Изя