сь и животом шлепнулась  о  трубу.  У
нее перехватило дух. Она так и осталась лежать с закрытыми глазами.
   Вечеринка... Мик с трудом вспоминала, как она себе все это представляла
еще утром, какими неприступными ей казались новые соученики по училищу.  И
та компания, с которой ей хотелось водиться. Теперь она будет  чувствовать
себя  на  переменках  совсем  иначе,  теперь  она  знает:  вовсе  они   не
какие-нибудь особенные и ничем не отличаются от других ребят. Ну  и  пусть
вечеринка не удалась. Теперь уже все. Ничего не поделаешь.
   Мик вылезла из канавы. Какие-то ребятишки играли возле горящих  плошек.
Пламя багрово отсвечивало, и вокруг лежали длинные зыбкие  тени.  Один  из
мальчишек сходил домой и надел маску, припасенную  для  Дня  всех  святых.
Вечеринка продолжалась, только теперь она была другая.
   Мик медленно побрела к дому. Проходя мимо ребят, она даже не  поглядела
в их сторону, ей не хотелось с ними  разговаривать.  Гирлянды  в  прихожей
были сорваны, и дом казался совсем пустым - все убежали на улицу. В ванной
она сняла голубое вечернее платье. Подол был оборван, и она сложила платье
так,  чтобы  драного  места  не  было  заметно.  Тиару  из   искусственных
бриллиантов она потеряла. Ее старые шорты и рубашка валялись там, где  она
их бросила, - на полу. Мик переоделась. Она уже  слишком  взрослая,  чтобы
носить шорты. Завтра она их не наденет. И вообще больше никогда.
   Она вышла на крыльцо. Лицо ее без румян казалось очень белым.
   Она сложила у рта руки корабликом и набрала воздуху.
   - Идите все домой! Дверь заперта! Вечеринка кончилась!


   Она снова осталась одна в тихой таинственной ночи. Было еще не  поздно:
желтые квадраты освещенных окон горели вдоль улиц.  Она  шагала  медленно,
засунув руки в карманы и склонив голову набок. Шла долго, не замечая, куда
идет.
   Потом дома раздвинулись, потянулись сады с высокими деревьями и  черным
кустарником. Оглянувшись, она увидела, что стоит возле  дома,  к  которому
так часто ходила этим летом. Ноги сами привели  ее  сюда.  Она  подождала,
проверила, не видит ли ее кто-нибудь. Потом прошла через сад.
   Радио, как всегда, было включено.  Минутку  она  постояла  возле  окна,
заглядывая в комнату. Лысый мужчина и седая дама играли за столом в карты.
Мик села на землю. Это было ее любимое потайное место. Со всех  сторон  ее
вплотную обступали густые кедры, скрывая от  посторонних  глаз.  По  радио
ничего хорошего не передавали: кто-то пел популярные песенки  -  всегда  с
одним и тем же концом. На душе у нее стало как-то тоскливо. Она пошарила в
карманах. Там был изюм, конский каштан,  нитка  бус,  но  нашлась  и  одна
сигарета и спички. Она закурила и обняла колени руками. На  душе  было  до
того пусто - ни мысли, ни чувства.
   За одной передачей следовала другая, и все - полная мура.  Впрочем,  ее
это даже не огорчало. Она выкурила  сигарету  и  нарвала  пучок  травинок.
Немного погодя заговорил новый диктор. Он сказал что-то про  Бетховена.  В
библиотеке она читала про этого Бетховена. Он был  немец,  как  и  Моцарт.
Когда он жил, он разговаривал на иностранном языке и жил на  чужбине,  как
хотелось бы и ей. Диктор объявил, что сейчас сыграют его Третью  симфонию.
Она слушала диктора вполуха, ей хотелось пойти побродить и не  очень  было
интересно, что там играют. Но тут зазвучала музыка. Мик подняла голову,  и
ее кулак сам собой потянулся к горлу.
   Откуда она взялась, эта музыка? Минуту начало, раскачиваясь, нащупывало
дорогу. Не то прогулка, не то марш... Словно кто-то  вышагивал  в  темноте
ночи. По коже у нее прошел озноб, но первая часть жаром опалила ей сердце.
Она даже не слышала, что звучало потом, и только ждала,  застыв  с  крепко
сжатыми кулаками. Немного погодя та же музыка началась снова, но жестче  и
громче. К богу она уже отношения не имела.  Это  было  про  нее,  про  Мик
Келли, как она сначала шла днем, а потом ночью, одна. Под палящим  солнцем
и в темноте, со всеми своими ощущениями и планами.  Эта  музыка  была  она
сама, просто она сама.
   Она не могла как следует вникнуть в то, что слышит.  Музыка  бурлила  у
нее внутри. Как быть? Удерживать отдельные замечательные куски и повторять
их, чтобы потом не забыть, или дать себе волю и  слушать  все  подряд,  не
задумываясь и не стараясь запомнить? Господи! Весь мир был этой музыкой, а
она не могла в  нее  толком  вслушаться.  Наконец  вступление  повторилось
снова, теперь все  инструменты  обрушились  вместе  на  каждую  ноту,  как
железный кулак, бьющий по сердцу. И первая часть кончилась.
   Сколько длилась эта музыка? Долго или нет? Может,  время  и  продолжало
идти, но при чем тут оно, когда такая музыка? Мик сидела, крепко  обхватив
руками ноги, больно вцепившись зубами в свое  солоноватое  колено.  Может,
она слушала всего пять минут, а может, полночи. Вторая часть была окрашена
в черное - медленный марш. Не грустный, а такой, словно весь мир - мертвый
и черный, и даже бесполезно вспоминать,  каким  он  был  прежде.  Один  из
инструментов, похожий на рожок, вел печальную  прозрачную  мелодию.  Потом
музыка выплеснулась гневом и скрытым клокотанием. А потом  снова  зазвучал
черный марш.
   Но, пожалуй, музыка последней части симфонии ей нравилась больше  всего
- радостная,  словно  самые  великие  люди  на  земле  бегали  и  прыгали,
веселились и смеялись. От такой замечательной музыки больнее  всего.  Весь
мир превращается в эту симфонию, и никаких сил не хватает слушать.
   Все кончилось, а она все сидела как каменная, обхватив  колени  руками.
Началась другая передача, и она заткнула  пальцами  уши.  Музыка  оставила
внутри только  вот  эту  нестерпимую  боль  и  оцепенение.  Она  не  могла
припомнить ни одного места из  симфонии,  даже  последних  нот.  Старалась
вспомнить, но не слышала ни единого звука. Теперь,  когда  все  кончилось,
осталось только ее сердце, дрожащее как заяц, и эта ужасная боль.
   Радио и свет в доме  выключили.  Ночь  была  очень  темная.  Вдруг  Мик
заколотила себя кулаками по бедру. Она била изо всех сил по одному и  тому
же месту, пока слезы не потекли у нее из глаз. Но этого ей было мало.  Под
кустом был рассыпан острый щебень. Она  схватила  горсть  камней  и  стала
царапать ими ногу, пока не почувствовала на руке кровь.  Тогда  она  легла
навзничь и стала смотреть в ночное небо.  Теперь,  когда  нога  горела  от
боли, ей стало легче. Она долго так лежала на мокрой  траве  и  постепенно
стала дышать медленнее и свободнее.
   Как же могли ученые, глядя на небо, сразу не понять, что земля круглая?
Небо  было  выгнутым,  как  внутренность   огромного   стеклянного   шара,
темно-темно-синим со сверкающими  брызгами  звезд.  Ночь  была  беззвучна.
Пахло нагретыми за день кедрами. Она и не пыталась думать о музыке,  когда
та вернулась к ней. Первая часть возникла в ее мозгу такой, как  она  была
сыграна. Она слушала ее спокойно, вдумчиво и разбирала  ноты  в  уме,  как
задачу по геометрии, чтобы получше запомнить. Очертания звуков были ей так
ясны, что теперь она не могла их забыть.
   Ей стало легко. Она прошептала вслух: "Прости меня, боже, ибо не ведаю,
что творю". Почему ей пришли в голову эти слова? Кто же теперь  не  знает,
что никакого бога на самом деле нет? Когда она думала о  том,  как  раньше
представляла себе бога, перед ее глазами почему-то сразу  возникал  мистер
Сингер, обернутый в длинную белую простыню. Бог молчит - может, потому  он
ей таким представлялся? Она снова повторила, будто обращая слова к мистеру
Сингеру: "Прости меня, боже, ибо не ведаю, что творю".
   Эта часть музыки была красивой и ясной. Она теперь смогла бы ее  спеть.
Быть может, позже, как-нибудь утром,  как  только  она  проснется,  к  ней
вернется и остальная музыка. Если когда-нибудь она снова услышит симфонию,
к тому, что она знает, прибавятся  и  другие  части.  А  если  ей  удастся
услышать ее еще раза четыре, хотя бы только четыре, она будет знать ее всю
наизусть. Может быть.
   Она снова прослушала вступление. Потом звуки  потекли  медленнее,  едва
слышно, словно она постепенно погружалась в темную землю.
   Мик, вздрогнув, очнулась. Ей  стало  зябко,  и  перед  пробуждением  ей
снилось, что Этта Келли сдернула с нее все одеяло.
   "Отдай одеяло", - пробормотала она. Потом открыла  глаза.  Небо  совсем
почернело, и звезды пропали. Трава была мокрая. Мик поспешно  поднялась  -
папа будет беспокоиться. Тут она вспомнила музыку. Сколько сейчас  времени
- двенадцать или три, - она не знала и поэтому опрометью кинулась домой. В
воздухе стоял запах осени. Быстрая, громкая музыка звучала у нее в голове,
и она все быстрее и быстрее бежала по улицам к дому.



2

   К началу октября дни поголубели и стали прохладнее. Биф Бреннон  сменил
легкие брюки из рогожки на  темно-серые  из  саржи.  За  стойкой  кафе  он
поставил машину, которая варила шоколад. Мик была неравнодушна к  горячему
шоколаду и три-четыре раза в неделю заходила выпить чашечку. Хозяин брал с
Мик пять центов вместо десяти и хотел бы вообще поить ее даром. Он смотрел
на нее, когда она пила шоколад, с волнением и грустью. Его  так  и  тянуло
дотронуться до ее выгоревших, спутанных волос, но не так,  как  он  раньше
трогал женщин. Говоря с ней, он ощущал какую-то неловкость и  сам  слышал,
что в голосе его звучит непривычная хрипота.
   У него было много забот. Во-первых,  Алиса  чувствовала  себя  неважно.
Она, как всегда, работала внизу с семи утра до десяти вечера, но двигалась
медленно, и под глазами у нее лежали темные тени.  Недомогание  ее  прежде
всего сказывалось на работе. Как-то раз в  воскресенье,  печатая  меню  на
машинке, она пометила цену на блюдо с цыпленком по-королевски  в  двадцать
центов вместо пятидесяти и обнаружила свою ошибку, только когда  несколько
клиентов, заказавших это блюдо, стали расплачиваться.  В  другой  раз  она
разменяла десять долларов двумя пятерками и тремя  долларовыми  бумажками.
Биф подолгу стоял и глядел на  нее,  задумчиво  потирая  нос,  полуприкрыв
глаза.
   Они друг с другом этого не  обсуждали.  Ночью,  пока  Алиса  спала,  он
работал внизу, а  утром  она  управлялась  в  ресторане  одна.  Когда  они
работали вдвоем, он обычно стоял за кассой  и  присматривал  за  кухней  и
столиками. Разговаривали они только по делу, но Биф все  время  следил  за
ней с растерянным выражением лица.
   Днем восьмого октября из комнаты, где они  спали,  раздался  крик.  Биф
побежал наверх. Через час Алису увезли в больницу, и доктор вырезал у  нее
опухоль величиной почти с новорожденного младенца. А еще через  час  Алиса
умерла.
   Биф сидел возле ее койки в больнице как оглушенный. Она умерла при нем.
Глаза у нее сначала были одурелые, затуманенные от эфира,  а  потом  вдруг
остекленели. Сестра и врач вышли из комнаты. Он продолжал  вглядываться  в
ее лицо. Если не считать синеватой  бледности,  оно  мало  изменилось.  Он
замечал малейшие подробности, словно  не  видел  этого  лица  ежедневно  в
течение двадцати одного года. И вот когда он так сидел, перед глазами  его
постепенно возникала картина, которую он рисовал себе уже много лет.
   Холодный зеленый океан и горячая, золотая полоска песка. У  шелковистой
бахромы пены играют малыши.  Крепенькая  загорелая  девочка,  худые  голые
мальчишки и стайка подростков  бегают  и  перекликаются  нежными,  тонкими
голосами. Тут дети, которых он знает, - Мик и его племянница  Бэби,  -  но
есть и чужие детские лица, которых никто никогда  не  видел.  Биф  опустил
голову.
   Он долго сидел, а потом поднялся со стула и встал посреди комнаты. Было
слышно, как его свояченица Люсиль шагает по  приемной  за  дверью.  Тучная
пчела ползла по крышке тумбочки, и Биф, ловко поймав ее в горсть,  выкинул
в открытое окно. Он еще раз взглянул на мертвое лицо, а потом  чинно,  уже
как вдовец, отворил дверь в больничный коридор.
   На другой день около полудня он сидел наверху в комнате и шил.  Почему?
Почему даже тогда, когда по-настоящему любишь, тот, кто остается в  живых,
редко кончает самоубийством, чтобы последовать за тем, кого любил?  Только
потому, что живые должны хоронить своих мертвецов? Из-за того  положенного
ритуала, который надо выполнить после смерти близкого человека? Потому ли,
что тот, кто остается в живых, словно поднимается  на  какое-то  время  на
сцену, где каждая секунда превращается в вечность и куда обращены  взгляды
множества зрителей? Потому, что он  еще  должен  выполнить  какую-то  свою
обязанность? А может, если между людьми  была  любовь,  овдовевший  должен
остаться, дабы воскресить любимого, и тот, кто ушел, тогда вовсе не  умер,
а, наоборот, только растет и возникает вновь в душе живущего? Почему?
   Биф низко склонился над своим шитьем, размышляя о самых  разных  вещах.
Он шил умело, кончики пальцев у него так загрубели, что ему не  нужен  был
наперсток. Траурные повязки уже были нашиты на рукава двух серых костюмов,
и теперь он заканчивал третью.
   День выдался солнечный, жаркий, и  первые  сухие  листья  ранней  осени
шуршали под ногами.  Он  вышел  из  дому  слишком  рано.  Минуты  тянулись
медленно. Впереди ему было суждено бесконечное безделье.  Он  запер  дверь
ресторана и повесил на нее снаружи венок  белых  лилий.  Прежде  всего  он
пошел в похоронное бюро и внимательно осмотрел весь ассортимент гробов. Он
щупал материал обивки и пробовал, крепка ли рама.
   - Как называется креп вот на этом - жоржет?
   Гробовщик отвечал на его вопросы елейным, заискивающим тоном.
   - А какой процент в вашем деле кремаций?
   Выйдя снова на улицу, Биф двинулся  размеренным  шагом.  С  запада  дул
теплый ветер, и солнце ярко светило. Часы у него остановились,  и  поэтому
он свернул на улицу, где Уилбер Келли недавно повесил вывеску,  что  чинит
часы. Келли  сидел  за  верстаком  в  заплатанном  купальном  халате.  Его
мастерская была в то же время и спальней, а ребенок,  которого  Мик  вечно
таскала за собой в повозочке, тихонько сидел на коврике посреди пола.
   Минуты текли так медленно, что времени хватало и на  созерцание,  и  на
расспросы. Он  попросил  Келли  объяснить,  для  чего  применяют  в  часах
драгоценные камни. Заметил, как  деформирует  правый  глаз  Келли  монокль
часовщика. Они поговорили о Чемберлене и Мюнхенском пакте.  А  потом,  так
как время все еще было раннее,  Биф  решил  подняться  наверх,  в  комнату
немого.
   Сингер одевался, собираясь на работу.  Прошлой  ночью  от  него  пришло
письмо с выражением соболезнования. На похоронах  он  должен  будет  нести
гроб. Биф сел на кровать, и они выкурили по сигарете. Сингер поглядывал на
него своими зелеными, внимательными  глазами.  Он  предложил  Бифу  выпить
кофе. Биф молчал, и немой подошел к нему, похлопал по  плечу  и  посмотрел
прямо в глаза. Когда Сингер оделся, они вышли вместе.
   Биф купил в магазине черную ленту и  навестил  священника  той  церкви,
куда ходила Алиса. Когда обо всем было договорено, он вернулся домой. Надо
привести все в порядок - вот о чем он все время думал. Он  связал  в  узел
платья Алисы и ее личные вещи, чтобы отдать их Люсиль. Старательно убрал и
вычистил ящики бюро. Даже переставил посуду внизу  на  кухонных  полках  и
снял пестрые бумажные ленты с вентиляторов. Сделав все это, он сел в ванну
и вымылся с головы до ног.
   Так он скоротал утро.
   Биф откусил нитку и разгладил черную повязку на рукаве пиджака. Люсиль,
наверно, его уже ждет. Они с ней и Бэби поедут в машине. Спрятав  корзинку
для рукоделия, он аккуратно натянул пиджак  с  траурной  повязкой.  Потом,
прежде чем выйти, снова оглядел комнату - все ли тут в порядке.
   Через час он уже пил чай в кухоньке у Люсиль, положив ногу  на  ногу  и
расстелив на колене салфетку.
   Люсиль и Алиса были так не похожи во всех отношениях, что  трудно  было
поверить, что они сестры. Люсиль была худая, темноволосая, а  сегодня  она
еще оделась во все черное. Сейчас она причесывала Бэби, а девочка  покорно
сидела на кухонном столе, сложив на коленях ручки.  Неяркое  солнце  мягко
заливало комнату.
   - Бартоломью... - обратилась к нему Люсиль.
   - Что?
   - Ты никогда не вспоминаешь прошлое?
   - Нет, - сказал Биф.
   - Знаешь, я только и думаю что о постороннем да о прошлом,  прямо  хоть
шоры надевай. А ведь могу себе позволить думать только  о  том,  что  надо
сегодня идти на работу, а потом готовить обед. И о будущем Бэби.
   - Ну и правильно.
   - Я делала Бэби холодную завивку у себя в парикмахерской.  Но  прическа
так быстро портится, что я подумываю, не сделать ли ей перманент?  Сама  я
за это браться не хочу. Пожалуй, свезу-ка я ее в Атланту, когда  поеду  на
съезд косметологов, пусть ей сделают там.
   - Господи спаси! Ей же только четыре года. Она может  напугаться.  И  к
тому же от перманента, говорят, волосы становятся жесткие.
   Люсиль окунула гребенку в стакан с водой и стала взбивать  у  Бэби  над
ушами локоны.
   - Вовсе нет. Да она и сама об этом мечтает. Бэби хоть  и  маленькая,  а
думает о своем будущем не меньше, чем я. Ну а я только об  этом  и  думаю,
тут и говорить нечего.
   Биф, полируя ногти о ладонь другой руки, покачал головой.
   - Стоит нам с Бэби увидеть в кино, какие  прекрасные  роли  играют  там
дети, у нее не меньше моего сердце щемит. Ей-богу! Ее потом  даже  ужинать
не заставишь.
   - Побойтесь бога! - взмолился Биф.
   - Она очень хорошо успевает на уроках танцев и  декламации.  В  будущем
году начну ее учить играть на пианино - это ей пригодится. Учитель  танцев
хочет выпустить ее на вечере соло. Мне надо  подстегивать  Бэби  изо  всех
сил. Ведь чем скорее она начнет выступать, тем лучше для нас обеих.
   - Господи спаси!
   - Ты не понимаешь. С талантливым  ребенком  нельзя  обращаться,  как  с
обычными детьми. Вот одна из  причин,  почему  я  хочу  избавить  Бэби  от
мещанского  соседства.  Не   желаю,   чтобы   она   привыкала   выражаться
по-простецки, как эти здешние сопляки, или вместе с ними беспризорничала.
   - Я знаю этих ребят, - сказал Биф.  -  Ничего  в  них  плохого  нет.  И
детишек Келли в доме напротив... и парнишку Крейна...
   - Ты прекрасно понимаешь сам, что Бэби они не ровня.
   Люсиль уложила в волосах Бэби последнюю волну. Она пощипала  ей  щечки,
чтобы на них появился румянец. Потом поставила ребенка на пол.  По  случаю
похорон на Бэби было белое платье, белые туфельки, белые  носочки  и  даже
крошечные белые перчатки. Бэби, когда на  нее  смотрели,  как-то  особенно
держала головку, вот и сейчас она была чуть-чуть наклонена набок.
   Они  молча  посидели  в  маленькой,  душной  кухоньке.   Потом   Люсиль
заплакала.
   - Не буду врать. Не так уж мы с ней были близки, как некоторые  сестры.
Ссорились, да и видались редко. Может, потому, что я намного ее моложе. Но
родная кровь не вода, и когда это случается...
   Биф зацокал языком в знак сочувствия.
   - Я-то знаю, как вы жили с ней, - продолжала Люсиль. - Тоже  не  всегда
как голубки. Но, может, поэтому тебе сейчас и больнее.
   Биф подхватил Бэби под  мышки  и  посадил  к  себе  на  плечи.  Девочка
становилась тяжелее. Осторожно поддерживая ее, он прошел  в  гостиную.  Он
остро ощутил близость и теплоту ее детского тельца; белая шелковая  юбочка
резко выделялась на темной материи его пиджака. Она крепко ухватила ручкой
его за ухо.
   - Дядя Биф! Смотри, как я делаю шпагат.
   Он мягко опустил Бэби на пол. Она согнула ручки над головой, и ноги  ее
заскользили по желтому, натертому полу в разные стороны. Через секунду она
уже сидела - одна нога вытянута прямо перед  собой,  а  другая  назад,  за
спину. Она замерла в этой позе с  вычурно  согнутыми  ручонками,  упершись
грустным взглядом в стену.
   Потом снова вскочила на ноги.
   - Смотри, как я сейчас пройдусь колесом. Смотри, как я...
   - Солнышко, успокойся, - попросила Люсиль. Она уселась рядом с Бифом на
плюшевую кушетку. - Правда, она  немножко  на  него  похожа...  глазами  и
вообще лицом?