ф  продолжал
вопить, и покоя ей уже не будет.
   Она смело полезла вниз к приставленной лестнице.  Скат  был  крутой,  а
дощечки, набитые для упора рабочими, далеко отстояли одна от другой. У нее
кружилась голова и сердце билось так сильно, что дрожь отдавалась во  всем
теле. Мик приказала себе вслух:  "Держись  руками  крепко  и  соскальзывай
вниз, пока не упрешься правым носком, потом прижимайся  и  сползай  влево.
Спокойно, Мик, главное - спокойно!"
   Спуск всегда труднее восхождения. Она долго добиралась  до  лестницы  и
там снова почувствовала себя в безопасности. Когда она наконец ступила  на
землю, ей показалось, что она стала меньше и ниже, а ноги  у  нее  вот-вот
подломятся. Она поддернула шорты и затянула  ремень  еще  на  одну  дырку.
Ральф по-прежнему плакал, но она, не обращая на  него  внимания,  вошла  в
пустой новый дом.
   Месяц назад на фасаде повесили табличку,  что  детям  на  этом  участке
играть воспрещается. Как-то  вечером  в  доме  играли  ребята,  и  больная
куриной слепотой девочка, забежав в комнату, где еще не был настелен  пол,
провалилась и сломала ногу. Она до сих пор лежит  в  больнице  с  ногой  в
гипсе. А в другой  раз  мальчишки  похулиганистей  обмочили  всю  стену  и
написали там нехорошие слова. Но  сколько  запретов  ни  вывешивай,  ребят
отсюда не прогнать, покуда дом  не  покрасят,  не  отделают  и  не  вселят
жильцов.
   В комнатах пахло  свежим  деревом;  подметки  теннисных  туфель  громко
шлепали, и звук отдавался  по  всему  дому.  Воздух  внутри  был  горячий,
недвижный. Мик постояла посреди передней комнаты,  и  вдруг  ей  пришла  в
голову идея. Порывшись в кармане,  она  достала  два  мелка  -  зеленый  и
красный.
   Мик медленно выводила  большие  печатные  буквы.  Сверху  она  написала
ЭДИСОН, а под этим - ДИК ТРЭЙСИ И  МУССОЛИНИ.  В  каждом  углу  нарисовала
зеленым мелом и подчеркнула красным свои огромные инициалы: М.К.  Покончив
с этим, отошла к противоположной стене и написала очень  гадкое  слово.  И
под ним тоже поставила свои инициалы.
   Стоя в пустой комнате с мелком в руке, она разглядывала творение  своих
рук, чувствуя какую-то неудовлетворенность. Ей хотелось вспомнить  фамилию
того, кто написал музыку, которую передавали по радио прошлой  зимой.  Мик
спросила о нем одну девочку в школе - у нее дома было пианино, и она брала
уроки  музыки,  -  а  та  спросила   учительницу.   Оказалось,   что   это
просто-напросто мальчишка, который давным-давно жил где-то в Европе. Ну  и
что ж, что он  просто  мальчишка,  ведь  он  все  равно  сочинил  все  эти
прекрасные вещи для пианино и для скрипки и даже для оркестра.  Она  могла
припомнить по крайней  мере  шесть  мелодий  из  тех  вещей,  которые  она
слышала. Они были быстрые и звенящие, как  стеклышки,  а  одна  похожа  на
запах после весеннего дождя. Но от всех от них  ей  почему-то  становилось
грустно и в то же время как-то очень хорошо.
   Она напела себе одну из мелодий и вдруг - в этом жарком, пустом доме  -
почувствовала на глазах слезы. Горло  сжалось,  в  нем  запершило,  и  она
больше не могла петь. Тогда она быстро написала  имя  этого  мальчишки  на
самом верху: МОТСАРТ.
   Ральф тихонько сидел в  своей  повозочке,  крепко  вцепившись  толстыми
ручонками в края. Черная челка  и  черные  глаза  делали  его  похожим  на
китайчонка. Солнце светило ему прямо в глаза, поэтому он и ревел. Братишки
нигде не было видно.  Когда  Ральф  заметил  Мик,  он  опять  приготовился
зареветь. Она откатила повозочку в тень от нового дома, вынула из  кармана
рубашки синий леденец и сунула его в теплый, мягкий ротик младенца.
   - Ешь и знай мою доброту, - сказала ему Мик. Вообще-то, не в коня корм:
Ральф еще слишком мал, чтобы понимать вкус  в  конфетах.  Гладкий  камешек
понравился бы ему ничуть не меньше, но дурачок может  его  проглотить.  Он
так же плохо разбирается во вкусе, как и в словах. Когда ему говоришь, что
тебе осточертело его таскать и ты готова утопить его в речке, он принимает
это за ласку. Он вообще мало в чем  разбирается.  Поэтому  и  таскать  его
такая скучища.
   Мик сложила руки корабликом, крепко их сжала и подула в отверстие между
большими пальцами. Щеки ее надулись, и сперва послышалось  только  шипение
воздуха,   прорывавшегося   сквозь   пальцы.   Потом   раздался    высокий
пронзительный  свист,  и  через  несколько  секунд  из-за  угла   появился
Братишка.
   Она отряхнула опилки с его волос и  поправила  капор  на  Ральфе.  Этот
капор был самой красивой частью его  туалета.  Он  был  кружевной  и  весь
вышитый. Лента под подбородком - с  одной  стороны  голубая,  а  с  другой
белая, - и на ушах большие розетки.  Капор  был  мал  ребенку,  и  вышивка
натирала лоб, но Мик всегда  наряжала  в  него  Ральфа,  когда  везла  его
гулять. У Ральфа не было  настоящей  коляски,  как  у  большинства  детей,
местных  или  приезжающих  на  лето.  Его  приходилось  таскать  в  старой
повозочке, которую ей подарили на рождество три года назад. Но в  красивом
капоре он выглядел очень прилично.
   На улице было пусто, как всегда поздним утром в воскресенье, да  еще  в
такую жару. Повозка скрипела  и  дребезжала,  Братишка  бежал  босиком,  а
тротуар так накалился, что у него горели  подошвы.  Зеленые  дубы  бросали
темную и прохладную с виду тень, но она не спасала от пекла.
   - Лезь в повозку, - сказала она Братишке, - и посади Ральфа на колени.
   - Я лучше сам пойду.
   От долгой жары у Братишки летом всегда начинался понос.  Он  бегал  без
рубашки, и у него под кожей белели острые ребра. На солнце он не  загорал,
а только бледнел,  и  маленькие  соски  на  груди  были  похожи  на  синие
изюминки.
   - Ладно уж, давай повезу, - сказала Мик. - Лезь.
   - Ну вези.
   Мик тянула повозку медленно - она вовсе не спешила  домой.  Она  завела
разговор с детьми. Но было в этом скорее желание пооткровенничать с собой,
чем с ними.
   - Мне последнее время снятся такие чудные сны. Будто я плыву. Но не  по
воде, а развожу руками и плыву сквозь огромную-огромную толпу людей. Их  в
сто раз больше, чем в магазине Кресси в субботу вечером.  Такая  громадная
толпа, какой даже не бывает. Иногда я ору и плыву и расталкиваю  людей,  а
иногда люди меня топчут, и кишки из меня  вылезают  прямо  на  тротуар.  В
общем, это скорее кошмар, чем настоящий сон...
   По воскресеньям в доме всегда было полно людей, потому  что  к  жильцам
приходили гости.  Шуршали  газеты,  стоял  сигарный  дым,  и  по  лестнице
постоянно кто-то топал.
   - Есть вещи, о которых, само собой,  не  хочется  никому  говорить.  Не
потому, что стыдно, а просто надо держать в секрете. Вот и у меня есть две
или три вещи, про них я даже вам ни за что не скажу.
   Братишка вылез, когда они  добрались  до  угла,  и  помог  ей  спустить
повозку на мостовую и втащить на другой тротуар.
   - А за одну вещь я бы все на свете отдала. За пианино. Если бы  у  меня
было пианино, я бы  упражнялась  каждый-каждый  вечер  и  выучила  бы  всю
музыку, какая есть. Вот чего я больше всего хочу.
   Они подошли к своему кварталу. Осталось пройти несколько домов. Их  дом
был трехэтажный - пока что самый большой во всей северной части города. Но
и в семье было четырнадцать душ. Правда, не все  были  настоящей,  кровной
родней, но все они тут ели и спали за пять долларов с носа, и  потому  они
тоже считались. Мистер Сингер не считался, потому  что  он  только  снимал
комнату и сам ее убирал.
   Дом был узкий, и его много лет не красили. Для такого высокого дома  он
даже казался каким-то хилым. С одного бока он осел.
   Мик отвязала Ральфа и вынула из повозки. Она быстро  прошмыгнула  через
прихожую и краешком глаза увидела, что в гостиной полно постояльцев.  Папа
тоже был там. Мама, наверное, на кухне. Все слонялись в ожидании обеда.
   Мик вошла в первую из трех комнат, где  жили  они  сами.  Она  положила
Ральфа на папину и мамину кровать  и  дала  ему  поиграть  бусами.  Сквозь
закрытую дверь соседней комнаты доносились  голоса,  и  она  решила  пойти
туда.
   Как только Хейзел и Этта ее  увидели,  они  сразу  же  замолчали.  Этта
сидела на стуле у окна и красила ногти на ногах красным лаком.  Волосы  ее
были закручены на железные бигуди, а на подбородке, где  выскочил  прыщик,
белело пятнышко крема. Хейзел, как всегда, валялась, на кровати.
   - О чем вы тут сплетничали?
   - Не суй нос не в свои дела, - сказала Этта. - Оставь нас в покое.
   - А эта комната не ваша. И я имею право быть тут не меньше, чем  вы.  -
Мик с вызовом проследовала из одного угла в  другой.  -  Стану  я  с  вами
связываться. Больно надо! А права свои я знаю.
   Мик откинула ладонью со лба неровную челку. Она делала это  так  часто,
что там образовался хохолок.  Наморщив  нос,  она  стала  строить  себе  в
зеркале гримасы. Потом снова принялась бродить по комнате.
   Хейзел и Этта были в общем ничего, для сестер конечно. Но  Этту  словно
глисты точат. В голове у нее одни кинозвезды да как бы сняться в кино. Раз
она даже написала Джанет Мак-Дональд и получила ответ на машинке, что если
она приедет в Голливуд, то может зайти к ней в гости и  даже  поплавать  в
бассейне. И с тех самых пор не может  выкинуть  этот  бассейн  из  головы.
Только и думает, как она поедет в Голливуд, когда скопит денег на автобус,
а потом наймется секретаршей, подружится с Джанет Мак-Дональд и как-нибудь
пролезет в кино.
   Целый божий день она мазюкается. Вот что противно. Этта от  природы  не
такая хорошенькая, как  Хейзел.  И  что  хуже  всего,  у  нее  совсем  нет
подбородка. Она вытягивает руками нижнюю челюсть и проделывает уйму всяких
упражнений, о которых вычитала в книжке по кино. И  вечно  разглядывает  в
зеркале свой профиль, стараясь как-то особенно складывать губы. Но  ничего
ей не помогает. Иногда по ночам она сжимает лицо руками и горько плачет.
   Хейзел - просто лентяйка. Она-то хорошенькая, зато какая дурища! Ей уже
исполнилось восемнадцать, и после Билла она самая старшая. Может,  в  этом
ее беда. Она все получала первая и больше всех: первая носила новое платье
и съедала самую большую порцию чего-нибудь вкусного. Хейзел не приходилось
ничего хватать, и поэтому у нее нет характера.
   - Ты так и будешь целый  день  топать  по  комнате?  Противно  на  тебя
смотреть - почему ты одеваешься как мальчишка? Нет,  давно  надо  за  тебя
взяться. Мик Келли, пора уж тебе прилично себя вести, - сказала Этта.
   - Заткнись, - огрызнулась Мик. - А шорты я ношу потому,  что  не  желаю
таскать твои обноски. Не желаю быть такой, как вы, и похожей на вас обеих.
И не буду. Потому и ношу шорты. И вообще жалко, что я не мальчик, тогда бы
я переехала к Биллу.
   Мик залезла под кровать и вытащила большую шляпную коробку.  Когда  она
понесла ее к двери, сестры закричали вдогонку:
   - Скатертью дорога!
   Самая лучшая комната была у Билла. Настоящий  кабинет,  и  он  там  жил
один, не считая Братишки. На стенах были пришпилены картинки из  журналов,
главным образом всякие красавицы, а в углу висели картины, нарисованные  в
прошлом году самой Мик,  когда  она  ходила  в  художественный  кружок.  В
комнате стояли только кровать и письменный стол.
   Билл  сидел,  сгорбившись  над  столом,  и  читал  журнал   "Популярная
механика". Она подошла к нему сзади и обхватила за плечи.
   - Эй, старичок!
   Он не стал с ней возиться, как в прежние времена.
   - Эй, - отозвался он и слегка пошевелил плечами.
   - Я тебе не помешаю, если немножко побуду тут?
   - Конечно, если хочешь, пожалуйста.
   Мик стала на колени и развязала шляпную  коробку.  Руки  ее  лежали  на
крышке, но Мик почему-то не решалась ее поднять.
   - Я вот все думаю, правильно ли я сделала эту штуковину, - сказала она.
- Получится у меня или нет.
   Билл продолжал читать. А она все  стояла  на  коленях,  но  коробку  не
открывала. Взгляд ее упал на Билла, сидевшего к ней спиной. Читая, он то и
дело постукивал своим большим башмаком по носку другого. Кожа на них  была
ободрана. Как-то раз папа сказал, что весь  обед,  который  съедает  Билл,
идет ему в ноги, завтрак - в  одно  ухо,  а  ужин  -  в  другое.  Конечно,
нехорошо так говорить - не зря Билл дулся на папу чуть не месяц, - но зато
смешно. Уши у него и правда торчат и очень красные,  а  ботинки,  хотя  он
только что кончил школу, номер сорок пять. Стоя, Билл всегда прячет ноги -
одну за другую, - но от этого на них только все смотрят.
   Мик приоткрыла коробку, но тут же захлопнула опять. Ей было боязно туда
заглянуть. Она встала и походила по комнате,  чтобы  успокоиться.  Немного
погодя она остановилась возле  картины,  нарисованной  ею  прошлой  зимой,
когда она занималась в бесплатном художественном кружке для школьников. На
картине была изображена буря на  море  и  чайка,  которую  швыряет  ветер.
Картина называлась "Чайка с переломленным бурей хребтом".  Учитель  первые
два или три урока описывал океан, и почти все ребята начали его  рисовать,
хотя большинство из них, как и Мик, не видели океана в глаза.
   Это была ее первая картина, и  Билл  приколол  ее  на  стену.  На  всех
остальных картинах  было  полно  людей.  Сначала  она  еще  несколько  раз
рисовала бурю в океане - на одной картине был изображен падающий  самолет,
из  которого,  спасаясь,  выпрыгивают  люди,  а  на  другой   -   крушение
трансатлантического лайнера, где  пассажиры  толкаются,  чтобы  попасть  в
единственную шлюпочку.
   Мик подошла к стенному шкафу  Билла  и  вынула  еще  несколько  картин,
нарисованных в школе, -  рисунки  карандашом,  акварели  и  одну  картину,
написанную маслом. На всех  была  уйма  народу.  Вот  тут  она  изобразила
большой пожар  на  Броад-стрит  и  нарисовала,  как  все  это  происходит.
Полыхало ярко-зеленое и оранжевое  пламя,  оно  пощадило  только  ресторан
мистера Бреннона и Первый Национальный банк. На улицах лежат мертвые; люди
бегут, спасая свою жизнь. Какой-то мужчина - в одной сорочке, а одна  дама
убегает от огня со связкой бананов. Другая картина называлась "Взрыв котла
на фабрике", там из окон выскакивают  люди,  а  группа  детей  в  фартуках
сбилась в кучку, у них судки с обедом для отцов. Картина маслом изображала
драку на  Броад-стрит,  в  которой  участвует  весь  город.  Мик  сама  не
понимала, почему она написала  эту  картину,  и  так  и  не  придумала  ей
подходящего названия. Там не было ни пожара, ни бури, и вообще по  картине
нельзя было понять, почему началась вся эта драка. Но  народу  и  движения
здесь было больше, чем в других картинах. Эта - самая лучшая из ее картин,
жалко только, что она не может придумать для нее настоящего названия. Хотя
где-то в уме у нее вертелось это название.
   Мик положила картину назад в шкаф. Все они в общем не бог весть что.  У
людей нет пальцев, а руки иногда получались  длиннее  ног.  Но  учиться  в
кружке все  равно  интересно.  Она  просто  рисовала  все,  что  в  голову
взбредет, как придется, и все же это  совсем  не  вызывало  в  ней  такого
чувства, как музыка. Ничего на свете нет лучше музыки. Ничего на свете нет
лучше музыки.
   Мик встала на колени и быстро подняла крышку со  шляпной  коробки.  Там
лежала треснутая гавайская гитара, на которую были натянуты две скрипичных
струны, одна гитарная и одна от банджо.  Трещина  на  задней  стенке  была
аккуратно залеплена липким пластырем, а круглое отверстие  посредине  деки
закрыто куском дерева. Струны были натянуты к кобылке  от  скрипки,  а  по
бокам прорезаны резонаторные отверстия. Мик сама смастерила  скрипку.  Она
положила ее на колени. Ей вдруг показалось, будто она видит  ее  в  первый
раз. Не так давно она сделала Братишке маленькую игрушечную  мандолину  из
сигарной коробки и резинок. Это навело ее на мысль о скрипке.  С  тех  пор
она стала рыскать повсюду в поисках  нужных  частей  и  каждый  день  сюда
что-нибудь добавляла. Теперь ей казалось, что она сделала все без  всякого
соображения.
   - Билл, это ведь совсем не похоже на настоящую скрипку.
   Он пробормотал, не отрываясь от книги:
   - А?
   - Она какая-то не такая. Совсем не такая...
   Сегодня Мик собиралась настроить скрипку, подтянуть колки.  Но  теперь,
когда до нее вдруг дошло, чего стоит вся ее работа, ей не захотелось  даже
смотреть на нее. Она медленно подергала одну струну  за  другой.  Все  они
одинаково глухо звякали.
   - Да и откуда я возьму смычок? Ты  уверен,  что  их  делают  просто  из
лошадиных волос?
   - Ага, - нетерпеливо бросил Билл.
   - А если на ветку натянуть тонкую проволоку или  женские  волосы  -  не
получится?
   Билл потер одной ступней другую и ничего не ответил.
   От злости на лбу у нее выступили капельки пота. Голос сразу охрип.
   - Это не просто  плохая  скрипка.  Это  помесь  мандолины  с  гавайской
гитарой. А я их ненавижу. Ненавижу...
   Билл обернулся.
   - Все неправильно. Ничего не вышло. Никуда не годится...
   - Да брось ты, - сказал Билл. - Ну чего ты ноешь  из-за  этой  дурацкой
ломаной гитары - мало ты с ней возилась! Да я давно тебе мог сказать,  что
это идиотство и никакой скрипки у тебя не получится. Такие  вещи  дома  не
делаются, их покупают. Я думал, каждому дураку это ясно. Но  потом  решил,
что особого вреда не будет, если ты сама это поймешь.
   Иногда она просто ненавидела Билла. Он ужасно  изменился,  стал  совсем
другим человеком. Мик хотелось шваркнуть скрипку об пол, растоптать ее, но
вместо этого она только швырнула ее назад  в  шляпную  коробку.  Глаза  ее
горели от слез. Она пнула коробку ногой и выбежала из комнаты, не взглянув
на Билла.
   Пробегая через переднюю на двор, она налетела на маму.
   - Что с тобой? Чего ты опять натворила?
   Мик  попробовала  вырваться,  но  мама  крепко  ухватила  ее  за  руку.
Насупившись, она вытерла слезы тыльной стороной  руки.  Мама  возилась  на
кухне - на ней был передник и комнатные туфли. Вид у нее, как всегда,  был
озабоченный, и долго расспрашивать Мик ей было некогда.
   - Мистер Джексон пригласил на обед обеих своих сестер, так что  стульев
не хватит; вы с Братишкой поедите сегодня на кухне.
   - Ну и слава богу, - сказала Мик.
   Мама  отпустила  ее  и  сняла  передник.  Из  столовой  раздался   звон
колокольчика, приглашавшего к  столу,  и  гул  обрадованных  голосов.  Мик
услышала, как папа говорит, что он много потерял, прекратив  страховку  от
несчастных случаев до того, как сломал бедро. Отца вечно точила одна и  та
же мысль - о том, что он мог разбогатеть, но  не  сумел.  Послышался  стук
тарелок, и постепенно разговоры смолкли.
   Мик прислонилась к перилам.  От  плача  у  нее  вдруг  началась  икота.
Мысленно возвращаясь назад, она подумала, что весь этот месяц  в  душе  ни
минуты не верила, что скрипка будет  играть.  Но  заставляла  себя  в  это
поверить. Да и теперь ей было трудно не  верить,  хотя  бы  немножко.  Она
почувствовала страшную усталость. Билл ей теперь не помощник.  Ни  в  чем.
Раньше он ей казался самым замечательным человеком на свете. Она ходила за
ним как тень, куда бы он ни пошел: в лес, на рыбалку, к  шалашам,  которые
он строил с другими ребятами, к  игорному  автомату  в  ресторане  мистера
Бреннона, - словом, повсюду. Может, он и не  нарочно  ее  так  подвел.  Но
прежней дружбы у них уже не будет.
   В передней пахло табаком и воскресным обедом. Мик глубоко  вздохнула  и
направилась в кухню. Там вкусно пахло, а ей хотелось  есть.  Она  услышала
голос Порции, разговаривавшей с  Братишкой  протяжно,  словно  она  не  то
напевала, не то рассказывала сказку.
   - Вот тебе и главная причина,  почему  я  в  сто  раз  счастливее,  чем
большинство цветных девушек, - говорила Порция, когда Мик отворяла дверь.
   - Почему? - спросила Мик.
   Порция и Братишка сидели за кухонным столом и обедали. Зеленое ситцевое
платье Порции выглядело каким-то особенно свежим  на  ее  темно-коричневой
коже. На ней были зеленые сережки, а волосы туго, аккуратно зачесаны.
   - Вечно ты встреваешь в конец р