Джейк  смял  бумажку  в
руке. Комната снова начала кружиться у него перед глазами, и  он  не  смог
ничего прочесть.
   Он не сводил глаз  с  лица  немого,  чтобы  вернуть  равновесие.  Глаза
Сингера, казалось, были единственной устойчивой точкой в этой комнате. Они
были разноцветные, в янтарных, серых и светло-нефритовых крапинках.  Джейк
так долго в них вглядывался, что чуть было  себя  не  загипнотизировал.  У
него пропала всякая охота бушевать,  и  он  успокоился.  Глаза,  казалось,
понимали все, что он хочет сказать, и что-то старались выразить  в  ответ.
Немного погодя перестала кружиться и комната.
   - Вы-то понимаете, -  пробормотал  Джейк  заплетающимся  языком.  -  Вы
знаете, что я думаю...
   Издалека донесся нежный, серебристый звон церковных  колоколов.  Лунный
свет лег белой полосой на соседнюю крышу, а небо мягко, по-летнему синело.
Было договорено без слов, что Джейк пробудет  у  Сингера  несколько  дней,
пока не найдет себе комнату. Когда вино было  допито,  немой  разложил  на
полу возле кровати тюфяк. Джейк лег, не раздеваясь, и мгновенно заснул.



5

   Вдали от Главной улицы в одном из негритянских кварталов города одиноко
бодрствовал в своей темной кухне доктор Бенедикт Мэди Копленд. Шел десятый
час, и воскресный благовест уже смолк. И хотя ночь была душной, в  пузатой
дровяной печи горел неяркий огонь. Доктор Копленд  сидел  возле  печки  на
жестком кухонном стуле, наклонившись вперед  и  подпирая  голову  длинными
тонкими руками. На его лице  лежали  красные  отсветы  пламени  из  печных
щелей; при этом освещении его губы на черной коже казались почти лиловыми,
а  седые  волосы,  облегавшие  череп  как  шерстяная   шапочка,   отливали
голубизной. Он давно сидел в такой позе. Даже глаза, мрачно устремленные в
одну точку из-под серебряной оправы очков, не меняли выражения.  Потом  он
хрипло откашлялся и поднял с пола книгу. В комнате было  очень  темно,  и,
чтобы различать буквы, доктору  приходилось  держать  книгу  возле  самого
огня.  Сегодня  он  читал  Спинозу.  Ему  трудно  было  постигать  сложное
хитросплетение мыслей и тяжелые фразы, но, читая,  он  ощущал  за  словами
могучую, ясную цель и чувством доходил до понимания.
   Часто по ночам резкое  дребезжание  звонка  нарушало  его  покой,  и  в
приемной его дожидался пациент с переломом кости или раной от  бритвы.  Но
сегодня вечером его никто не тревожил.  Проводя  долгие  одинокие  часы  в
темной кухне,  он  вдруг  начинал  медленно  раскачиваться  из  стороны  в
сторону, а из горла его вырывался звук, напоминавший не то  пение,  не  то
стон. Вот как раз в такой момент и застала его Порция.
   Доктор Копленд заранее узнал о ее  приходе.  С  улицы  донеслись  звуки
гармоники, наигрывавшей блюз, и он сразу понял, что  это  играет  его  сын
Вильям. Не зажигая света, он прошел через переднюю и отпер входную  дверь.
На веранду он не вышел, остановился в темной прихожей. Луна светила  ярко,
и тени Порции, Вильяма и Длинного  отчетливо  чернели  на  пыльной  улице.
Соседние дома выглядели убого. Дом доктора Копленда  отличался  от  других
зданий поблизости. Он  был  прочно  выстроен  из  кирпича  и  оштукатурен.
Небольшой палисадник был огорожен штакетником. Порция попрощалась с  мужем
и братом у калитки и постучалась в дверь веранды.
   - А почему это ты сидишь в темноте?
   Они прошли через темную приемную в кухню.
   - У тебя ведь такие шикарные электрические лампы - странно,  почему  ты
вечно сидишь в темноте?
   Доктор Копленд ввернул лампочку над столом, и комната ярко осветилась.
   - Мне хорошо в темноте, - сказал он.
   Комната была голая, но чистая. На одном  краю  кухонного  стола  лежали
книги и стояла чернильница, на другом - тарелка,  вилка  и  ложка.  Доктор
Копленд сидел очень прямо, перекинув длинную  ногу  за  ногу,  и  поначалу
Порция тоже вела себя чинно. Отец и дочь  были  очень  похожи  -  у  обоих
одинаково плоские широкие носы, одинаковые рот и лоб. Но  по  сравнению  с
отцом кожа у Порции выглядела совсем светлой.
   - Да у тебя тут изжариться можно, - сказала она.  -  По-моему,  зря  ты
подкладываешь дрова, когда не готовишь.
   - Хочешь, перейдем в приемную? - предложил доктор Копленд.
   - Нет, не хочу ничего, посидим и тут.
   Доктор Копленд поправил на носу очки в серебряной оправе  и  сложил  на
коленях руки.
   - Как ты жила с тех пор, как мы не виделись? Ты и твой  муж...  и  твой
брат?
   Порция уселась поудобнее и скинула с ног лодочки.
   - Длинный, Вилли и я живем очень хорошо.
   - Вильям до сих пор с вами питается?
   - Конечно. Понимаешь, у нас ведь свой распорядок, свой уговор.  Длинный
платит за квартиру. Я за свои деньги на всех покупаю еду. А Вилли заведует
церковными  взносами,  страховкой  и  субботними  развлечениями.  Мы  трое
соблюдаем распорядок, каждый вносит свою долю.
   Доктор Копленд сидел, опустив голову, и методично дергал  свои  длинные
пальцы, хрустя суставами. Чистые манжеты спускались ниже запястья,  тонкие
кисти казались более светлыми, чем лицо, а ладони -  бледно-желтыми.  Руки
свои доктор держал в безупречной чистоте, на  них  даже  сморщилась  кожа,
словно их без конца терли щеткой и мочили в тазу с водой.
   - Чуть не забыла, тут я тебе кое-что принесла, - сказала Порция.  -  Ты
небось еще не ужинал?
   Доктор Копленд тщательно произносил  слова,  словно  процеживая  каждый
слог сквозь выпяченные тугие губы.
   - Нет, я еще не ел.
   Порция открыла бумажный кулек, который она, придя, положила на кухонный
стол.
   - Я принесла  тебе  порядочную  головку  цветной  капусты.  Думала,  не
поужинать ли нам с  тобой  вместе?  И  кусок  грудинки  прихватила,  одной
зеленью ведь не наешься. Ты не против, если цветную капусту тушить прямо с
мясом?
   - Мне все равно.
   - Ты все еще не ешь мяса?
   - Нет. По глубоко личным мотивам я  вегетарианец,  но  если  ты  хочешь
тушить капусту с мясом - пожалуйста.
   Порция, не надевая туфель, подошла к столу и  стала  аккуратно  чистить
овощи.
   - Господи, до чего же приятно ногам на этом полу. Ничего,  если  я  так
похожу, в одних чулках? А то лодочки ужас как жмут...
   - Не возражаю. Пожалуйста.
   -  Ладно,  тогда  покушаем  капустку  и  выпьем  кофейку  с  кукурузной
лепешкой. А себе я еще поджарю парочку ломтиков этой жирной грудинки.
   Доктор Копленд следил взглядом за Порцией. Она  медленно  двигалась  по
комнате в одних чулках, снимала со стены начищенные сковородки,  раздувала
огонь, отмывала капусту. Он приоткрыл рот, хотел что-то сказать, но  снова
сжал губы.
   Наконец он спросил:
   - Значит, вы с мужем и братом живете по общему плану?
   - Вот именно.
   Доктор Копленд подергал себя за пальцы и похрустел суставами.
   - А насчет детей планы у вас есть?
   Порция, не глядя на отца, сердито слила воду из кастрюльки с капустой.
   - Такие вещи, - сказала она, - я думаю, зависят только от бога.
   Больше они не разговаривали. Порция поставила капусту с мясом  тушиться
и сидела молча, свесив длинные руки между коленей. Голова доктора Копленда
опустилась на грудь, словно он спал. Но он не спал; по лицу его то и  дело
пробегала нервная дрожь. Тогда он глубоко вздыхал, стараясь  придать  лицу
спокойное выражение. В душной комнате  запахло  едой.  В  тишине  часы  на
буфете тикали очень громко, и, оттого ли, что об этом  был  разговор,  они
будто монотонно твердили одно и то же слово: де-ти, де-ти...
   Он повсюду натыкался на кого-нибудь из этих детей - они голышом ползали
по полу, играли в камешки, а те, что постарше, обнимались с  девушками  на
темных улицах. Всех мальчиков подряд звали Бенедиктами Коплендами. А вот у
девочек были разные имена: Бенни-Мэй, или Мэдибен,  или  Беннедейн-Медайн.
Как-то он подсчитал: в его честь было названо больше дюжины ребят.
   Всю свою жизнь он выговаривал, втолковывал, убеждал. Вы не должны этого
делать, объяснял он. Все основания к тому, чтобы этот шестой,  или  пятый,
или девятый ребенок не появлялся на свет. Не нужно нам больше  детей,  нам
нужны лучшие условия для тех, кто уже родился. Евгеника должна  определять
рождаемость у негритянской расы. Вот к чему он их призывал. Он объяснял им
простыми словами одно и то же, и  с  годами  это  превратилось  в  гневную
поэму, которую он знал наизусть.
   Он изучал этот вопрос и следил за развитием  каждой  новой  теории.  Он
бесплатно раздавал своим  пациентам  противозачаточные  средства.  Он  был
первый и единственный врач в городе, который посмел хотя бы заговорить  об
этом. Давая противозачаточные средства, он объяснял, для чего они, давал и
уговаривал. А потом принимал новорожденных, не менее  четырех  десятков  в
неделю. Их называли Мэдибен и Бенни-Мэй.
   Это был только один из неразрешимых вопросов. Только один.
   Всю свою жизнь он знал, для чего  он  работает.  Он  всегда  знал,  что
призван учить свой народ. Целый день он ходил со своим саквояжем из дома в
дом и рассказывал обо всем на свете.
   После долгого дня его одолевала  мучительная  усталость.  Но  вечерами,
когда он открывал свою калитку, усталость проходила. Потому  что  тут  его
ждали Гамильтон, Карл Маркс, Порция и маленький Вильям. И Дэзи.
   Порция сняла с кастрюльки крышку и вилкой помешала капусту.
   - Отец... - начала она после долгого молчания.
   Доктор Копленд откашлялся и  сплюнул  в  платок.  Голос  его  прозвучал
хрипло и сердито:
   - Что?
   - Давай больше не будем ссориться.
   - Мы и не ссорились, - сказал доктор Копленд.
   - Можно ссориться и без слов, - сказала Порция. - Мне  всегда  кажется,
что мы только и делаем, что грыземся, даже когда оба молчим.  У  меня  все
время такое чувство. Честное слово. Каждый раз, когда я  к  тебе  прихожу,
меня это просто мучает. Давай уж больше ни из-за чего не ссориться.
   - Я-то никак не хочу с тобой ссориться. Мне очень обидно,  что  у  тебя
такое неприятное чувство, дочка.
   Она налила кофе без сахара и дала  отцу.  В  свою  чашку  она  положила
несколько ложек сахара.
   - Я уже проголодалась, так что, наверное,  поем  с  удовольствием.  Пей
свой кофе, а я тебе расскажу, что с нами недавно было. Теперь,  когда  уже
все прошло, меня даже смех берет, но тогда, честное слово, нам было не  до
смеха.
   - Рассказывай, - сказал доктор Копленд.
   -  Ну  вот...  Не  так  давно  в  город  к  нам  приехал   один   очень
представительный  мужчина.  Одет  шикарно.  Цветной.   Назвался   мистером
Б.Ф.Мейсоном и сказал, что он из Вашингтона, округ Колумбия.  Каждый  день
прогуливался в красивой яркой рубашке, с тросточкой. А  вечерами  ходил  в
кафе "Сосаети". И брал самую шикарную еду. Каждый божий раз бутылку  джина
и две свиных отбивных. Для всех у него улыбочка, девушкам низкий поклон, и
даже дверь  придерживал,  когда  они  входят  или  выходят.  Целую  неделю
старался всех обворожить. Люди даже удивляться  стали  и  все  спрашивали,
откуда он взялся, такой богач. Но потом он осмотрелся немного  и  принялся
за дело. - Порция вытянула губы и подула на блюдце с  кофе.  -  Ты  небось
тоже читал в газетах про эти пензии для стариков от государства?
   Доктор кивнул.
   - Пенсии, - поправил он.
   - Ага, так вот он по этому делу и приехал. Будто бы от правительства из
Вашингтона.  От  самого  президента.   Чтобы   все   записались   на   эти
государственные пензии. По домам ходил, говорил, что  надо  внести  доллар
вступительных, а потом платить двадцать пять центов  в  неделю,  и,  когда
тебе стукнет сорок пять, правительство будет выдавать тебе  каждый  месяц,
всю твою жизнь, по пятьдесят долларов. Ну, конечно,  все  были  до  смерти
рады. А кто вступал, тем он бесплатно давал фотографию  президента  с  его
собственноручной подписью. И рассказывал, что через  полгода  каждый  член
получит задаром костюм по форме этого клуба, который  называется  "Великая
лига  цветных  пензионеров",  и  через  два  месяца  каждый  член  получит
оранжевую ленту с надписью ВЛЦП. Ну, знаешь, они ведь там любят эти  буквы
вместо названий. Ходил по домам со своей книжкой, и все вступали в  члены.
А он записывал в этой книжечке фамилии и собирал  деньги.  Каждую  субботу
принимал взносы. За три недели этот мистер Мейсон записал в члены  столько
людей,  что  в  субботу  уже  не  мог  их  всех  обойти.  Пришлось  нанять
помощников, чтобы они собирали взносы, - по человеку  на  каждые  три  или
четыре квартала. Я по субботам тоже собирала деньги по соседству от нас  и
за каждый сбор получала по двадцать пять центов. Ну, Вилли, конечно, сразу
вступил и записал нас с Длинным...
   - Действительно, я сам видел много фотографий президента в домах вашего
района и теперь вспоминаю, что слышал  фамилию  Мейсон,  -  сказал  доктор
Копленд. - Он жулик?
   - Еще какой, - ответила Порция. -  Кто-то  решил  разузнать  про  этого
мистера Б.Ф.Мейсона, и его арестовали. Оказалось, что сам он всего-навсего
из Атланты и отродясь не видел Вашингтона, округ Колумбия, а тем  более  -
президента. Деньги он то ли спрятал куда-то, то ли прожил. И  Вилли  целых
семь с половиной долларов, можно считать, выбросил на помойку.
   Доктор Копленд живо заинтересовался рассказом:
   - Вот что я и говорю, когда...
   - На том свете этого типа насадят на раскаленный  вертел,  -  пообещала
Порция. - Теперь это дело прошлое и нам, конечно, смешно. Хотя,  в  общем,
смеяться тут особенно нечему.
   -  Негритянский  народ  сам  набивается,  чтобы  его  распинали  каждую
пятницу, - сказал доктор Копленд.
   Руки у Порции задрожали, и она пролила кофе из блюдца.
   - Это ты о чем? - слизнув капли с руки, спросила она.
   - О том, что я все время вижу. Если бы я  нашел  хоть  десяток  негров,
десять  моих  соплеменников  с  умом,  характером   и   отвагой,   которые
согласились бы отдать все, что у них есть...
   Порция поставила блюдце на стол.
   - Да мы же говорили совсем про другое!
   - Ну, хотя бы четырех негров, - не унимался доктор Копленд. -  Хотя  бы
вот вас: Гамильтона, Карла Маркса, Вильяма и тебя. Хотя бы четырех  негров
со способностями, характером...
   - У нас с Вилли и Длинным есть характер, - сердито перебила его Порция.
- Жизнь у нас  не  такая  уж  сладкая,  а  мы,  по-моему,  неплохо  втроем
управляемся.
   Минуту они помолчали. Доктор Копленд положил  очки  на  стол  и  прижал
сморщенные пальцы к векам.
   - Ты все время говоришь "негр", -  сказала  Порция.  -  А  это  обидно.
Раньше просто говорили "черномазый", и это было лучше. А вежливые  люди  -
не важно, какая у них кожа, - всегда говорят "цветной".
   Доктор Копленд ничего не ответил.
   - Взять хотя бы нас с Вилли. Мы ведь не совсем цветные. Наша мать  была
очень светлая, и у нас обоих в жилах течет  много  крови  белых  людей.  А
Длинный - индеец. У него много индейской крови.  Нельзя  сказать,  что  мы
настоящие цветные, и нам особенно обидно слово, которое ты говоришь.
   - Я не сторонник удобной лжи и обходных путей, - сказал доктор Копленд.
- Меня интересует только правда.
   - Да? Так вот тебе правда: все тебя боятся. Ей-богу, надо поставить  не
одну бутылку джина, чтобы Гамильтон, или Бадди, или Вилли, или мой Длинный
согласились сюда прийти и с тобой посидеть, вот как я. Вилли говорит, что,
сколько он себя помнит, он всегда боялся тебя, своего родного отца!
   Доктор Копленд хрипло откашлялся.
   - У каждого свое самолюбие, кто бы он ни был, и никто не  пойдет  туда,
где его унижают. Ты ведь и сам такой. Я-то знаю! Сколько раз  видела,  как
белые тебя унижали.
   - Нет, - сказал доктор Копленд. - Ты  никогда  не  видела,  чтобы  меня
унижали.
   - Конечно, я понимаю, что и Вилли, и Длинный, и я - мы неученые.  Но  и
Длинный, и Вилли - золото, а не люди. В этом  вся  разница  между  ними  и
тобой.
   - Да, - сказал доктор Копленд.
   - Ни Гамильтон, ни Бадди, ни Вилли и ни я  -  никто  из  нас  не  любит
говорить, как ты, по-ученому. Мы говорим, как наша мама, как ее родители и
как родители ее родителей в прежние времена. У тебя все умственное. У  нас
слова идут от души, от того, что в нас испокон веку  заложено.  И  в  этом
тоже между нами разница.
   - Да, - сказал доктор Копленд.
   - Никто не может выбирать своих детей и гнуть  их,  куда  ему  хочется.
Даже если им от этого не больно. Даже если он прав - это некрасиво.  А  ты
только этим и занимался. И вот теперь никто, кроме  меня,  не  приходит  к
тебе посидеть.
   Свет слишком сильно бил в глаза доктору Копленду, а  голос  дочери  был
чересчур громким и безжалостным. Он закашлялся, и лицо его задергалось. Он
протянул руку, чтобы взять чашку с остывшим кофе, но не смог ее  удержать.
На глаза его навернулись слезы, и он надел очки, чтобы их скрыть.
   Порция это заметила  и  кинулась  к  нему.  Она  обняла  его  голову  и
прижалась щекой к его лбу.
   - Ну вот, я обидела своего папу, - сказала она нежно.
   - Нет, - сказал он. Голос его звучал резко. - Глупо и  неинтересно  все
время говорить о взаимных обидах.
   По щекам его медленно текли  слезы,  и  в  отсвете  огня  они  отливали
голубым, зеленым, красным.
   - Я очень, очень перед тобой виновата, прости,  пожалуйста!  -  сказала
Порция.
   Доктор Копленд вытер лицо ситцевым платком.
   - Ничего.
   - Давай больше никогда не будем ссориться. Мне так, тяжело, когда мы  с
тобой не ладим, просто мочи моей нет. Мне почему-то  кажется,  что  всякий
раз, когда мы видимся, в сердце у нас поднимается что-то злое,  нехорошее.
Давай больше не ссориться!
   - Давай, - сказал доктор Копленд. - Давай больше не ссориться.
   Порция  шмыгнула  носом  и  вытерла  его  тыльной  стороной  руки.  Она
несколько минут постояла, обхватив голову отца руками. Потом  окончательно
вытерла следы слез и подошла к кастрюльке с овощами на плите.
   - Капуста, наверно, дошла,  -  весело  сообщила  она.  -  А  теперь  я,
пожалуй, испеку к ней кукурузных лепешек.
   Порция не спеша бродила по кухне в одних чулках; отец не спускал с  нее
глаз. Они опять замолчали.
   Когда в его глазах стояли слезы и  очертания  предметов  были  смазаны.
Порция казалась ему похожей на мать. Много лет назад Дэзи вот так же молча
и деловито двигалась по кухне. Дэзи не была такой черной, как он:  кожа  у
нее  была  дивного  цвета  густого  меда.  Она  всегда  была  ласковой   и
молчаливой. Но за этой тихой ласковостью таилось  какое-то  упрямство,  и,
как бы прилежно он ни старался в ней  разобраться,  мягкое  упорство  жены
было ему непонятно.
   Он наседал на нее, открывал ей свою душу, а она была все так же тиха  и
ласкова. Но слушаться его не желала и поступала по-своему.
   А потом появились  Гамильтон,  Карл  Маркс,  Вильям  и  Порция.  И  его
высокая, неуклонная цель диктовала ему,  какими  должны  стать  его  дети.
Гамильтон будет великим ученым. Карл Маркс - вождем негритянского  народа,
а Вильям - адвокатом, который будет бороться с  несправедливостью,  Порция
же должна лечить женщин и детей.
   Когда они еще были маленькими, он уже говорил им о том бремени, которое
они должны скинуть с плеч: бремени угнетения и нерадивости.  А  когда  они
стали чуть постарше, он начал внушать им, что бога нет, но  что  жизнь  их
священна и что перед каждым  из  них  -  истинная,  непреложная  цель.  Он
твердил им это снова и снова,  а  они  забивались  куда-нибудь  в  угол  и
глядели своими большими, как блюдца, глазами на мать. Дэзи же, как  всегда
ласковая и упорная, не слушала его.
   И потому,  что  он  знал  жизненное  предназначение  Гамильтона,  Карла
Маркса, Вильяма и Порции, он понимал, каким должен  быть  каждый  их  шаг.
Осенью он возил их в город и покупал им добротные черные ботинки и  черные
чулки. Для Порции он выбирал черную шерсть на платье и белое  полотно  для
воротничков и манжет. Мальчикам покупалась черная  шерсть  на  штанишки  и
тонкое белое полотно на рубашки. Он не хотел, чтобы дети  носили  пестрые,
непрочные ткани. Но когда они  пошли  в  школу,  им  захотелось  одеваться
по-другому, и Дэзи сказала, что дети стес