, и  ему  приходилось,  встряхнув  руками,
начинать все сначала. Антонапулос следил за  ним  своими  темными  сонными
глазами. Неподвижная фигура в дорогих  ярких  одеждах  напоминала  мудрого
короля из легенды.
   Дежурный врач продлил Сингеру время свидания на целый час... Но в конце
концов он, протянув  худую  волосатую  кисть,  показал  на  часы.  Больные
укладывались на ночь. Рука Сингера замерла в воздухе. Он схватил друга  за
плечо и пристально заглянул ему в глаза, как делал дома каждое утро, когда
они расставались перед работой. Наконец он, пятясь,  вышел  из  палаты.  В
дверях его руки судорожно простились с другом, а потом сжались в кулаки.


   В лунные январские вечера Сингер, если  только  он  не  был  чем-нибудь
занят,  по-прежнему  бродил  по  улицам  города.  Судачили  теперь  о  нем
напропалую. Старая негритянка рассказывала кому ни попадя, что немой знает
все повадки духов с того света. Один рабочий на сдельщине утверждал, будто
служил с немым на фабрике в этом же штате, и бог знает  что  о  нем  плел.
Богатые думали, что Сингер богат, а бедные считали его таким же  бедняком,
как они сами. А так как опровергнуть эти слухи было некому, они  обрастали
чудесами и обретали правдоподобие. Каждый рисовал немого таким, каким  ему
хотелось его видеть.



8

   Почему?
   Вопрос  этот  всегда  занимал  Бифа,  и  его  мысль  работала  над  ним
незаметно, как работает сердце. О чем бы он ни  размышлял  -  о  людях,  о
вещах или об идеях, - вопрос "почему?" не оставлял его в покое. В полночь,
на рассвете, среди бела дня. Думал ли он о Гитлере и о слухах,  что  будет
война. О ценах на свиной окорок и о налоге на пиво. Но  особенно  занимала
его загадочная персона немого. Почему, например, Сингер куда-то  ездил  на
поезде, а когда его спрашивали, где он был,  делал  вид,  будто  не  понял
вопроса? И почему все упорно думают, что немой  именно  такой,  каким  они
хотят, чтобы он был, хотя скорее  всего  тут  происходит  весьма  странная
ошибка? Сингер сидел за столиком посреди зала три раза в день. Ел все, что
ему подавали, кроме капусты и устриц. В неблагозвучной разноголосице толпы
только его не было слышно. Он больше всего любил нежную зеленую  фасоль  и
аккуратно накалывал стручки на вилку. А подливку подбирал сухариками.
   Биф размышлял и о смерти. С ним произошел удивительный случай. Однажды,
роясь на полочке в ванной, он обнаружил флакон цветочной воды - он его  не
заметил, когда отдавал  Люсиль  косметику  покойной  Алисы.  Он  задумчиво
подержал флакон одеколона в руке. Прошло четыре месяца, как она умерла,  -
и каждый месяц казался ему долгим и свободным  для  досуга,  как  год.  Он
редко думал об Алисе.
   Биф откупорил флакон. Стоя без рубашки перед зеркалом, он подушил  свои
темные, заросшие  волосами  подмышки.  И,  почувствовав  запах,  замер,  а
поглядев в зеркало и  тайно  обменявшись  взглядом  со  своим  отражением,
застыл в неподвижности. Он был оглушен воспоминаниями, которые вызвал этот
запах, не потому что они были так уж явственны, а потому,  что  они  сразу
свели  воедино  длинную  вереницу  лет  и  придали  всему  течению   жизни
законченность. Биф потер нос и взглянул на себя в профиль.  Граница  между
жизнью и смертью. Он словно ощутил каждую прожитую с Алисой минуту. Теперь
их совместная жизнь обрела  такую  цельность,  какую  может  иметь  только
прошлое. Биф резко отвернулся от зеркала.
   Спальню он отделал заново. Теперь она принадлежала ему целиком.  Раньше
она была неопрятной, убогой, с  дешевыми  потугами  на  шик.  На  веревке,
протянутой через комнату, постоянно сохли чулки и дырявые розовые  трусики
из вискозы.  Железная  кровать  облупилась,  проржавела  и  была  украшена
несвежими кружевными подушечками. Тощий кот-мышелов вечно пробирался сюда,
наверх, выгибая спину, и тоскливо терся о плевательницу.
   Все это он  переменил.  Вместо  железной  кровати  поставил  раскладной
диван. На полу расстелил толстый красный  ковер  и  купил  кусок  красивой
ярко-синей материи - завесить стену, на которой было больше всего  трещин.
Он стал топить камин и следил, чтобы там всегда лежали  сосновые  поленья.
Над  камином  повесил  маленькую  фотографию  Бэби  и  цветную   картинку,
изображавшую мальчика в бархатном костюме с мячом  в  руках.  В  ящике  со
стеклянной крышкой хранились собранные им достопримечательности: коллекция
бабочек,   редкостный   наконечник   стрелы,   занятный   обломок   камня,
напоминавший  человеческий  профиль.  На  диване  лежали  синие   шелковые
подушки, и он попросил у Люсиль швейную машину, чтобы сшить  темно-красные
шторы на окна. Он любил свою комнату. Она была обставлена  богато,  но  не
кричаще.  На  столе  стояла  маленькая  японская  пагода  со   стеклянными
подвесками, которые таинственно и гармонично позванивали на сквозняке.
   В этой комнате ничто ему не напоминало Алису. Но он  часто  откупоривал
цветочную воду и прикасался пробкой к мочкам ушей  и  к  запястьям.  Запах
смешивался  с  медленным  потоком  воспоминаний.  В  нем  крепло  ощущение
прошлого. Воспоминания выстраивались с почти архитектурной стройностью.  В
ящике, где хранились его сувениры, он нашел старые фотографии, снятые  еще
до свадьбы. Алиса в поле среди маргариток, Алиса с ним на  реке  в  лодке.
Среди сувениров была большая костяная шпилька  для  волос,  принадлежавшая
его матери. В детстве он любил смотреть, как она расчесывает и  закалывает
свои длинные черные волосы. Ему казалось, что  шпильки  выгнуты  по  форме
женской фигуры, и он часто играл ими, как в куклы. В ту пору у  него  была
коробка от сигар, полная обрезков материи. Он любил щупать яркие  красивые
ткани и часами просиживал со своими тряпочками  под  кухонным  столом.  Но
когда ему исполнилось шесть лет, мать отняла у него  любимые  тряпки.  Это
была высокая, могучая женщина с не по-женски развитым чувством долга.  Она
любила его больше всех. Даже теперь она иногда ему снилась. И  он  никогда
не снимал с пальца ее стертого обручального кольца.
   Рядом с цветочной водой он нашел в ванной бутылку лимонной жидкости для
волос. Алиса всегда полоскала ею голову.  Как-то  раз  он  попробовал  это
средство сам. От лимона  его  темные  с  проседью  волосы  стали  густыми,
пушистыми. Ему это понравилось. Он  отказался  от  масла,  которое  втирал
против облысения, и стал полоскать волосы лимоном.  Он  перенял  некоторые
причуды Алисы, над которыми прежде посмеивался. Почему?
   По утрам негр-официант Луис подавал ему  в  постель  кофе.  Нередко  он
целый час просиживал в кровати, откинувшись на  подушки,  и  не  торопился
встать и одеться. Курил сигару, рассматривал солнечные узоры  на  стене  и
задумчиво  тер  указательным  пальцем  впадины  между  длинными,   кривыми
пальцами ног. Он вспоминал.
   Но с полудня и до пяти часов утра он  работал  внизу.  И  весь  день  в
воскресенье. Дело перестало приносить прибыль. В ресторане  часами  бывало
пусто. Однако в обед и по вечерам набиралось  много  народу,  и,  стоя  за
кассой, он каждый день видел сотни знакомых лиц.
   - О чем вы постоянно думаете? - спросил его Джейк Блаунт. - Вид  у  вас
как у еврея, попавшего в лапы к немцам.
   - А во мне одна восьмая еврейской крови, - сказал Биф. - Дед матери был
евреем  из  Амстердама.  Но  вся  остальная  родня,  насколько   я   знаю,
шотландско-ирландская.
   Разговор происходил в воскресенье утром. Посетители, развалясь,  сидели
за столиками. Пахло табачным дымом, шуршали газеты.  Какая-то  компания  в
угловой кабинке играла в кости, но без шума.
   - Где Сингер? - спросил Биф. - Вы сегодня к нему не пойдете?
   Лицо Блаунта потемнело; он насупился и выпятил подбородок. Неужели  эти
двое поссорились? Да, но как может поссориться немой? Однако с усачом  это
уже бывало. Блаунт иногда болтался здесь с таким видом, будто хотел что-то
в себе побороть. Но потом все же уходил, в  конце  концов  всегда  уходил,
после чего они с Сингером возвращались и Блаунт говорил без умолку.
   - Хорошая у вас жизнь. Стоите за кассой, загребаете деньгу, и горя  вам
мало.
   Биф не обиделся. Он тяжело оперся на локти и прищурил глаза.
   - Давайте как-нибудь поговорим серьезно. Чего вы, в сущности, хотите?
   Блаунт хлопнул ладонью по стойке. Руки у него были теплые,  мясистые  и
шершавые.
   - Пива. И вон тот пакетик крекера с сыром и фисташковой начинкой.
   - Да я не о том, - сказал Биф. - Ладно. Отложим этот разговор.
   Человек этот был для него  загадкой.  Он  то  и  дело  менялся.  Блаунт
по-прежнему насасывался, как губка, но спиртное не валило его с  ног,  как
некоторых. Веки у него часто бывали  красные,  и  он  то  и  дело  пугливо
озирался через плечо. Голова на худой шее выглядела  огромной,  увесистой.
Он был из той породы людей, над  которыми  потешается  детвора  и  которых
норовят искусать собаки. Но когда над ним смеялись, он обижался всерьез  и
крикливо отругивался, как рыжий в цирке.  Он  вечно  подозревал"  что  его
хотят поднять на смех.
   Биф задумчиво покачал головой.
   - Послушайте, чего вы держитесь за этот ваш балаган? - сказал он. -  Не
можете найти работу получше? Хотите, я вас найму на полдня?
   - Господи Иисусе! Вот еще! Стану я торчать тут за кассой! Хоть посулите
мне всю вашу вонючую забегаловку со всеми ее потрохами.
   Ну и тип! Терпежу никакого с ним не хватит. Недаром у него нет  друзей:
никто с ним не может ужиться.
   - Не валяйте дурака, - сказал Биф. - Я говорю серьезно.
   Подошел посетитель, протянул чек. Биф дал ему сдачу. В  ресторане  было
по-прежнему тихо. Блаунту не сиделось на месте. Биф чувствовал, что  этого
оглашенного куда-то тянет, но хотел его удержать. Он  достал  с  полки  за
баром  две  первосортные  сигары  и   предложил   Блаунту   покурить.   Из
осторожности он избегал задавать ему вопросы, но в  конце  концов  все  же
спросил:
   - Если бы вы могли выбрать эпоху, когда родиться, какую бы вы выбрали?
   Блаунт широким влажным языком облизнул усы.
   - Если бы у вас был выбор - околеть  или  никогда  больше  не  задавать
вопросов, что бы вы предпочли?
   - Нет, правда, - настаивал Биф. - Над этим стоит подумать.
   Склонив голову набок, он поглядел вниз вдоль своего длинного  носа.  Он
любил разговоры на эту тему. Лично его привлекала  эпоха  Древней  Греции.
Бродить в сандалиях по берегу синего Эгейского моря. В свободных  одеждах,
перепоясанных на талии. Дети. Мраморные бани и созерцание в храмах...
   - Может быть, у инков. В Перу.
   Биф окинул его взглядом, словно раздевая  донага.  Он  представил  себе
Блаунта цветущим, красновато-коричневым от загара, с  молодым,  безволосым
лицом и золотым браслетом, украшенным драгоценными  камнями,  выше  локтя.
Стоило ему закрыть глаза, и Блаунт превратился в настоящего инка. Но когда
он снова на него поглядел, инк сразу исчез.  Мешали  нервно  вздрагивающие
усы, нелепые на этом лице, манера дергать плечом, адамово яблоко на  худой
шее, мешковатые штаны. Да и многое другое.
   - А может, что-нибудь около 1775 года.
   - Да, в то время хорошо было жить, - согласился Биф.
   Блаунт стал неловко переступать с ноги на ногу. Лицо у него было грубое
и тоскливое. Ему не терпелось уйти. Но Биф был настороже и его задержал.
   - Скажите, чего ради вы вообще приехали в этот город?
   Он тут же понял, что задал бестактный вопрос, и выругал себя. Однако  и
в самом деле чудно, как этот человек мог осесть в таком городе.
   - Клянусь богом, не знаю.
   Они молча постояли вдвоем, облокотясь на стойку. В углу бросили  играть
в  кости.  Первый  заказанный  обед  -  утку  по-лонгайлендски  -   подали
управляющему универмагом. Радио  не  было  настроено  и  передавало  сразу
церковную проповедь и джаз.
   Блаунт вдруг нагнулся к Бифу и потянул ноздрями воздух.
   - Духи?
   - Лосьон для бритья, - с достоинством объяснил Биф.
   Дольше удерживать Блаунта он не мог. Парень торопился  уйти.  Позже  он
появится с Сингером. Так бывало всегда. Ему хотелось  вызвать  Блаунта  на
откровенный разговор, тогда он, может, поймет  то,  что  сейчас  для  него
загадка. Но Блаунт не желал разговаривать по душам ни с кем, кроме немого.
Даже странно.
   - Спасибо за сигару, - сказал Блаунт. - Еще увидимся. Пока.
   Биф поглядел, как Блаунт направляется к выходу  своей  раскачивающейся,
матросской  походкой.  А  потом  принялся  за  неотложные  дела.  Осмотрел
выставку в витрине. На стекло было наклеено сегодняшнее меню,  а  под  ним
для привлечения посетителей поставили дежурный обед со всем,  что  к  нему
полагалось. Выглядело все это прескверно.  Даже  противно  было  смотреть.
Утиное сало натекло в клюквенный соус, а в сладкое попала муха.
   - Эй, Луис! - крикнул Биф. - Убери-ка это все из окна.  И  принеси  мне
красную глиняную миску и фрукты.
   Он постарался разложить фрукты покрасивее, подбирая их по  цвету  и  по
форме.
   В конце концов он остался доволен убранством витрины.  Потом  зашел  на
кухню и побеседовал с поваром. Приподнял крышки кастрюль и  понюхал  пищу,
правда без особого интереса. Эту  часть  работы  раньше  выполняла  Алиса.
Заходить на кухню он не любил. Нос у  него  вытянулся,  когда  он  заметил
сальную раковину с не убранными из нее отбросами. Он выписал меню и заказы
на следующий день, с облегчением вышел из кухни и снова занял свой пост за
кассой.
   По воскресеньям к нему приходили обедать Люсиль и Бэби.  Девочка  очень
подурнела. На голове у нее все еще была повязка, и доктор запретил снимать
ее весь месяц. Марлевый бинт вместо золотых  кудрей  придавал  ее  головке
какой-то общипанный вид.
   - Поздоровайся с дядей Бифом, деточка, - подтолкнула ее Люсиль.
   Бэби вдруг раскапризничалась.
   - Поздоровайся с дядей Бифом, деточка! - передразнила она мать.
   Когда Люсиль  захотела  снять  с  нее  нарядное  пальтишко,  она  стала
отбиваться.
   - Будь паинькой, - уговаривала Люсиль.  -  Надо  снять  пальто,  не  то
схватишь воспаление легких, когда мы выйдем. Будь паинькой...
   Биф вмешался в спор. Он отвлек Бэби шариком сладкой жевательной резинки
и снял с нее пальто. Ее платьице смялось во время  борьбы  с  Люсиль.  Биф
одернул его так, чтобы кокетка ровно лежала на  груди.  Перевязал  пояс  и
расправил бант. Потом похлопал Бэби по попке.
   - А у нас сегодня клубничное мороженое, - сообщил он.
   - Бартоломью, из тебя бы вышла прекрасная мать.
   - Спасибо. Вот это комплимент, - сказал Биф.
   - Мы с ней сейчас были в воскресной школе. Бэби, прочти дяде Бифу  стих
из Библии, который ты для него выучила.
   Ребенок дулся.
   - Иисус плакал, - в конце концов проронила она. Презрение, которое  она
вложила в эти два слова, делало поведение Иисуса крайне предосудительным.
   - Хочешь повидать Луиса? - спросил Биф. - Он там, на кухне.
   - Хочу Вилли! Хочу слушать, как Вилли играет на гармонике.
   - Бэби, детка, ты нарочно себя изводишь, - оборвала ее Люсиль.  -  Сама
знаешь, что Вилли нет. Вилли посадили в тюрьму.
   - Но Луис тоже умеет играть на гармонике,  -  вмешался  Биф.  -  Ступай
скажи ему, чтобы достал мороженое и сыграл тебе что-нибудь.
   Бэби отправилась на кухню, слегка волоча ножку. Люсиль  положила  шляпу
на стойку. В глазах у нее стояли слезы.
   - Ты ведь знаешь, я всегда  говорю:  если  ребенок  чистый,  ухоженный,
хорошенький, тогда он и ласковый, и способный. Но если ребенок  грязный  и
уродливый, ничего хорошего от него не жди. Я вот к  чему:  Бэби  стыдится,
что потеряла свои кудри, и этой повязки на голове  и  потому  выкамаривает
почем зря. Не хочет учиться декламации и вообще ничего делать  не  желает.
Так переживает, так переживает, просто сладу с ней нет.
   - Если ты не будешь к ней постоянно цепляться, она придет в себя.
   Наконец он усадил их в кабинку возле окна.  Люсиль  ела  утку,  а  Бэби
подали тонко нарезанную грудку  цыпленка  с  морковью  и  манную  кашу  со
сливками. Девочка нехотя ковыряла еду и пролила молоко  на  платьице.  Биф
посидел с ними, пока в ресторан  не  повалил  народ.  Тогда  ему  пришлось
встать на свое место и следить за порядком.
   Люди едят. Широко раскрывают рты и заталкивают туда пищу. Как там  было
сказано? Он недавно  прочел  фразу:  "Жизнь  -  это  только  приобретение,
питание и  воспроизводство".  В  зале  было  полно.  По  радио  передавали
джазовую музыку.
   Наконец вошли те двое, кого он ждал. Первым переступил порог  Сингер  -
очень прямой и элегантный в своем сшитом на заказ выходном костюме. Сзади,
чуть не вплотную, следовал Блаунт. Что-то в том,  как  они  шли,  поразило
Бифа. Они уселись за столик. Блаунт сразу накинулся на еду, не  переставая
с жаром  что-то  рассказывать,  а  Сингер  лишь  вежливо  за  ним  следил.
Пообедав, оба на несколько минут задержались у кассы. Но потом, когда  они
направились к двери, то, как они шли, опять заставило Бифа задуматься. Что
бы это могло значить? Внезапное озарение из самых глубин памяти  заставило
его вздрогнуть. Тучный глухонемой кретин -  с  ним  Сингер  иногда  вместе
ходил на  работу.  Неряха  грек,  который  готовил  сладости  для  Чарльза
Паркера. Грек всегда шел впереди, а Сингер - сзади. Биф не обращал на  них
особого внимания, потому что в ресторан они никогда не ходили. Но  как  же
он мог о нем забыть?  Без  конца  ломать  себе  голову  и  упустить  такую
подробность. Углядеть букашку, а слона и не приметить. Ну  а  в  сущности,
какое это имеет значение?
   Биф сощурил глаза. Кем Сингер был раньше, не играет  роли.  Важно,  что
Блаунт и Мик сделали из него нечто вроде  доморощенного  божка.  Пользуясь
тем, что  он  немой,  они  с  легкостью  наделяют  его  всеми  нужными  им
качествами. Все это так. Но как же  могла  произойти  такая  поразительная
вещь? И почему?
   Вошел однорукий человек, и Биф угостил его виски за счет заведения.  Но
разговаривать ему ни с кем  не  хотелось.  Воскресный  обед  всегда  носил
семейный  характер.  Люди,  пившие  в  будние  дни  пиво  в  одиночку,  по
воскресеньям  приводили  жен  и  детишек.  Часто  приходилось  вытаскивать
высокий стульчик, стоявший про запас в чулане. В  половине  третьего  обед
подходил к концу, хотя многие столики были еще заняты. Биф стоял на  ногах
уже четыре часа и чувствовал усталость. Раньше он свободно простаивал и по
четырнадцать часов кряду. Но, видно, он  постарел.  И  порядком.  Никакого
сомнения тут нет. А  можно  выразиться  и  так:  он  стал  вполне  пожилым
человеком. Еще не стариком, покуда  еще  нет.  Шум  в  зале  то  накатывал
волнами в уши, то стихал. Да, он уже человек пожилой. У него резало глаза,
и будто от лихорадки все вокруг стало ослепительно ярким.
   Биф окликнул одну из официанток:
   - Замените меня, пожалуйста. Мне надо выйти.
   Воскресная улица была пустынной. Солнце  светило  ярко,  но  не  давало
тепла.  Биф  поднял  воротник  пиджака.  Оказавшись  один  на  улице,   он
почувствовал  себя  каким-то  потерянным.  От  реки  веяло  холодом.  Надо
вернуться назад в ресторан, там его место. Куда и зачем его несет? Вот уже
четыре воскресенья с ним происходит одно и то же. Бродит  по  тем  улицам,
где может встретить Мик. В этом  есть  что-то  не  совсем  приличное.  Вот
именно. Дурное.
   Он медленно шел  по  тротуару  мимо  дома,  где  она  жила.  В  прошлое
воскресенье она читала на крыльце комиксы. Но на этот раз, окинув взглядом
дом, он увидел, что ее нет. Биф надвинул на глаза фетровую  шляпу.  Может,
она попозже придет в ресторан.  По  воскресеньям  после  ужина  она  часто
заходила выпить горячего какао и всегда задерживалась возле  столика,  где
сидел Сингер. По воскресеньям она не носила синей юбки и  свитера,  как  в
обычные дни. Она надевала платье - темно-красное,  шелковое,  с  кружевным
воротничком не первой свежести. Как-то раз  на  ней  даже  были  чулки  со
спущенными  петлями.  Ему  так  хотелось  что-нибудь  для   нее   сделать,
что-нибудь ей подарить. И  не  пломбир,  не  просто  лакомство,  а  что-то
стоящее. Вот и все