комнаты.
   - Если Сэмми увидит тебя здесь, - прокричала Магдален мне вслед,  когда
я уже поднимался по лестнице, - он свернет тебе шею!


   Я взял второй чемодан, завернул и  связал  свои  рукописи  и  вышел  на
улицу. Нужно было подумать, а в такси я не могу  думать,  потому  что  все
время смотрю на счетчик. Я сел в 73-й автобус и поехал к  миссис  Тинкхем.
Миссис Тинкхем держит газетную лавочку в районе Шарлот-стрит. Это пыльная,
грязная, невзрачная угловая  лавчонка,  снаружи  у  двери  висит  доска  с
объявлениями, а внутри продаются газеты на разных языках, дамские журналы,
ковбойские и научно-фантастические романы и  "Поразительные  повести".  Во
всяком случае, все это разложено для продажи, вернее,  кое-как  свалено  в
стопки, хотя я ни разу не  видел,  чтобы  кто-нибудь  что-нибудь  купил  у
миссис Тинкхем, кроме мороженого, которым она тоже торгует, и еще  "Ивнинг
ньюс". Прочая литература годами  лежит  неподвижно,  выцветая  на  солнце,
разве что сама миссис Тинкхем вздумает  почитать  -  такое  на  нее  порой
находит - и вытянет из кучи какой-нибудь пожелтевший от времени ковбойский
роман, а дочитав до половины, скажет, что, оказывается,  уже  читала  его,
только все забыла. Вероятно, она прочла уже весь свой товар - его немного,
и пополняется он медленно. Несколько раз я видел у нее в руках французскую
газету, хотя она и говорит, что не знает французского, но, может быть, она
просто разглядывает иллюстрации. Кроме  контейнера  с  мороженым  в  лавке
стоит железный столик и два стула, а на  полке  -  бутылки  с  красными  и
зелеными безалкогольными напитками. Здесь я провел немало мирных часов.
   Лавка миссис  Тинкхем  отличается  также  тем,  что  она  полна  кошек.
Неуклонно  растущее  кошачье  семейство,  происшедшее  от  одной  огромной
прародительницы, располагается на прилавке и на пустых полках  в  сонливом
созерцании: янтарные глаза  сужены  и  помаргивают  на  солнце  -  ленивые
влажные  щелки  среди  изобилия  прогретой  шерсти.   Когда   я   прихожу,
какая-нибудь кошка  соскакивает  ко  мне  на  колени  и,  посидев  сколько
полагается, солидно и бесстрастно, ускользает затем  на  улицу  любоваться
витринами. Но ни одной из них я ни разу не встречал дальше, чем за  десять
шагов от лавки. Посреди этого великолепия восседает сама миссис Тинкхем  и
курит сигарету. Я не знаю другого человека, который  курил  бы,  как  она,
буквально не переставая. Она закуривает одну сигарету от  остатка  другой;
как она утром закуривает первую - это для  меня  тайна,  потому  что  если
попросить у нее спичек, их в доме никогда не оказывается. Однажды я застал
ее в великом смятении и горе - очередная сигарета упала в чашку с кофе,  а
зажечь новую было нечем. Может быть, она курит всю ночь, а может  быть,  в
спальне у нее горит  вечный  огонь  -  какая-нибудь  неугасимая  сигарета.
Эмалированный тазик у нее в ногах обычно до краев полон окурков; а рядом с
ней, на прилавке, стоит маленький радиоприемник, который  всегда  включен,
но самую малость, так что миссис Тинкхем проводит время среди своих кошек,
окутанная табачным дымом, под  непрестанный  аккомпанемент  чуть  слышного
музыкального бормотанья.
   Я вошел, сел, как обычно, за железный столик и снял  одну  из  кошек  с
ближайшей полки к себе на колени. Она тут же замурлыкала, как  пущенная  в
ход машина. Я улыбнулся миссис Тинкхем - в тот день это  была  моя  первая
натуральная улыбка. На языке Финна миссис Тинкхем - занятная реликвия,  но
ко мне она была очень добра, а я никогда не забываю доброе отношение.
   - Вот и вернулись домой, - сказала  миссис  Тинкхем,  откладывая  томик
"Поразительных повестей", и еще немного приглушила радио, так что  остался
только невнятный шепот где-то на заднем плане.
   - Да, к сожалению, -  отвечал  я.  -  Миссис  Тинк,  как  бы  стаканчик
чего-нибудь?
   Я уже давно храню у миссис Тинкхем запас виски на случай, если оно  мне
понадобится в медицинских целях, в спокойной обстановке, в центре Лондона,
в  неурочное  время.  Сейчас  время  было  урочное,  но  мне  нужна   была
успокоительная  тишина  лавчонки  миссис  Тинкхем,  с  мурлычущей  кошкой,
шепчущим  радио  и  самой  миссис  Тинк  -  языческой  богиней,  окутанной
фимиамом. Когда я завел эту систему, я вначале после каждого раза делал на
бутылке пометку, но в то  время  я  еще  плохо  знал  миссис  Тинкхем.  По
надежности ее можно приравнять к закону  природы.  И  она  умеет  молчать.
Однажды я случайно услышал, как один из ее странных клиентов после тщетных
попыток что-то у нее выведать громко воскликнул: "Вы просто  патологически
деликатны!" И это истинная правда. Я подозреваю, что  этим  и  объясняется
успех  миссис  Тинкхем.  Ее  лавка  служит  так  называемым  "передаточным
пунктом" и местом встречи для людей, которые любят  вести  свои  дела  под
шумок. Интересно бы" знать, в какой  мере  миссис  Тинкхем  осведомлена  о
делах своих клиентов. Когда я далеко от нее, я убежден,  что  она  не  так
наивна, чтобы не представлять себе, что происходит у нее под носом.  Когда
же она рядом, она выглядит такой толстой  и  расплывчатой  и  моргает  так
похоже на своих кошек, что меня берет сомнение. Порой мне случается  краем
глаза подметить на ее лице выражение острой проницательности; но как бы  я
быстро ни обернулся, я ни разу не успел  прочесть  на  этом  лице  ничего,
кроме безмятежной материнской озабоченности и более или менее  рассеянного
участия. Какова бы ни была истина, верно  одно:  никто  никогда  этого  не
узнает. Полиция давно махнула рукой  на  миссис  Тинкхем:  допрашивать  ее
значило даром терять время. Мало она знает или много, но ни разу  на  моей
памяти  ни  ради  выгоды,  ни  ради  сенсации  она   не   показала   своей
осведомленности о том, что творится в тесном мирке, окружающем  ее  лавку.
Неболтливая женщина - это жемчужина на черном бархате. Я глубоко уважаю  и
люблю миссис Тинкхем.
   Она налила виски в картонный стаканчик и передала мне  через  прилавок.
Сама она при мне не выпила ни капли спиртного.
   - Коньяку не привезли, голубчик? - спросила она.
   - На таможне отобрали, - сказал я и, отхлебнув виски, добавил:  -  Чтоб
им пусто было! - сопроводив эти слова жестом, который  охватывал  таможню,
Мэдж, Старфилда и мой банк.
   - Что случилось, голубчик? Опять  настало  трудное  время?  -  спросила
миссис Тинкхем, и, склонясь над стаканом,  я  успел  заметить,  что  в  ее
глазах мерцает прозорливый огонек.
   - Ох уж эти люди, сплошные от них неприятности, верно? -  добавила  она
тем масляным голосом, который, надо полагать, вынудил не одно признание.
   Я уверен, что с миссис Тинкхем откровенничают почем зря.  Бывало,  что,
входя в лавку, я безошибочно это чувствовал. Я и сам с ней откровенничал и
думаю, что для многих своих клиентов она  единственный  человек,  которому
вполне  можно  довериться.  Трудно  предположить,  чтобы  такая  роль   не
приносила  известных  материальных  выгод,  и  деньги  у  миссис  Тинкхем,
безусловно, водятся - однажды она без единого слова дала мне взаймы десять
фунтов, - но я уверен, что деньги для нее не главное. Ей просто доставляет
наслаждение быть в курсе чужих  дел,  вернее,  жизней,  потому  что  слово
"дела" предполагает интерес более узкий и менее  человечный,  нежели  тот,
который в эту минуту был сосредоточен на  мне,  если  только  я  этого  не
вообразил. В самом деле, возможно, что истина  относительно  ее  наивности
или отсутствия таковой лежит где-то посередине, что она пребывает  в  мире
чужих жизненных драм, где факты и вымысел почти неотделимы друг от друга.
   Что-то тихо звучало у меня в ушах, может  быть,  радио,  а  может,  это
миссис Тинкхем колдовала,  чтобы  вызвать  меня  на  откровенность;  точно
кто-то осторожно  сматывал  тонкую  леску,  на  которой  повисла,  вот-вот
готовая сорваться, редкостная рыбина. Но я  крепился  и  молчал.  Я  хотел
подождать, пока не смогу  изложить  свою  историю  более  драматично.  Тут
намечались кое-какие возможности, но ничего еще не  оформилось.  Заговорив
сейчас, я мог невзначай сказать правду; когда меня застигают  врасплох,  я
обычно говорю правду, а что может быть скучнее? Я встретил  взгляд  миссис
Тинкхем и, хотя глаза ее ничего не сказали, не сомневался, что она  прочла
мои мысли.
   - Люди и деньги, миссис Тинк, - сказал я. - Не будь их, как хорошо было
бы жить на свете.
   - И еще зов пола, - сказала миссис Тинкхем; мы оба вздохнули.
   - Котята за последнее время были? - спросил я.
   - Нет, но Мэгги опять в интересном положении. Да, скоро, скоро будут  у
тебя детки! - обратилась она к раскормленной пестрой кошке, разлегшейся на
прилавке.
   - Думаете, на этот раз получилось?
   Миссис Тинкхем  уже  давно  убеждала  своих  кошек  гулять  с  сиамским
красавцем, проживавшим неподалеку. Правда,  все  ее  уговоры  сводились  к
тому, что она время от времени подносила какую-нибудь из кошек к  двери  и
указывала ей на этого интересного мужчину со словами: "Погляди, какой  там
миленький котик!" - и пока что  ничего  из  этого  не  выходило.  Если  вы
когда-нибудь пытались привлечь внимание кошки к определенному предмету, то
знаете, как это трудно. Она будет смотреть куда угодно,  только  не  туда,
куда вы указываете.
   - Как бы не так, - сердито отвечала миссис Тинкхем.  -  У  них  у  всех
только и на уме что черно-белый кот из конинной лавки. Верно  говорю,  моя
красавица, да? - снова обратилась она к  будущей  мамаше,  а  та  в  ответ
вытянула  вперед  тяжелую  лапу  и  вонзила  когти  в  стопку   "Nouvelles
litteraires" ["Новости литературы" (франц.)].
   Я стал развертывать свой пакет. Кошка соскочила с моих колен  и  бочком
выскользнула за дверь. Миссис Тинкхем сказала:  "Так-то"  и  потянулась  к
"Поразительным повестям".
   Я  быстро  перебрал  свои  рукописи.  Когда-то  Магдален,  обозлившись,
разорвала первые шестьдесят строф  эпической  поэмы  "А  мистер  Оппенгейм
наследует землю". Поэма писалась в те времена, когда у меня были идеалы. В
те времена мне еще не стало ясно, что писать эпические  поэмы  в  наш  век
невозможно. В  те  времена  я  наивно  воображал,  что  нет  оснований  не
пробовать свои силы в  любом  жанре,  к  которому  тебя  тянет.  Ничто  не
действует так парализующе, как чувство исторической перспективы,  особенно
в литературе. Вероятно, в какой-то момент нужно  просто  отбросить  всякие
теоретические соображения. Я, например, сумел их отбросить  чуть  пораньше
того момента, когда мне стало бы ясно, что в  наш  век  невозможно  писать
романы. Однако вернемся к "Мистеру Оппенгейму". Мои друзья не одобрили это
заглавие, усмотрев в  нем  антисемитский  душок,  хотя  мистер  Оппенгейм,
разумеется, просто символизирует большой бизнес; но Мэдж  разорвала  поэму
не за это, а со злости: я не пошел с ней завтракать, как условился, потому
что должен был встретиться с одной писательницей. Встреча эта  ничего  мне
не дала, а дома меня ждал "Мистер Оппенгейм", разорванный  в  клочья.  Это
было давно, но я опасался повторения. Кто знает,  какие  мысли  бродили  в
голове у этой женщины, когда она  принимала  решение  вышвырнуть  меня  на
улицу? Если женщина наносит вам обиду, то обычно  вы  же  и  вызываете  ее
ярость. Я по себе знаю, как выводит  из  себя  человек,  которого  бываешь
вынужден обидеть. Поэтому я перебрал рукописи очень внимательно.
   Все как будто было в порядке,  если  не  считать  одной  недостачи.  Не
хватало написанного на машинке  перевода  "Le  rossignol  de  bois".  Этот
"Деревянный соловей" был третьим с конца  романом  Жан-Пьера  Бретейля.  Я
делал его прямо на машинке. Я уже столько переводил Жан-Пьера, что  теперь
дело только за тем, чтобы как можно быстрее стучать по клавишам. Копирку я
не выношу - руки у меня неловкие, а что такое листы копирки, вам известно,
- поэтому у меня был всего один экземпляр. Но за него  я  не  опасался,  я
знал, что если бы Магдален вздумала что-нибудь уничтожить, то  выбрала  бы
не перевод, а одну из моих собственных вещей. Я решил  забрать  перевод  в
следующий раз  -  вероятно,  он-остался  в  бюро  на  третьем  этаже.  "Le
rossignol" будет хорошо раскупаться, а значит, у меня  будут  деньги.  Это
роман о молодом композиторе, который лечится психоанализом и в  результате
творчески иссякает. Переводил я его с удовольствием, хотя это не более чем
расхожее чтиво, как и все, что пишет Жан-Пьер.
   Дэйв Гелман уверяет, что я специализировался на  Бретейле  потому,  что
сам хотел бы писать  такие  книги,  но  это  неверно.  Я  потому  перевожу
Бретейля, что это легко, и еще потому, что книги его на любом  языке  идут
нарасхват. А потом, мне, как это ни  противоестественно,  просто  нравится
переводить:  как  будто  ты  открываешь  рот,  а  говорит  кто-то  другой.
Предпоследнему роману Жан-Пьера "Les pierres de  l'amour"  ["Камни  любви"
(франц.)], который я только что прочел в Париже, тоже был обеспечен успех.
А совсем недавно вышел еще один, "Nous les  vainqueurs"  ["Мы  победители"
(франц.)], его я еще не  успел  прочесть.  Я  решил  повидаться  со  своим
издателем и получить аванс под "Деревянного соловья", а заодно продать ему
идею, которая возникла у меня в Париже, - сборник французских рассказов  в
моем переводе и с моим предисловием. Ими-то и были  набиты  мои  чемоданы.
Это даст мне кое-какие средства к существованию Что бы ни писать, лишь  бы
не свое, как говорит Дэйв. В банке у меня, по  моим  расчетам,  оставалось
фунтов семьдесят. Но теперь, когда на Эрлс-Корт-роуд мне  больше  не  было
ходу, первая и самая насущная задача состояла в том, чтобы найти дешевое и
надежное пристанище, где можно жить и работать.
   Вы можете подумать, что Магдален поступила  жестоко,  так  бесцеремонно
меня выгнав, а я со своей стороны проявил бесхарактерность, приняв это так
покорно. Но Магдален вовсе не бандит. Это жизнерадостная, земная  женщина,
простая и сердечная, готовая услужить кому  угодно,  если  только  это  не
доставляет ей хлопот; о многих ли из нас можно сказать больше? У меня же в
отношении Мэдж совесть была нечиста. Раньше я сказал, что почти ничего  не
платил за квартиру. Так вот, это не совсем верно, я не платил за  квартиру
ничего. Эта мысль меня слегка беспокоила.  Принимать  подачки  от  женщины
вредит locus stand [здесь: самоуважение (лат.)]. К тому  же  я  знал,  что
Мэдж хочется выйти замуж. Она не раз давала мне это понять, и  думаю,  она
вышла бы замуж даже за меня. Только я-то  хотел  другого.  По  обеим  этим
причинам я понимал, что на Эрлс-Корт-роуд у меня нет ни  малейших  прав  и
что, если Мэдж ищет прочного существования, винить в этом  я  могу  только
себя; впрочем, я, кажется, был вполне объективен, считая, что Святой Сэмми
- дело не верное, а, напротив, очень даже проблематичное.
   Здесь, пожалуй, не лишним будет сказать несколько слов  о  себе.  Зовут
меня Джеймс Донагью, но пусть  ирландская  фамилия  вас  не  смущает  -  в
Дублине я был всего один раз, по пьяной лавочке, и в себя пришел всего два
раза - когда меня выпускали из полицейского участка на Стор-стрит и  когда
Финн сажал меня на пароход, возвращавшийся в Англию. Это было  в  те  дни,
когда я много пил. Мне чуть больше тридцати лет, и я талантлив, но  ленив.
Живу я всякими литературными поделками и кое-что пишу всерьез, очень мало,
как можно меньше. В наши дни литературной работой можно жить, только  если
работаешь с утра до ночи и согласен писать все, на что есть спрос.  Я  уже
упоминал, что ростом я невысок, но точнее будет сказать, что я  худощав  и
изящно сложен. У меня светлые волосы и резкие, как у фавна, черты лица.  Я
силен в дзюдо, а бокс не люблю. Важнее для этой повести  то,  что  у  меня
истрепаны нервы. Как это случилось, неважно. Это другая история, а  я  вам
рассказываю не всю историю моей жизни. Так или иначе, они  истрепались,  и
выражается это, между прочим, в том, что  я  не  могу  подолгу  оставаться
один. Вот почему мне так нужно общество  Финна.  Мы  часами  сидим  с  ним
вдвоем, иногда в полном молчании. Я, скажем, думаю о боге,  о  свободе,  о
бессмертии. О чем может думать Финн, понятия не имею.  Но  более  того,  я
терпеть не могу жить в чужих домах, мне  нужна  защита.  Следовательно,  я
паразит и обычно живу у кого-нибудь из знакомых. Это удобно и с финансовой
точки зрения. Принимают меня охотно, потому что жилец я спокойный, а  Финн
может быть полезен по дому.
   Предстояло решить нелегкую задачу - куда нам податься. Приютит  ли  нас
Дэйв Гелман, было неясно.  Я  тешил  себя  этой  мыслью,  но  не  очень-то
надеялся. Дэйв - старый друг, но он философ - не из тех, что  толкуют  про
гороскопы и звериное число, а настоящий, как Платон или Кант, а значит,  у
него нет денег. Я чувствовал, что предъявлять Дэйву какие-либо  требования
не совсем этично. К тому  же  он  еврей,  настоящий  стопроцентный  еврей,
который соблюдает посты, верит, что грех неискупим, и считает  неприличным
рассказ о женщине, разбившей алебастровый сосуд  с  драгоценным  елеем,  и
многие другие истории в Новом завете. Но это бы еще ничего, хуже  то,  что
он без конца спорит с Финном по поводу святой Троицы, бесполезности чувств
и  понятия  милосердия.  Дэйв  ничего  не  ненавидит  так,   как   понятие
милосердия, которое  он  приравнивает  к  своего  рода  духовному  обману.
Послушать  Дэйва,   так   милосердие   попросту   порождает   двуличие   и
представление, будто человеку что угодно может сойти с  рук.  Он  говорит,
что люди должны руководствоваться четкими практическими  правилами,  а  не
туманным светом высоких  понятий,  которыми,  по  его  мнению,  прикрывают
всевозможные излишества. Дэйв - один из немногих, с кем Финн ведет  долгие
беседы. Стоит, пожалуй, разъяснить, что Финн когда-то был католиком,  хотя
по темпераменту он методист - так мне по  крайней  мере  кажется,  -  и  с
Дэйвом он проявляет  красноречие.  Финн  вечно  твердит,  что  вернется  в
Ирландию, чтобы жить в стране, где религия действительно что-то значит, но
все не уезжает. Так что я решил, что у Дэйва будет не особенно спокойно. Я
предпочитаю, чтобы Финн не говорил  слишком  много.  Раньше  я  сам  любил
поговорить с Дэйвом о всяких отвлеченных материях. Когда мы познакомились,
мне было приятно, что он  философ,  и  я  надеялся,  что  он  откроет  мне
какие-нибудь важные истины. Я в то время читал  Гегеля  и  Спинозу,  хотя,
признаюсь, мало что в них понимал, и все хотел обсудить их  с  Дэйвом.  Но
почему-то у нас ничего не выходило, и все наши диспуты сводились  к  тому,
что я что-нибудь говорил, а Дэйв говорил, что  не  понимает,  что  я  хочу
сказать, и я повторял все сначала, а Дэйв сердился. Я не сразу  сообразил,
что, когда Дэйв говорил, что не понимает, что я хочу сказать, это значило,
что я, по его мнению, сболтнул глупость.  Гегель  говорит,  что  Истина  -
великое слово и еще более великая вещь. С Дэйвом у нас дальше  слова  дело
не двигалось, и я наконец отступился. Но все-таки я Дэйва очень  люблю,  у
нас есть и еще много тем для разговора, так что я  не  отказался  от  идеи
вселиться к нему. Других идей у меня, впрочем, и не было. Придя  к  такому
заключению, я достал из чемодана часть  своих  книг  и  вместе  с  пакетом
рукописей оставил под прилавком у миссис Тинкхем. Потом я простился с  ней
и пошел закусить.



        "2"

   Некоторые  части  Лондона  органичны,  другие  случайны.  К  западу  от
Эрлс-Корт-роуд все случайно, кроме нескольких мест у реки.  Я  терпеть  не
могу ничего случайного. Я хочу, чтобы на все в моей жизни имелись причины.
Дэйв жил к западу от Эрлс-Корт-роуд, и в моих глазах  это  тоже  было  его
минусом.  Он   жил   близ   Голдхок-роуд,   в   одном   из   тех   больших
красновато-черных домов, которые я хорошо помнил еще с мрачных дней  моего
лондонского детства. Дэйв, мне кажется, не  очень  чувствителен  к  своему
окружению. Его, как  философа,  интересует  центральный  узел  бытия  (он,
правд