и  китайскими  зверюшками  или
французскими  пресс-папье,  лежали  аккуратные  стопки   писем,   газетных
вырезок,  тысячефранковых  банкнот.  Я  бродил   но   комнатам,   тихонько
насвистывая. На низком столике стояло  несколько  хрустальных  графинов  с
эмалевыми ярлычками на  горлышках,  а  в  одном  из  буфетов  я  обнаружил
множество початых бутылок с хересом, портвейном, вермутом, перно,  джином,
виски и коньяком. В кухонном шкафу хранились в изобилии  белые  и  красные
столовые вина, в кладовке - разные паштеты, колбасы, консервы из крабов  и
кур. Я увидел не меньше десяти сортов печенья, но  ни  признака  хлеба.  В
холодильнике действительно оказались лососина, малина,  а  также  изрядное
количество масла, сыра и молока.
   Вернувшись в гостиную, я налил себе щедрую порцию итальянского  вермута
с содовой и бросил в него кусочек льда из холодильника. Взял  сигарету  из
севрского ящичка на золоченых ножках. А потом мягко опустился  в  глубокое
кресло и дал чувству времени замереть в  плавном  волнообразном  движении,
которое, казалось, пронизало меня всего подобно вздоху. День был жаркий. В
открытые окна струилось далекое прерывистое жужжание Лондона.  Голова  моя
была пуста, руки и ноги отяжелели в приятной истоме. Прошло много времени,
прежде чем я потянулся за своими  рукописями  и  начал  их  сортировать  и
просматривать. Мысль о Сэди и о недавней суете была уже  далеко.  Вот  она
сжалась в булавочную головку и пропала. Я вытянул ноги, собрав  в  складки
чудесный полосатый казахский ковер,  золотисто-желтый  с  полуночно-синим.
Если бы я мог в эту минуту уснуть, мой сон был бы неомраченным  отдыхом  и
покоем. Но я не спал и скоро перестал перебирать написанные от руки  и  на
машинке страницы. Я дал им соскользнуть на пол.
   Прошло еще сколько-то времени, и взгляд  мой  бродил  по  низкой  белой
книжной полке в другом конце комнаты. На ней были расставлены  фигурки  из
дрезденского и вустерского фарфора. Я разглядел их, одну за другой,  потом
стал медленно скользить глазами обратно вдоль верхнего ряда книг. И  вдруг
я весь сжался и вскочил, словно от удара, а исписанные  листы  разлетелись
во все стороны. Одним прыжком я очутился у полки. Да, в самой ее  середине
стоял экземпляр "Молчальника". Я не видел этой книги  много  лет.  На  ней
даже сохранилась суперобложка. Я глядел на нее  с  отвращением  и  не  мог
наглядеться. Потом вытащил ее, мысленно твердя, что глупо так  волноваться
от новой встречи с этим ничтожным творением; и, крепко держа книгу в руке,
я  вдруг  почувствовал,   что   отвращение   к   ней   сменяется   теплым,
покровительственным чувством... и любопытством.  Я  уселся  по-турецки  на
полу возле шкафа и раскрыл ее.
   Всегда бывает  странно  читать  после  долгого  перерыва  то,  что  сам
написал. Как правило, такое чтение захватывает. Я  листал  страницы  этого
своеобразного дневника, и мне  казалось,  что  годы,  отделявшие  меня  от
времени его создания, придали  ему  какую-то  самостоятельную  жизнь.  Все
равно как при встрече со взрослым человеком, которого знал ребенком. Не то
чтобы книга мне теперь больше нравилась, просто она отделилась от меня;  и
я подумал, что теперь наконец я, может быть, смогу  с  ней  помириться.  Я
стал читать наудачу.

   "ТАМАРУС. Но идеи подобны деньгам. В  обращении  должна  быть  какая-то
общепринятая монета. Концепции, применяемые для  общения,  оправдывают  их
успех.
   АННАНДАЙН. Так можно сказать, что  рассказ  правдив,  если  достаточное
число людей в него верит.
   ТАМАРУС. Этого я, конечно, не имел в виду. Если я прибегаю  к  аналогии
или придумываю концепцию, проверка успеха состоит частично в том,  удалось
ли мне таким способом привлечь внимание к реальным вещам. Любую  концепцию
можно извратить. Любая фраза _может_ выражать  ложь.  Но  самые  слова  не
лгут.  Концепция  может  быть  не  всеобъемлющей,  но  она  не  введет   в
заблуждение, если, употребляя ее, я это оговорю.
   АННАНДАЙН.  Да,  это  и  есть  высокопарная  ложь.   Произноси   лучшую
полуправду, какую знаешь, и называй ее ложью, но все же  держись  за  нее.
Она останется жить и тогда, когда твои оговорки будут забыты,  даже  самим
тобой.
   ТАМАРУС. Но человек должен прожить свою жизнь, а для этого он должен ее
понять. Этот процесс называется цивилизацией. То, что  ты  говоришь,  идет
вразрез с нашей природой. Мы рациональные животные в том  смысле,  что  мы
строим теории.
   АННАНДАЙН. Когда ты жил в полную силу, когда  больше  всего  чувствовал
себя человеком, помогала тебе какая-нибудь теория? Не в  такие  ли  минуты
вещи предстают перед тобой обнаженными? Помогала  тебе  теория,  когда  ты
сомневался, как поступить? Разве в такие очень простые минуты  не  рушатся
все теории? И разве в такие минуты это не понимаешь особенно ясно?
   ТАМАРУС. Мой ответ состоит из двух частей. Во-первых, я могу не  думать
о теориях, но все же выражать ту или иную из них. Во-вторых,  в  мире  так
или иначе есть теории, например  политические,  и  нам  приходится  о  них
думать, притом и в такие минуты, когда мы принимаем решение.
   АННАНДАЙН. Если "выражать теорию" означает,  что  кто-то  другой  может
создать теорию на основании твоих поступков,  то  это,  конечно,  верно  и
совершенно неинтересно. А я говорю о подлинном решении в том виде, как  мы
его переживаем; и здесь движение прочь от теории и обобщений есть движение
к   правде.   Всякое   теоретизирование   -   это   бегство.   Мы   должны
руководствоваться самой ситуацией, а каждая ситуация  неповторима.  В  ней
заключается нечто такое, к чему мы  никогда  не  можем  подойти  вплотную,
сколько бы ни пробовали описать  это  словами,  сколько  бы  ни  старались
забраться под эту сеть.
   ТАМАРУС. Допустим, Ну а мой второй пункт?
   АННАНДАЙН. Верно,  что  теории  часто  входят  как  составная  часть  в
ситуации, с которыми мы сталкиваемся. То же можно сказать о  явной  лжи  и
фантазиях; но заключить из этого следует, что надо уметь различить ложь  и
бежать ее, а не то, что надо уметь лгать.
   ТАМАРУС. Ты  за  то,  чтобы  исключить  из  человеческой  жизни  всякий
разговор, кроме  самого  простого.  Так  мы  лишили  бы  себя  возможности
понимать самих себя и делать жизнь сносной.
   АННАНДАЙН. А зачем делать жизнь сносной? Я знаю, ничто не может утешить
или оправдать, кроме рассказа, но этим  не  снимается  то  положение,  что
всякий рассказ - ложь. Только самым великим людям дано говорить и при этом
оставаться правдивыми. Смутно это сознает каждый художник; он  знает,  что
любая  теория  -  смерть,  а  всякое  выражение  сковано  теорией.  Только
сильнейшие способны разбить эти оковы. Большинство из нас, почти  все  мы,
если и можем достичь  правды,  то  только  в  молчании.  Лишь  в  молчании
человеческий дух прикасается божественного. Древние это  понимали.  Психее
было сказано, что, если она заговорит о  своей  беременности,  ее  ребенок
будет смертным; если же смолчит, он будет богом".

   Я читал очень внимательно.  Я  и  забыл,  что  сумел  в  общем  недурно
возражать Хьюго. Сейчас его доводы казались мне менее убедительными, и тут
же пришло в голову несколько возможностей усилить позиции Тамаруса.  Ясно,
что в ту пору, когда писался этот диалог, я не  в  меру  поддался  влиянию
Хьюго. Я решил конфисковать книгу, перечитать ее всю от начала до конца  и
пересмотреть собственные взгляды. У меня даже мелькнула мысль о  возможном
продолжении. Но через минуту я покачал головой.  Оставалось  в  силе,  что
Аннандайн - всего лишь  слабая  карикатура  на  Хьюго.  Хьюго  никогда  не
употребил бы слов "обобщение" или "теория". Мне  удалось  передать  только
бледную тень его рассуждений.
   Одновременно с этими мыслями где-то в моем сознании едва слышно  журчал
ручеек, ручеек воспоминаний. Что это было? Что-то стремилось  вспомниться.
Я бережно держал книгу в обеих  руках  и  не  спешил  предаваться  смутным
грезам в ожидании, пока память прояснится. Смутно я недоумевал, как  могла
эта книга  очутиться  у  Сэди.  Казалось  бы,  такие  вещи  не  должны  ее
интересовать. Я заглянул на внутреннюю сторону обложки. Там было  написано
имя, только не Сэди, а Анны. Секунду я глядел на него, все так же  бережно
держа книгу перед собой, и вдруг воспоминание, которого я  ждал,  овладело
мной с ураганной силой.
   То, о чем пытался  напомнить  мне  прочитанный  отрывок  диалога,  были
слова, которые Анна произнесла в театре пантомимы, те слова, за которыми я
уловил не ее мысли. Это и были не ее мысли. Это были мысли Хьюго.  То  был
лишь отзвук его мыслей, пародия на них, точно так же, как моя  книга  была
только отзвуком и пародией. Когда я слушал Анну, мне не  пришло  в  голову
связать ее слова с настоящим Хьюго, и, думая о Хьюго, я не вспоминал Анну.
Моя собственная жалкая попытка выразить  точку  зрения  Хьюго  -  вот  что
внезапно  открыло  мне  источник,  откуда  и  Анна,  очевидно,  почерпнула
принципы, о которых толковала мне и выражением которых был ее театр. Я  ни
на минуту не подумал, что Анна могла взять свои идеи из моей книги.  Чтобы
поразить ум столь простого и нефилософского  склада,  как  у  Анны,  книге
недоставало и силы, и чистоты. Сомнений быть не  могло.  Мысли  Анны  были
попросту  выражением  Хьюго  негодными  средствами,  как  мои  мысли  были
выражением его же совсем иными средствами; и оба  эти  способа  выражения,
как ни странно, имели больше общего между собой, чем с оригиналом.
   Голова у меня шла кругом. Я поставил  книгу  обратно  и  прислонился  к
полкам. У меня было такое ощущение, будто все становится  на  свои  места,
образуя рисунок, который я пока не удосужился  разглядеть.  Значит,  Хьюго
знаком с Анной. Это само по себе вполне естественно,  поскольку  он  знает
Сэди. Но мысль, что Хьюго знаком с Анной, была  для  меня  новой  и  очень
тревожной. Я всегда старался отгородить  от  всех  ту  часть  моей  жизни,
которая касалась Хьюго. С Анной  я  встретился  раньше,  чем  расстался  с
Хьюго, но близко узнал ее уже после этого. В разговорах  с  ней  я  смутно
упоминал о Белфаундере как о человеке, которого немного знал еще до  того,
как он стал знаменит. Вероятно, у нее  создалось  впечатление,  что  Хьюго
перестал со мной знаться. Книгу же я ей никогда не  показывал,  а  если  и
упоминал о ней, то лишь как  о  юношеской  работе,  не  представляющей  ни
малейшего  интереса.  Я  всегда  говорил  о  ней  так,  будто   она   была
опубликована очень давно и давно забыта.
   Вопросы роем жужжали у меня в голове. Когда эта книга  попала  к  Анне?
Много ли ей известно о моем предательстве? Что означает  театр  пантомимы?
Какие отношения связывают Хьюго и Анну? Что они могли сказать  друг  другу
обо мне? Тут  открывались  такие  чудовищные  возможности,  что  я  ахнул.
Внезапно поведение Сэди тоже обрело смысл, и мне  стало  ясно,  что  Хьюго
влюблен не в Сэди, а в Анну. Хьюго пополнил ряды тех,  кому  Анна  уделяла
ровно столько терпимого и нежного  внимания,  сколько  требовалось,  чтобы
держать их в постоянной  лихорадке.  И  уж  скорее  Анна  была  того  типа
женщина, какой мог увлечься Хьюго. Вот почему  Сэди  выходит  из  себя  от
ревности, вот откуда, возможно, и та враждебность, которую Хьюго  пытается
побороть, а я, видимо, призван  каким-то  образом  поддерживать.  А  может
быть, Уэлбек-стрит интересует Хьюго просто потому, что он надеется застать
там Анну. В общем, вариантов сколько угодно.
   Теперь объясняется и театр  пантомимы.  Это,  безусловно,  какая-нибудь
фантазия Хьюго, и для  осуществления  ее  он  завербовал  Анну,  возможно,
против ее воли. Если она по ходу дела  нахваталась  его  мыслей,  так  это
вполне  естественно.  Анна  впечатлительна,  а  Хьюго  -  яркая  личность.
Возможно, даже и так: театр для того и предназначался,  чтобы  привлечь  и
увлечь Анну, а затем стать для нее золотой клеткой. Мне  вспомнился  немой
экспрессионизм ранних фильмов  Хьюго.  Допустим,  что  безмолвная  чистота
пантомимы прочно завладела его душой. Но  самый-то  театр  во  всей  своей
прелести был домом для Анны, домом, который Хьюго построил и в котором  ей
уготована была  роль  королевы.  Неспокойной  королевы  -  я  помнил,  как
нервничала Анна в тот день, когда я  нашел  ее  в  театре.  Роль,  которую
создал для нее Хьюго, была явно  не  по  ней.  И  тут  мне  явилось  новое
озарение.  С  невероятной  отчетливостью  перед  глазами  возникла  фигура
рослого мужчины в маске, которого я увидел  на  сцене  крошечного  театра,
фигура, показавшаяся мне странно знакомой; теперь у меня уже не оставалось
ни тени сомнения в том, что это был сам Хьюго.
   В ту же минуту зазвонил телефон. Сердце у меня подскочило и упало,  как
птица, ударившаяся о стекло. Я вскочил с кресла. Мне было  ясно,  что  это
звонит Хьюго. Я смотрел на телефон, как смотрят на  гремучую  змею.  Потом
поднял трубку и, изменив голос, хрипло сказал: "Алло?"
   На другом конце провода Хьюго нерешительно произнес:
   - Простите, нельзя ли мне поговорить с мисс Квентин, если она дома?
   Я стоял окаменев, не соображая, что нужно ответить. Потом сказал:
   - Здравствуйте, Хьюго, это Джейк Донагью. Мне нужно  как  можно  скорее
увидеться с  вами,  дело  важное.  -  Ответом  было  мертвое  молчание.  Я
продолжал: - Вы бы не могли приехать сюда, к Сэди? Я здесь один.  Или  мне
приехать к вам? - На середине этой фразы Хьюго положил трубку.
   Тогда я пришел в исступление. Я крикнул что-то в трубку и швырнул ее. Я
рвал на себе волосы и громко ругался. Я  носился  по  комнате,  раскидывая
ногами ковры. Прошло не меньше десяти минут, прежде  чем  я  успокоился  и
спросил себя, почему я, собственно, так волнуюсь. Я  чувствовал,  что  мне
необходимо увидеть Хьюго немедленно, сию же минуту, любой ценой. Пока я не
повидаюсь с Хьюго, мне жизни на  земле  не  будет.  Зачем  мне  нужно  его
увидеть, я понятия не имел. Просто это было необходимо,  и,  пока  это  не
свершится, я не смогу свободно дышать. Я  схватил  телефонную  книгу.  Что
Хьюго переехал с прежней квартиры, это я знал, а новым его адресом нарочно
не интересовался. Теперь я дрожащими пальцами листал справочник.  Да,  вот
он: адрес в Холборне и телефон. С бешено бьющимся сердцем я набрал  номер.
Никто не ответил.
   Я посидел тихо, соображая, что же делать дальше. Я решил сразу  поехать
по адресу, указанному в книге, на случай, что Хьюго все-таки дома, а  если
нет - разыскивать его на студии "Баунти - Белфаундер".  Если  Хьюго  нужна
Сэди, едва ли он на студии, ведь Сэди как раз туда и поехала. Но, с другой
стороны, возможно, что под "мисс Квентин" он подразумевал  Анну.  Так  что
неизвестно, может, он еще и на  студии.  Во  всяком  случае,  сперва  надо
попытать счастья в Холборне - вдруг он там прячется и просто не подходит к
телефону. Если он звонил из дому, то, конечно, догадался, что я сейчас  же
сам ему позвоню.
   Потом я представил себе, с какой неприязнью и отвращением он,  наверно,
положил трубку, услышав мое имя. Не мог заставить себя поговорить со  мной
хотя бы минуту. Я отбросил эти мысли как слишком горькие и стал поправлять
ковры и наводить в комнате порядок. И тут я вспомнил, что Сэди  специально
просила меня никуда сегодня не уходить. Но ведь я выйду на поиски Хьюго, а
охранять квартиру я как будто должен именно от его вторжения. Значит,  мои
действия можно расценить как наступательную тактику вместо  оборонительной
для достижения той же цели - не пускать  Хьюго  на  Уэлбек-стрит.  Если  я
найду Хьюго и займу его своей особой, я тем самым  выполню  желание  Сэди,
только по-другому. Я зашагал к входной двери. На прощание оглянулся, потом
повернул ручку.
   Ничего  не  последовало.  Я  еще  раз  повернул  ручку.  Дверь   заело.
Английский замок работал, но ниже в  двери  был  еще  один  замок,  другой
системы, и он-то, очевидно, был заперт. Я осмотрел засовы,  все  они  были
отодвинуты. Я стал что было силы  дергать  дверь.  Она,  несомненно,  была
заперта, а ключ вынут. Меня заперли здесь. Убедившись в этом, я  прошел  в
кухню и попробовал кухонную дверь, выходившую на  пожарную  лестницу.  Она
тоже была заперта.
   Тогда я осмотрел окна. Проблеск надежды вселило в меня только  окно  на
кухне, приходившееся в нескольких футах от двери. При  некоторой  смелости
оттуда можно было перескочить на пожарную лестницу. Я прикинул расстояние,
глянул вниз и решил, что смелости у меня маловато. Я боюсь высоты. По  той
же причине отпадала водосточная труба на фасаде дома.  Я  стал  обыскивать
квартиру, заглядывая во всякие ящики - не окажется  ли  там  ключа,  -  но
надежды на успех было мало. Я уже не  сомневался,  что  Сэди  сделала  это
нарочно. По каким-то своим причинам она хотела,  чтобы  я  удерживал  форт
весь день, а для верности посадила меня под замок. То обстоятельство,  что
она была права, предусмотрев мою попытку к бегству, ничуть не умаляло моей
ярости. И было совершенно ясно, что на этом всякие отношения между мной  и
Сэди кончаются.
   Отчаявшись найти ключ, я прибегнул к  последнему  средству  -  взломать
кухонную дверь. Замок был простой.  В  общем  я  вскрываю  замки  довольно
ловко, этому искусству научил меня Финн, сам он мастер по этой  части.  Но
тут дело у меня не ладилось, главным образом  потому,  что  не  попадалось
подходящего инструмента. Вскрывать  замки  удобнее  всего  куском  толстой
проволоки или крупной шпилькой. Ни того ни другого я в квартире не нашел и
потому отступился. Теперь, когда мне стало предельно ясно, что я пленник и
что остается только ждать возвращения  Сэди,  я  был  совершенно  спокоен;
вернее, пожалуй, будет сказать  -  угрюм  и  мрачен.  Я  собрал  все  свое
имущество, чтобы сразу уйти. Никаких разговоров - это я  решил  твердо.  И
так же твердо было мое намерение, получив свободу, сейчас  же  отправиться
на розыски Хьюго. Я еще раз позвонил ему, но  никто  не  ответил.  Подумал
было позвонить кому-нибудь и попросить меня вызволить, но выяснилось,  что
посвящать  в  свои  затруднения  мне  не  хочется  никого.  Я  налил  себе
полстакана джину, сел и долго смеялся.
   Потом я почувствовал голод. Шел уже третий  час.  Я  пошел  в  кухню  и
приготовил себе роскошное пиршество - паштет, лососина, консервы  (куры  и
спаржа), малина, рокфор и апельсиновый сок. Вина Сэди  я  решил  не  пить,
несмотря на всю чудовищность ее преступления. Достал  в  буфете  коньяк  и
долго просидел за ним, жалея об одном - что Сэди  не  курит  сигар.  Когда
меня снова начали одолевать мысли о Хьюго и Анне, я перемыл посуду.  После
этого я загрустил и, выбрав одно из окон, выходивших на Уэлбек-стрит, стал
глядеть на прохожих и машины.
   Так я посидел некоторое время, высунувшись из  окна,  напевая  какую-то
французскую песенку и хмуро  придумывая,  что  я  скажу  Сэди,  когда  она
вернется, как вдруг заметил на другой стороне улицы две  знакомые  фигуры.
То были Финн и Дэйв. Увидев меня, они  остановились  и  стали  делать  мне
таинственные знаки.
   - Все в порядке! - крикнул я. - Никого нет.
   Они перешли улицу и Дэйв сказал:
   - Ну и хорошо, а то мы боялись, вдруг царица Савская дома!
   Оба смотрели на меня, задрав голову, и улыбались. Я был им страшно рад.
   - Так, - сказал Дэйв, очень довольный собой. - Ну, нравится  тебе  быть
телохранителем? Хорошо охранял?
   Финн улыбнулся мне, как всегда, дружелюбно, но  я  чувствовал,  что  на
этот раз он солидарен  с  Дэйвом.  Обоим  ситуация,  видимо,  казалась  до
крайности забавной. Что-то они подумают через минуту?
   - Я провел спокойный день,  -  отвечал  я  с  достоинством.  -  Немного
поработал.
   - Спросить его, какая это была работа? -  обратился  Дэйв  к  Финну.  Я
понял, что в ближайшие полчаса мне достанется.
   - Ну, если твой рабочий день кончился, выходи,  пойдем  выпьем.  Сейчас
откроют. А может, ты пригласишь нас к себе? Или это не разрешается?
   - Я не могу выйти, - сказал я ровным голосом. И вас не могу пригласить.
   - Почему