другу  Белфаундеру.  Он
ничего так не жаждет, как потерять все свои деньги.
   Это меня удивило. Значит, Мэдж вращается в кругах, где обсуждают Хьюго.
   - Для этого ему не нужна моя помощь, - сказал я и отвернулся.
   Меня захлестнула какая-то  смятенная  усталость.  Мне  предложили  кучу
денег, и я не мог объяснить, почему я от них отказываюсь, если только  мое
поведение означало отказ. Но что гораздо важнее, мне  предложили  ключ  от
мира, где наживать деньги легко, где той  же  сумме  усилий  соответствуют
неизмеримо более весомые  результаты  -  как  вес  предмета  меняется  при
перенесении из одной среды в другую. Что до совести - с этим  я  бы  через
несколько месяцев справился. Со временем я сумею разбогатеть в  этом  мире
не хуже других. Надо только зажмуриться и войти. Почему  же  это  казалось
так трудно? Я терзался. Ведь я отказываюсь от сущности ради тени. То,  что
я выбираю, - пустота, которую я и описать толком не в силах.
   Мэдж наблюдала за мной с возрастающей тревогой.
   - Мэдж, - сказал я, чтобы что-то сказать, - а что будет  с  "Деревянным
соловьем"?
   - Об этом не беспокойся. Кто-то действительно подъезжал насчет  него  к
Жан-Пьеру от имени Сэди, но он их отшил. А  теперь  он  передал  право  на
экранизацию всех своих книг нашей компании.
   Вот здорово, подумал я. Я улыбнулся Мэдж, и в ответ она тоже улыбнулась
с облегчением.
   - Значит, Сэди и Сэмми получили по носу?
   - Вот именно, - сказала Мэдж.
   Я вспомнил, как обидно мне тогда было за Мэдж, и тут  же  смекнул,  что
она, вероятно, начала обманывать Сэмми еще до того, как узнала, что  Сэмми
обманывает ее. Одним скачком до отеля "Принц Клевский" не доберешься.  Это
было так смешно, что я расхохотался, и чем больше я  думал  об  этом,  тем
громче хохотал, так что мне пришлось даже сесть на пол. Мэдж  сперва  тоже
засмеялась,  но  потом  осеклась  и  резко  одернула  меня:   "Джейк!"   Я
успокоился.
   - Значит, придется все-таки Сэмми снимать фильмы с животными, -  сказал
я.
   - Тут Сэмми тоже не повезло, подсунули ему  кота  в  мешке.  Только  не
кота, а собаку.
   - Это как понимать?
   - "Фантазия-фильм" надула Сэмми. Ты знаешь, сколько лет Мистеру Марсу?
   Печальное предчувствие сжало мне сердце.
   - Нет, не знаю, - сказал я. - Сколько?
   - Четырнадцать. Он долго не протянет. Он уже в последнем фильме еле-еле
доиграл. "Фантазия-фильм" уже не хотела  его  больше  снимать.  А  тут  им
заинтересовался Сэмми, они его и  продали,  а  возраст  утаили.  Сэмми  не
догадался посмотреть его зубы.
   - У собак возраст по зубам не определишь.
   - В общем, Сэмми и тут нарвался.
   Это мне было безразлично. Я думал о Марсе. Марс - старик. Он больше  не
будет работать. Не будет больше переплывать  вздувшиеся  реки,  перелезать
через высокие заборы, сражаться с медведями в пустынных  лесах.  Силы  его
идут на убыль, и никакая смекалка ему уже не поможет. Он скоро умрет.  Это
открытие дополнило меру моей печали, и вместе с тем решимость моя окрепла.
   - Не пойду я на это, Мэдж, - сказал я.
   - Ты с ума сошел! Но почему, Джейк, почему?
   - Я и сам не вполне понимаю. Знаю только, что  для  меня  это  была  бы
смерть.
   Мэдж подошла ко мне ближе. Глаза у нее были твердые, как агат.
   - Но ведь это настоящая жизнь, Джейк, -  сказала  она.  -  Хватит  тебе
витать в облаках, проснись! - И  она  больно  ударила  меня  по  губам.  Я
отпрянул. Минуту она выдерживала  мой  взгляд,  и  в  глазах  ее  медленно
собирались слезы. Потом я принял ее в объятия.
   - Джейк, не бросай меня, - проговорила она мне в плечо.
   Я повел ее к дивану. Я был полон спокойствия и  решимости.  Опустившись
на колени, я взял обеими руками ее голову, отбросил волосы со лба. Ее лицо
поднялось ко мне, как примятый цветок.
   - Джейк, - сказала Мэдж, - мне нужно, чтобы ты был со мной.  Для  этого
все и делалось. Понимаешь?
   Я кивнул. Провел рукой по ее гладким волосам и дальше, по теплой шее.
   - Джейк, скажи что-нибудь!
   - Не могу я на это пойти, - сказал я. Она, Мэдж, запущена на орбиту,  и
кто знает, какую параболу ей предстоит описать, прежде чем она вернется на
землю. Я ничем не мог ей помочь. - Я ничем не могу тебе помочь,  -  сказал
я.
   - Ты мог бы просто быть рядом. Больше ничего и не нужно.
   Я покачал головой.
   - Послушай, Мэдж. Я постараюсь объяснить. Я мог бы  сказать  тебе,  что
слишком тебя люблю, а потому не могу стоять в сторонке, пока  ты  спишь  с
мужчинами, которые помогают тебе стать звездой. Но это была  бы  неправда.
Если бы я любил тебя больше, мне, возможно, именно этого  бы  и  хотелось.
Все дело в том, что я должен жить своей, а не чужой жизнью,  а  моя  жизнь
лежит совсем в другой стороне.
   Мэдж взглянула на меня сквозь настоящие слезы.  Она  сделала  последнюю
ставку.
   - Если это из-за Анны, ты же знаешь, я не против. То есть  я,  конечно,
против, но это неважно. Я просто хочу, чтобы ты был рядом.
   - Ничего не выйдет, Мэдж. - Я поднялся. Сейчас я нежно ее любил.  Через
несколько минут я уже сбегал вниз по лестнице.



        "15"

   Я пересек улицу  и,  как  слепой,  направился  к  Сене.  Я  налетал  на
прохожих, несколько раз чуть не угодил под машину. Ноги  у  меня  дрожали.
Дойдя до Сены, я присел на скамью и снял пиджак.  Оказалось,  что  рубашка
вся промокла от пота. Я расстегнул ворот, провел руками  по  груди  и  под
мышками. Я не отдавал себе отчета  в  своем  поступке,  знал  только,  что
сделал что-то значительное - вроде как совершил убийство в пьяном виде.  Я
посидел, глядя по сторонам, и Париж постепенно успокоился, как отражение в
воде, которое перестает колыхаться,  когда  улягутся  волны.  Наконец  оно
стало гладким как стекло. Так что же я сделал?
   Отказался  от  суммы,  составляющей  -  если  предположить,  что   меня
продержали бы полгода,  прежде  чем  выгнать,  -  примерно  тысячу  двести
фунтов. Отказался от легкого перехода из мира перманентного  безденежья  в
мир постоянных денег. А что я получу взамен? Ничего. Сейчас  мой  поступок
казался мне совершенно бессмысленным. Тогда, у Мэдж, я как будто  понимал,
почему не могу поступить иначе. Теперь же, хоть  убей,  не  мог  бы  этого
объяснить. Я встал и побрел по железному мосту. Часы на здании Французской
Академии показывали десять минут первого. Я шел, и мне открывалась великая
истина: на свете нет ничего важнее денег. Как я не понимал  этого  раньше?
Мэдж права - это и есть настоящая жизнь. Это - "единое на потребу"; а я их
отвергнул. Я чувствовал себя Иудой.
   Я остановился поглядеть на Париж. Увидел его мягкие краски, четкие,  но
неяркие  в  лучах  июльского  солнца.   Рыболовы   удили   рыбу,   фланеры
фланировали, на ступенях,  спускающихся  к  Сене,  лаяли  собаки,  которых
уговаривали искупаться. Почему-то люди обожают  смотреть,  как  их  собаки
купаются. Из-за зеленых деревьев поднимались башни Нотр-Дам,  нежные,  как
любовники, поднимающиеся с травы. "Париж", - произнес я вслух. Вот и опять
что-то ускользнуло у меня между пальцев. Только теперь я отлично знал, что
именно. Деньги. Средоточие жизни. Отвергать жизнь - единственное подлинное
преступление. Я мечтатель, преступник. Я в отчаянии заломил руки.
   Подходя к левому берегу, я  почувствовал  страшную  жажду  и  в  ту  же
секунду сообразил, что у меня почти нет при себе денег. Уезжая из Лондона,
я сунул в карман какую-то мелочь, оставшуюся от последней поездки. Я думал
занять денег у Мэдж, но, обладая хотя бы каплей эстетического чувства,  не
станешь занимать пять тысяч франков у человека,  от  которого  только  что
отказался принять тысячу двести фунтов. К тому же я просто забыл об  этом.
Я выругался. До самого бульвара Сен-Жермен я прикидывал, как мне  быть.  А
потом ощутил другую потребность, столь же дорогостоящую,  -  поделиться  с
кем-нибудь своим горем. Я сопоставил эти потребности со своими финансами и
одну с другой. Перевесила вторая. Я пошел в  почтовое  отделение  на  углу
Дюфур и отправил господам Гелману и О'Финни телеграмму: "Наотрез отказался
принять сумму минимум тысячу двести фунтов Джейк". Потом я пошел в  "Белую
королеву" и заказал перно - это хоть и не самый  дешевый  аперитив,  но  с
самым высоким содержанием алкоголя. Мне стало немножко легче.
   Там я  просидел  долго.  Сначала  я  упорно  думал  о  тех  деньгах.  Я
рассматривал их со всех точек зрения. Менял  их  на  франки.  На  доллары.
Переводил из одной европейской столицы в другую. Как  скряга,  помещал  их
под высокие проценты. Бесшабашно тратил на  самые  дорогие  вина  и  самых
дорогих женщин. Я купил "Астон  Мартин"  последней  марки.  Снял  квартиру
окнами на Хайд-парк и увешал ее стены картинами "маленьких голландцев".  Я
возлежал на полосатой тахте возле бледно-зеленого телефона, а магнаты кино
слали  мне  по  проводам  лесть,  мольбы  и  восхваления.   Очаровательная
кинозвезда, кумир трех континентов, лежавшая  у  моих  ног,  как  пантера,
наливала мне второй бокал шампанского. "Это Г.К.,  -  тихо  говорю  я  ей,
прикрыв трубку ладонью, - вот надоел!" Я беру со стола  орхидею  и  бросаю
ей;  и  когда  она,   обвив   меня   своими   гибкими   руками,   начинает
приподниматься, чтобы лечь рядом со мной,  я  отвечаю  Г.К.,  что  у  меня
совещание и пусть договорится с моим секретарем - дня через два-три я буду
рад с ним встретиться.
   Наскучив этой игрой, я стал думать о Мэдж и о том, кто же  это  поселил
ее в отеле "Принц Клевский" и невидимо присутствовал при  нашем  свидании.
Может, тот самый человек, что владел в Индокитае пароходами или чем-то там
еще? Я представил его себе. Седой и грузный, овеян всеми ветрами,  обожжен
тропическим солнцем, ум и властность  написаны  на  лице  -  лице  старого
француза, немало повидавшего на своем веку. Он мне понравился.  Перед  его
богатством бледнеют мечты любого стяжателя. Годы, минувшие с тех пор,  как
он со страстью гонялся за  деньгами,  уже  исчисляются  десятками.  Теперь
деньги ему больше не нужны: он любил их, боролся за них, ради них  страдал
и заставлял страдать других; купался в них так долго, что они  залили  ему
золотом и глаза и мозг; и, наконец, устал  от  них  и  стал  разбрасывать,
состояние за состоянием. Но деньги не  покидают  человека,  который  много
ради  них  перенес.  И  он  смирился.  Теперь  он  живет  с  ними,  как  с
состарившейся женой. Он возвратился во  Францию,  утомленный  и  ко  всему
равнодушный - ведь он  удовлетворил  все  свои  желания  и  убедился,  что
удовлетворение всегда одинаково преходяще. Вяло  и  безразлично  он  будет
наблюдать, как организуется его кинокомпания, будет участвовать  в  пьесе,
где все актеры, кроме него, сходят с ума от одного запаха денег.
   А может быть, покровитель Мэдж - какой-нибудь ловкий  делец-англичанин:
человек  средних  лет,  с  богатым  опытом  в  области  кино.  Скажем,  не
добившийся   успеха   режиссер,   решивший   применить   свой   талант   в
кинопромышленности и большими  деньгами  вознаграждающий  себя  за  утрату
прекрасной мечты, которая все равно будет преследовать его до могилы,  так
что он всякий раз будет злиться, присутствуя на съемках и видя, как другие
мучаются над проблемами, что вдохновляли его в  двадцать  пять  лет,  а  в
тридцать заставляли проводить бессонные ночи и наконец довели до отчаяния.
Где познакомилась с ним Мэдж?  Возможно,  на  одной  из  тех  вечеринок  у
"киношников", о которых упоминал Сэмми в тот день, когда советовал мне "не
спускать с них глаз - не то пиши пропало".
   А может быть - эта сокрушительная мысль родилась только сейчас, - может
быть, приятель Мэдж не  кто  иной,  как  Жан-Пьер?  Думать  об  этом  было
противно, но притворяться, что это невозможно, не имело смысла. Сам  я  не
знакомил Мэдж с  Жан-Пьером,  несмотря  на  ее  неоднократные  просьбы.  Я
инстинктивно  опасался  последствий.  Для  некоторых   англичанок   всякий
француз,  так  сказать  ex  officio  [по  долгу  службы  (лат.)]   окружен
романтическим ореолом, и я, очевидно, подозревал, что Мэдж  принадлежит  к
их числу. Однако Мэдж могла познакомиться с Жан-Пьером и без моего ведома.
Я вспомнил, что в разговоре со мной она называла его просто  по  имени;  и
хотя она могла перенять это от меня или от своих теперешних  знакомых,  не
исключено,  что  она  в  самом  деле  избрала  Жан-Пьера  на  роль  своего
благодетеля. По моим представлениям на роль сердцееда он не подходит, но у
женщин странные вкусы.
   Я еще повертел эту мысль в голове,  а  потом  отставил.  Из  трех  моих
гипотез самой вероятной, безусловно, была вторая. А  еще  через  некоторое
время я почувствовал, что все это мне вообще безразлично. Одна рюмка перно
немного оживила меня, вторая  оживила  еще  больше.  Над  моим  умственным
ландшафтом проглянуло солнце, и сноп лучей озарил наконец  истинный  облик
того, что побудило меня принять такое, казалось бы, бессмысленное решение.
Не в том суть,  что  я  не  желал  проникать  в  мир,  где  жила  Мэдж,  и
участвовать в ее игре. Я уже успел так засорить свою жизнь компромиссами и
полуправдами, что мог бы и дальше идти по этой дорожке. Извилистые  ущелья
лжи издавна меня отпугивают, и все же я то и дело в них вступаю,  возможно
потому, что смотрю на них как  на  короткие  дефиле,  снова  выводящие  на
солнце, хотя это, вероятно, и есть единственная непоправимая ложь. Меня не
прельщала роль пажа, которую предназначила мне Мэдж, но и  это  я  мог  бы
стерпеть,  потому  что  искренне  симпатизировал  Мэдж,  а   также   из-за
финансовой выгоды - если б на карту не было поставлено ничего  другого.  Я
сказал Мэдж, что дело не в Анне, и, кажется, это была правда. К чему  меня
обяжут или не обяжут отношения с Анной - это еще было  неизвестно.  Тут  я
все предоставил судьбе.  Если  Анна  достаточно  сильна  для  того,  чтобы
притянуть меня к себе через все препятствия, значит, так тому и быть  и  в
конце  концов  препятствия  будут  преодолены.  А  пока  Мэдж  не  на  что
жаловаться. Нет, суть не в том.
   Когда я спросил себя, в чем же все-таки  суть,  перед  глазами  у  меня
отчетливо возникла витрина, которую я видел утром, и  в  ней  анонс  "Prix
Goncourt". Что касается премии как таковой, мне на нее плевать, это  всего
лишь ярлык. Важно то, что сделал Жан-Пьер. Вернее, даже не это. Даже  если
"Nous les vainqueurs" окажется не лучше других книг Жан-Пьера, это тоже не
так уж важно. Главное -  это  видение  моей  собственной  будущности,  что
мелькнуло тогда передо мной и теперь властно  мне  повелевало.  Зачем  мне
писать сценарии? Когда я сказал Мэдж, что это не в моем духе, я не думал о
том, что говорю; и, однако, это была  правда.  Дело  моей  жизни  лежит  в
другой стороне. У меня есть своя дорога, и, если я по ней  не  пойду,  она
так и останется нехоженой. Долго ли еще я буду медлить? Вот это главное, а
все остальное - тени, годные лишь на  то,  чтобы  отвлекать  и  вводить  в
заблуждение. На что мне деньги? Да бог с ними совсем. В ярком свете  этого
видения они сморщились, как осенние листья,  из  золотых  стали  бурыми  и
рассыпались в  прах.  Когда  пришли  эти  мысли,  глубокое  удовлетворение
наполнило мою душу, и я тут же решил отправиться на поиски Анны.
   Но сейчас главное затруднение  состояло  в  том,  что  мне  нечем  было
заплатить по счету. Как-то незаметно для себя  я  проглотил  целых  четыре
рюмки перно, что составляло несколько сот франков. Пятидесяти франков  мне
не хватало, даже без чаевых. Я уже подумывал, не сказать ли хозяину, чтобы
записал долг на Жан-Пьера - он постоянный клиент "Белой королевы",  -  как
вдруг на горизонте появился некий  всемирно  известный  прихлебатель,  мой
старый знакомый. С радостным блеском в глазах  он  устремился  ко  мне,  а
через несколько минут я имел удовольствие выудить у него  билет  в  тысячу
франков, в котором даже он не  решился  мне  отказать,  памятуя  о  сотнях
рюмок, выпитых им за мой счет не меньше чем в трех  столицах.  Я  облегчил
его карман, и тем самым немного успокоил его совесть.
   Мое убеждение, что Анна в Париже, было, в сущности, построено на песке.
Тем не менее оно было крепко,  и  я,  свернув  с  набережной,  поспешил  к
телефону. Первым делом я позвонил в  "Club  des  Foux"  [Клуб  сумасшедших
(франц.)]  -  веселый,  но  изысканный  кабачок,  где  Анна   дебютировала
несколько лет назад. Но там о ней ничего  не  знали.  Вернее,  знали,  что
недавно она была в Париже, но здесь ли она еще и где о  ней  справиться  -
этого никто не мог сказать. Потом я  позвонил  нескольким  людям,  которые
могли ее встретить, но все отвечали то же самое, только один  сказал,  что
она вчера отплыла в Америку, если только он не спутал: возможно, это  была
Эдит Пиаф. Тогда я  стал  обзванивать  гостиницы  -  сначала  те,  где  мы
останавливались с Анной, на случай, что ее  привели  туда  сентиментальные
соображения, потом отели рангом повыше, которые, насколько я знал, были ей
известны, - на случай, если комфорт перевесил сантименты  либо  сантименты
вызвали обратную реакцию. Все было напрасно. Никто ее не видел,  никто  не
знал, где она. Я махнул рукой и, безутешный, побрел по улице.  Было  очень
жарко.
   Если Анна в Париже, что она тут делает? Может быть, она не  одна.  Если
так, мое дело дрянь. Нужно исходить из предпосылки, что  Анна  одна.  Если
она не в компании  певцов  или  актеров,  что  она  тут  делает  в  полном
одиночестве? Зная ее характер, я мог без труда ответить  на  этот  вопрос.
Сидит в каком-нибудь полюбившемся ей  местечке  и  размышляет.  Или  очень
медленно прохаживается по улице где-нибудь  в  пятом  или  шестом  округе.
Конечно, она могла поехать на Монмартр; но она всегда жаловалась, что  там
слишком много лестниц. Или на  кладбище  Пер-Лашез,  но  мне  не  хотелось
думать о смерти. Если обойти все  наши  любимые  места  на  левом  берегу,
кой-какая надежда отыскать ее все же есть. А не то  -  пойти  напиться.  Я
купил бутерброд и пошел в сторону Люксембургского сада.
   Я направился прямо к фонтану Медичи. Там никого не было; но  дух  этого
места тотчас завладел мною, и я не мог  уйти.  Давным-давно,  когда  мы  с
Анной были в Париже, мы приходили сюда  каждый  день;  и  сейчас,  постояв
минуту в молчании, я  проникся  уверенностью,  что,  если  подождать,  она
придет. В журчании одинокого фонтана есть что-то завораживающее. Он шепчет
о том, что делают вещи, когда их никто не видит. Словно слышишь никому  не
слышные звуки. Невинное опровержение  теории  епископа  Беркли.  Пятнистые
платаны сомкнулись кольцом. Я медленно подошел ближе. Сегодня  по  зеленым
ступеням бежали только тоненькие струйки и отраженный  высокий  грот  лишь
чуть-чуть колыхался в воде, на которой плавало, подобно лотосам, несколько
листьев. На нижней ступени пили голуби, окуная головки в воду. А над  ними
неподвижно лежали любовники, она - в позе отброшенной робости, открывающей
безупречное тело, он поддерживает ее голову так бережно, что это  движение
даже не назовешь чувственным.  Так  они  лежат,  окаменев  под  одноглазым
взором  огромного,  источенного  дождем  и  зноем,  засиженного   голубями
темно-зеленого Полифема, который увидел их из-за нависшей над ними  скалы.
Я простоял там долго, облокотясь на мраморную урну и размышляя  об  изгибе
ее бедра. Правая нога ее подогнута, левая вытянута, и эта чистая  округлая
линия поднимает восприятие на высшую ступень, сливая воедино созерцание  и
вожделение - изгиб женской ноги. Так она лежит, вся - ожидание, но  вся  -
покой, в великолепной наготе, чуть улыбаясь с закрытыми  глазами.  Я  ждал
долго, но Анна не пришла.
   Тогда я стал вспоминать, что больше всего нравилось Анне в  Париже.  Ей
нравились хамелеоны в Зоологическом саду. Я пошел смотреть хамелеонов. Они
медленно передвигались по своей клетке,  с  поразительной  неторопливостью
свивая и развивая длинные  хвосты,  едва  заметным  движением  протягивали
вперед одну длинную лапу за другой, хватаясь  и  перебираясь  с  ве