в два театральных агентства, где не знали  о  местонахождении  Анны,  и  в
Би-би-си, где знали, но не пожелали сообщить. Я думал  было  толкнуться  в
Белфаундеровскую студию и, может быть, найти там Сэди, но мне не хотелось,
чтобы Сэди знала, что я ищу Анну. Я подозревал, что Сэди одно  время  была
ко мне  не  совсем  равнодушна;  во  всяком  случае,  она  в  прежние  дни
откровенно не одобряла моей  привязанности  к  Анне  -  правда,  некоторые
женщины в каждом мужчине видят свою личную собственность, - и я  допускал,
что она не скажет мне, где Анна, даже если и знает. Да я и не видел Сэди с
тех пор, как она стала знаменитой,  и  не  ожидал,  что  она  благосклонно
встретит мою попытку возобновить знакомство, в особенности если в  прошлом
она догадалась, что я догадался о ее чувствах или хотя бы вообразил их.
   Рестораны только еще начали открываться. В такой  час  не  было  смысла
обзванивать ночные  клубы.  Значит,  не  оставалось  ничего  другого,  как
прочесать Сохо. В Сохо всегда есть человек, знающий  то,  что  тебе  нужно
узнать, все дело в том, чтобы найти его. И был шанс просто  встретить  там
Анну. Со мной всегда так бывает: стоит  мне  чем-нибудь  заинтересоваться,
как происходят десятки случайностей, имеющих к этому прямое отношение.  Но
я надеялся, что для начала не  встречу  Анну  в  общественном  месте:  моя
фантазия уже много чего наплела вокруг этой встречи.
   Обычно я стараюсь держаться подальше от  Сохо:  во-первых,  этот  район
вреден для нервов, во-вторых, он  очень  дорог.  А  дорог  он  не  столько
потому, что из-за нервного напряжения приходится все время  пить,  сколько
потому, что всякие люди отнимают у  тебя  деньги.  Я  не  умею  отказывать
людям, которые просят у меня денег. Никогда не могу придумать,  почему  бы
не отдать тем, у кого меньше наличных денег, чем у  меня,  хотя  бы  часть
того, что при мне имеется. Я даю без охоты, но и  без  колебаний.  К  тому
времени,  как  я  прошел  Брюэр-стрит  и  Олд-Комтон-стрит,  а  потом   по
Грик-стрит до "Геркулесовых столпов", разные знакомые  успели  выудить  из
моего кармана почти всю наличность. И я уже сильно нервничал -  не  только
из-за Сохо, но и оттого, что, входя в очередной бар, всякий раз воображал,
что увижу там Анну. За последние годы я бывал в этих местах сотни  раз,  и
такая мысль даже не приходила мне в  голову;  но  теперь  Лондон  внезапно
превратился в пустую раму. Везде не хватало Анны, везде ее ждали.  Я  стал
успокаивать себя спиртным.
   Когда деньги кончились, я перешел улицу, чтобы разменять чек в одном из
питейных заведений, где меня знали, и тут-то я наконец напал  на  след.  Я
спросил у бармена, не знает ли он, где можно найти Анну. Он сказал, да,  у
нее, кажется, какой-то театрик в Хэммерсмите. Он  порылся  под  стойкой  и
извлек карточку, на которой были напечатаны слова "Речной театр"  и  номер
дома по Хэммерсмитской набережной. Бармен сказал, что не знает, там ли она
еще, но несколько месяцев назад была там. Карточку она  ему  оставила  для
какого-то джентльмена, который так и не явился. Теперь он может отдать  ее
мне. Я взял карточку и с бьющимся сердцем вышел на улицу. Только серьезные
размышления на тему о моих  финансах  помешали  мне  взять  такси.  Но  до
станции метро на Лестер-сквер я всю дорогу бежал бегом.



        "3"

   Дом, указанный в карточке, находился на  том  отрезке  набережной,  что
тянется от харчевни "Горлицы" до "Черного льва". В Чизике дома смотрят  на
Темзу, но в той части Хэммерсмитской набережной, которая имеет отношение к
моему рассказу, они  стоят  к  реке  спиной  и  притворяются  обыкновенной
улицей. Чизикская набережная - это ленивая вереница домов и  садов,  сонно
глядящих в воду, а Хэммерсмитская - лабиринт  водопроводных  сооружений  и
прачечных, среди  которых  вкраплены  кабаки  да  кое-где  -  дома  начала
прошлого века, повернутые к реке то  лицом,  то  спиной.  Под  нужным  мне
номером значился дом, стоявший особняком, спиной  к  реке,  а  фасадом  на
тихий участок улицы; рядом с ним был проход, и несколько ступенек  вели  к
воде.
   Теперь  я  уже  не  так  торопился.  Я  оглядел  дом   с   недоверчивым
любопытством, и он словно ответил мне тем  же.  Это  был  задумчивый  дом,
сосредоточенный  в  самом  себе,   отделенный   от   тротуара   запущенным
палисадником и каменной стенкой. Дом был квадратный,  с  высокими  окнами,
еще хранивший следы былой изысканности. Я подошел  к  железной  калитке  в
стене и тут только заметил плакат, прикрепленный с другой стороны калитки.
Плакат был написан от руки, краски слегка растеклись, и это придавало  ему
какой-то унылый вид. Текст гласил:

   РЕЧНОЙ ТЕАТР ПАНТОМИМЫ
   Вновь открывается 1 августа
   знаменитым фарсом Ивана Лазебникова "Маришка"
   в роскошной оригинальной постановке.
   Вход только для членов.
   Просьба к публике не смеяться громко и не аплодировать.

   Я долго смотрел на этот плакат. Почему-то он  показался  мне  странным.
Наконец, чувствуя, как в  сердце  что-то  медленно  нарастает,  я  толкнул
калитку - она слегка заржавела - и пошел к дому. Окна черно  поблескивали,
как глаза за темными очками. Дверь была только что выкрашена.  Я  не  стал
искать звонок, а сразу взялся за ручку. Дверь бесшумно отворилась, и я  на
цыпочках вступил в холл. Гнетущая  тишина  окутала  меня,  как  облако.  Я
притворил за собой дверь,  выключив  все  мелкие  шумы  улицы.  Теперь  не
осталось ничего, кроме тишины.
   Я постоял  неподвижно,  пока  дыхание  не  стало  ровнее  и  зрение  не
приспособилось к темноте холла. Все это время я  недоумевал,  почему  веду
себя так несуразно, но чувство, что Анна  где-то  рядом,  сбивало  меня  с
толку, и я не мог думать, а мог только совершать одно  за  другим  те  или
иные действия, словно подсказанные необходимостью. Я медленно  двинулся  в
глубь холла; осторожно ставя ноги на  длинный  черный  ковер,  поглощавший
звук. Дойдя до лестницы, я заскользил вверх; вероятно, ноги  мои  касались
ступеней, но я ничего не слышал.
   Я очутился на широкой верхней площадке, позади меня тянулась деревянная
балюстрада, передо мной - несколько дверей. Здесь  было  чисто,  аккуратно
прибрано.  Ковры  толстые,  столбики  балюстрады  протерты  до  блеска.  Я
огляделся. Мне не приходило в голову усомниться в том, что Анна здесь,  но
не приходило в голову и позвать ее или вообще  произнести  хоть  слово.  Я
подошел к ближайшей двери, распахнул ее настежь. И окаменел.
   На меня смотрело семь или восемь пар внимательных глаз,  расположенных,
казалось, в нескольких футах от моего лица. Я невольно попятился, и  дверь
снова затворилась, едва слышно щелкнув, - это был первый звук,  который  я
услышал с тех пор, как вошел в дом. Минуту я  стоял,  ничего  не  понимая,
боясь дохнуть. Потом решительно взялся за ручку,  снова  отворил  дверь  и
шагнул вперед. Те лица передвинулись, но по-прежнему были обращены ко мне;
и тут я внезапно все понял. Я  находился  на  балконе  крошечного  театра.
Балкон был с покатым полом, и в ракурсе казалось, что он упирается прямо в
сцену; а по сцене беззвучно двигались  взад  и  вперед  актеры  в  масках,
повернутых к  зрительному  залу.  Маски  были  больше  чем  в  натуральную
величину, поэтому, когда я в первый раз открыл дверь,  мне  и  показалось,
что они рядом. Теперь, осознав расстояние и  перспективу,  я  с  интересом
стал разглядывать это удивительное зрелище.
   Маски были не надеты на лица, а  нацеплены  на  палки,  которые  актеры
держали в правой руке;  актер  ловко  сохранял  свою  маску  в  положении,
параллельном рампе, так что лицо его оставалось невидимым. Почти все маски
были сделаны в фас, только две - те, что носили единственные две  актрисы,
- в профиль. Они  были  выполнены  гротескно,  стилизованно,  но  отмечены
своеобразной красотой. Особенно мне запомнились обе женские маски, одна  -
чувственная,  безмятежно-спокойная,  другая  -   нервная,   настороженная,
лживая. У этих были сделаны и глаза,  на  мужских  же  масках  глаза  были
прорезаны, и сквозь отверстия таинственно поблескивали глаза актеров.  Все
актеры были в белом, мужчины - в  белых  крестьянских  рубахах  и  штанах,
женщины - в простых белых платьях почти до пола,  перехваченных  в  талии.
Возможно, это и был знаменитый фарс  Лазебникова  "Маришка":  ни  название
это, ни фамилия автора ничего мне не говорили.
   Тем  временем  актеры  продолжали  выполнять  свои   эволюции   в   той
необыкновенной  тишине,  которая,  казалось,  околдовала   весь   дом.   Я
разглядел, что на них мягкие,  облегающие  ногу  туфли,  а  пол  на  сцене
затянут ковром. Они двигались, то плавно скользя,  то  неуклюже  приседая,
поворачивая скрытые масками головы из стороны  в  сторону,  и  я  мысленно
отметил  выразительность  шеи  и  плеч,   в   которой   достигают   такого
совершенства индийские танцовщики. Левой рукой они  делали  разнообразные,
но простые условные жесты. Такой пантомимы я никогда  еще  не  видел.  Она
действовала  завораживающе.  Содержания  я  не  понимал,  но   как   будто
получалось, что центральная фигура - огромного роста дородный мужчина, чья
маска выражала смиренную  и  тоскливую  глупость,  -  служит  мишенью  для
насмешек остальных действующих лиц. Я внимательно разглядел обеих актрис -
может быть, одна из них Анна? Но нет. Ее  я  узнал  бы  сразу.  Потом  мое
внимание привлек дородный простак. Некоторое время я смотрел на его маску,
за гротескной неподвижностью которой сверкали живые глаза. Словно какая-то
сила исходила от этих глаз и мягко, но упорно  проникала  в  меня.  Я  все
смотрел и смотрел. Что-то  в  этой  грузной  фигуре  казалось  мне  смутно
знакомым.
   Но вот от одного движения скрипнули подмостки и  колыхнулся  задник.  Я
пришел в себя как от толчка и внезапно с тревогой  сообразил,  что  актеры
могут меня увидеть. На цыпочках я выбрался обратно на площадку и притворил
дверь.  Тишина  накрыла  меня,  как  колокол,  но  все   кругом   бесшумно
вибрировало, и я не сразу понял, что  это  просто  стучит  мое  сердце.  Я
оглядел остальные двери. На самой дальней белела записка. Крупными буквами
было написано "Реквизит", а ниже, шрифтом помельче -  "Мисс  Квентин".  На
секунду я закрыл глаза и затаил дыхание. Потом постучал.
   Стук эхом отдался в тишине. Хрипловатый голос сказал: "Войдите".
   Я вошел в комнату. Комната была длинная, узкая, окнами на реку, и в ней
царил многоцветный хаос, который я поначалу никак  не  воспринял.  Посреди
него, спиной ко мне, сидела за столиком Анна и что-то писала. Она медленно
обернулась, и я закрыл за собою дверь. Долгую  минуту  мы  молча  смотрели
друг на друга. Как вода наполняет стакан, так поднялась к глазам моя душа;
и в щемящем спокойствии этой встречи мы оба пережили миг почти отрешенного
созерцания. Анна встала, сказала: "Джейк!" И тут я ее увидел.
   Она пополнела и не смогла или не захотела защититься от времени. Было в
ней что-то увядшее, бесконечно трогательное. Лицо, которое запомнилось мне
округлым и мягким, как  абрикос,  стало  чуть  усталым,  напряженным,  шея
выдавала ее возраст. Большие карие глаза, когда-то глядевшие  на  мир  так
прямо, теперь словно сузились, и у наружных  их  уголков,  там,  где  Анна
раньше продлевала их кверху темным карандашом, годы  нарисовали  крошечный
сноп морщинок. Пряди волос, выбившиеся из  замысловатой  короны  прически,
вились у нее на шее, и я заметил в них седые нити. Я смотрел на это  лицо,
когда-то такое знакомое,  и,  впервые  поняв,  что  красота  его  смертна,
чувствовал, что никогда еще не любил его  так  сильно.  Анна  поймала  мой
взгляд и быстро, словно спасаясь от опасности, закрыла лицо руками.
   - Ты здесь зачем, Джейк? - сказала она.
   Чары были нарушены.
   - Хотел тебя повидать, - ответил я и тут же постарался не  смотреть  на
нее и собраться с мыслями. Я окинул взглядом комнату. В  ней  громоздились
кучи всевозможных предметов, местами доходившие до потолка, Все содержимое
этой комнаты было в каком-то смысле однородно  и  слитно,  оно,  казалось,
липло к стенам, как варенье в начатой банке. А между тем чего  тут  только
не было! Точно огромный игрушечный магазин, в  который  попала  бомба.  На
первый раз я успел заметить валторну, лошадь-качалку, набор жестяных дудок
в красную полоску, шелковый китайский халат, несколько ружей, яркие  шали,
плюшевых мишек, стеклянные шары, связки бус и других  украшений,  вогнутое
зеркало, чучело змеи, множество игрушечных  зверей  и  несколько  железных
сундуков, из которых выглядывали и свисали костюмы всевозможных  цветов  и
оттенков.  Изящные,  дорогие  игрушки  лежали  вперемешку  с   хламом   из
рождественских хлопушек. Я опустился на ближайшее сиденье -  им  оказалась
спина лошади-качалки - и продолжал осмотр.
   -  Что  это  за  диковинное  место?  -  спросил  я.  -  Чем  ты  теперь
занимаешься, Анна?
   - Да всем понемножку, - сказала Анна. Она  всегда  так  говорила,  если
хотела что-нибудь от меня утаить. Я видел, что она нервничает: говоря, она
все время брала в руки то ленту, то шарик, то длинный  кусок  брюссельских
кружев.
   - Как ты разыскал меня? - спросила она.
   Я сказал.
   - Зачем ты пришел?
   Мне не хотелось пускаться в банальный диалог из вопросов и ответов.  Не
все ли равно, зачем я пришел? Я и сам не знал зачем.
   - Меня выгнали с квартиры.  -  Это  было  не  очень  вразумительно,  но
ничего, кроме правды, как-то не пришло мне на ум.
   - Вот как? - сказала Анна. Потом спросила: - Что ты поделывал  все  эти
годы?
   Я пожалел, что мне нечем ее удивить, но опять на ум мне  пришла  только
правда.
   - Немножко переводил, - сказал я. - Немножко работал на радио. В общем,
просуществовал.
   Но я видел, что Анна не слушает моих ответов. Она взяла со  стола  пару
красных перчаток, надела одну из них и, не глядя  на  меня,  натягивала  и
разглаживала пальцы.
   - Встречал за последнее время кого-нибудь из общих знакомых? - спросила
она.
   Я почувствовал, что на такой вопрос ответить не в силах.
   - Какое кому дело до общих знакомых?
   Что может быть мучительнее встречи  после  долгой  разлуки,  когда  все
слова падают на землю, как мертвые, а дух, который должен бы их  оживлять,
парит в воздухе, лишенный плоти? Мы оба ощущали его присутствие.
   - Ты совсем не изменился, Джейк, - сказала Анна.
   И верно, я выглядел почти так же, как в двадцать пять лет.
   Она добавила:
   - Жаль, что не могу сказать того же о себе.
   - Ты выглядишь очаровательно.
   Анна засмеялась и взяла в руки венок из искусственных цветов.
   - Бог знает, на что  похожа  эта  комната,  -  сказала  она.  -  Я  все
собираюсь навести здесь порядок.
   - И комната очаровательная.
   - Ну, если ты _это_ называешь очаровательным...
   Она упорно не смотрела на меня. Еще минута  -  и  мы  будем  беседовать
спокойно, как двое старых знакомых. Этого я не намерен  был  допустить.  Я
посмотрел на  нее.  Среди  упоительного  хаоса  шелков,  зверей  и  всяких
невообразимых предметов, достигавших ей чуть не  до  пояса,  она  казалась
очень умной русалкой, выходящей из многоцветного моря; но через минуту она
ускользнет от меня. Внезапно и мгновенно я осознал необычность всего этого
дня; и тут же меня осенило. В прежние времена в гостиную Анны в Бэйсуотере
смотрело столько чужих окон, что укрыться от них можно было лишь  в  одном
уголке и притом на полу. Когда мне хотелось целовать Анну,  я  мог  делать
это только там. Тогда же я, не вполне бескорыстно,  преподал  Анне  основы
дзюдо, и так у нас повелось, что, приходя, я хватал ее за руку,  бросал  в
тот угол и  целовал.  Сейчас  память  об  этом  возникла  во  мне  подобно
вдохновению, и я двинулся к Анне. Я взял ее за  запястье,  на  миг  увидел
совсем близко ее распахнутые тревогой глаза, а в следующую  минуту  я  уже
бросил ее, очень осторожно, на груду бархатных костюмов  в  углу  комнаты.
Колено мое ушло глубоко в бархат рядом с ней, и на нас  дождем  посыпались
шарфы, кружева, жестяные дудки, мохнатые собаки, маскарадные шляпы  и  еще
невесть что. Я поцеловал Анну.
   Глаза ее все еще были  распахнуты,  губы  полураскрыты,  с  минуту  она
лежала в моих объятиях жесткая, как большая кукла. Потом она засмеялась, я
тоже засмеялся, и оба  мы  долго  смеялись  от  облегчения  и  радости.  Я
почувствовал, как она вздохнула  и  обмякла,  тело  ее  стало  округлым  и
податливым, и мы поглядели друг другу в лицо и улыбнулись  долгой  улыбкой
доверия и узнавания.
   - Анна, родная моя! - сказал я. - И как я только мог без тебя жить! - Я
нащупал какой-то сверток расшитого шелка и подсунул ей под  голову  вместо
подушки. Она откинулась на него, долго смотрела на меня, а потом притянула
к себе.
   - Я много чего хочу рассказать тебе, Джейк, только сейчас, кажется,  не
могу. Я страшно рада тебя видеть. Ты ведь и сам  это  видишь,  да?  -  Она
заглянула мне в  глаза,  и  я  почувствовал  знакомое  дуновение  теплого,
пряного ветра. Конечно же, я в этом не сомневался.
   - Жулик ты! - сказал я.
   Анна подсмеивалась надо мной - так бывало всегда.
   - Значит, какая-то женщина дала тебе отставку? -  Она  всегда  наносила
ответные удары.
   - Ты же знаешь, что могла бы сохранить меня навсегда, если бы захотела.
- Я не собирался ей это спустить, да и слова  мои  были  более  или  менее
правдой. - Я тебя любил, - добавил я.
   - Ах, любовь, любовь! - сказала Анна. - Как мне надоело это слово.  Что
значила в моей жизни любовь, кроме скрипа лестниц в чужих домах?  Что  мне
дала вся  эта  любовь,  которую  мне  навязывают  мужчины?  Любовь  -  это
преследование. А я хочу  одного  -  чтобы  меня  оставили  в  покое,  дали
немножко полюбить самой.
   Я хладнокровно глядел на нее, окружив ее голову руками, как рамкой.
   - Если б ты хоть раз ощутила отсутствие любви, ты не стала  бы  от  нее
так отмахиваться.
   Теперь она не отводила глаз, и во взгляде ее было что-то бесстрастное и
оценивающее, чего я раньше не замечал.
   - Нет, в самом деле, Джейк, - сказала она. - Все эти разговоры о  любви
так мало значат, Любовь - не чувство. Ее можно  проверить.  Любовь  -  это
поступки, это молчание, тишина. Это вовсе не эмоциональные уловки и борьба
за обладание, как тебе когда-то казалось.
   Я нашел, что это глупые слова.
   - Но любовь и означает обладание, - сказал я. - Ты бы это знала, если б
имела понятие о неудовлетворенной любви.
   - Нет, - неожиданно сказала Анна. - Неудовлетворенная  любовь  означает
понимание.  Только  если  есть  полное,  полное  понимание,  любовь,  даже
неудовлетворенная, остается любовью.
   Я не слушал эту серьезную тираду - мое внимание задело слово "тишина".
   - Что это за театр, Анна?
   - Вот это как раз одна из  тех  вещей,  Джейки,  которые  очень  трудно
объяснить. - Я почувствовал, как руки Анны сошлись у меня на пояснице. Она
прижала меня к себе, а потом добавила: - Это маленький эксперимент.
   Фраза эта меня резанула. Не похоже было, что ее  произнесла  Анна.  Тут
звучал чей-то другой голос. Я решил свернуть с этой дорожки.
   - Как твое пение? - спросил я.
   - О, с пением покончено. Я не буду больше петь. - Взгляд Анны улетел за
мое плечо, и она разняла руки.
   - Бог с тобой, Анна, почему?
   - В общем, - сказала Анна, и опять я  почувствовал  в  ее  тоне  что-то
искусственное, - мне не по душе зарабатывать деньги таким способом.  Петь,
как я, - это очень уж... - она поискала слова, - неприкрыто.  В  этом  нет
правды. Попросту пускаешь в ход свое обаяние, чтобы соблазнять людей.
   Я взял ее за плечи и встряхнул.
   - Ты сама не веришь в то, что говоришь! - воскликнул я.
   - Верю, Джейк! - Анна бросила на меня чуть ли не умоляющий взгляд.
   - А театр? - спросил я. - При чем тогда театр?
   - Это чистое искусство. Очень простое и очень чистое.
   - Анна, кто тебя обработал?
   - Джейк, ты всегда был такой. Стоило мне сказать что-нибудь,  что  тебя
удивляло, и ты говорил, что кто