о нас откроют огонь из верхних окон.
   Мы пробежали по газону, пересекли  дорогу,  перемахнули  через  цепь  и
помчались по тротуару к Голдхок-роуд. Повязка у Хьюго ослабла, один  конец
развевался  за  ним,  точно  вымпел.  Прежде  чем  завернуть  за  угол,  я
оглянулся, но никаких признаков погони не заметил. Мы замедлили шаг.
   - Ну, а теперь как ваша голова? - спросил я Хьюго (мы развили  скорость
не меньше двадцати миль в час).
   - Болит дьявольски. - Хьюго прислонился к стене.  -  Черт  вас  возьми,
Джейк, могли бы дать мне время подобрать  башмаки.  Это  ведь  не  простые
башмаки. Я купил их в Австрии.
   - Сегодня вы покажитесь все-таки врачу, - сказал я. - Довольно  у  меня
грехов на совести.
   - Буду в Сити - зайду,  я  там  знаю  одного.  -  Мы  медленно  шли  по
Голдхок-роуд.
   Свет быстро набирал силу. Был, очевидно, шестой час, и, когда мы  дошли
до лужайки Шепердс-Буш, сквозь туман уже пробивалось  солнце.  Улица  была
пуста. Один раз мы  остановились  поправить  Хьюго  повязку,  потом  молча
побрели дальше. Глядя  на  огромные  ступни  Хьюго,  проглядывавшие  через
множество дырок в носках, я невольно подумал об  Анне  и  вдруг  ощутил  к
Хьюго какую-то смесь сострадания и злобы.  Сколько  мучений  доставил  мне
этот человек! А между тем иначе быть не могло.
   - Из-за вас я потерял место, - сказал я Хьюго.
   - Может быть, вас не узнали.
   -  Очень  даже  узнали.  Этот  тип,  который  нас  увидел,  работает  в
"Корелли". Он мой враг.
   - Жаль.
   Теперь  мы  шли  по  Холленд-Парк-авеню.  Было  совсем  светло,   туман
рассеялся. Солнце, только что показавшееся из-за  крыш,  подарило  нам  по
черной тени. Мы шагали мимо спящих окон. Лондон еще  не  проснулся.  Потом
загрохотали первые автобусы с рабочими. Но мы все шагали пешком. Хьюго шел
опустив голову, покусывая ногти и глядя себе под ноги. Я  разглядывал  его
не спеша, как разглядывают картину или покойника.  У  меня  было  странное
чувство - будто он и очень далеко от меня, и в то же время так близко, как
никогда не был и не будет. Говорить мне не хотелось. Так мы  долго  шли  и
молчали. Наконец я спросил:
   - Когда вы уезжаете в Ноттингем?
   - Что? - Хьюго поднял голову. - А,  в  Ноттингем?  Надеюсь,  дня  через
два-три. Смотря по тому, как успею здесь все закончить.
   Я посмотрел ему в лицо, и хотя ни одна черта в  нем  не  изменилась,  я
увидел, что это лицо глубоко несчастного человека. Я вздохнул.
   - У вас там есть где жить?
   - Нет еще. Что-нибудь найду.
   - Можно мне еще повидать вас до отъезда?
   - К сожалению, я буду очень занят.
   Я опять вздохнул. И тут нам обоим стало  ясно,  что,  во-первых,  нашим
разговорам пришел конец и, во-вторых, что проститься нам будет нелегко.
   - Одолжите мне полкроны, Джейк, - сказал Хьюго. Я дал  ему  деньги.  Мы
все шли.
   - Простите, мне нужно спешить, - сказал Хьюго.
   - Пожалуйста.
   - Спасибо, что вызволили меня.
   - Не за что.
   Ему не терпелось отделаться от меня. А мне от него. С минуту мы молчали
- каждый думал, что бы еще сказать подходящее к случаю. Ни он, ни я ничего
не придумали. На мгновение наши взгляды скрестились. Потом Хьюго буркнул:
   - Мне надо бежать. Простите.
   Он пошел очень быстро, свернул на Кемден-Хилл-роуд. Я шел следом  своим
обычным шагом. Он свернул на Шеффилд-Террес, и когда я  тоже  повернул  за
угол, он был шагах в  тридцати  от  меня.  Он  оглянулся,  увидел  меня  и
прибавил шагу; потом свернул на  Хорнтон-стрит.  Я  сильно  отстал  и  уже
издали увидел, что он свернул на Глостер-Уок. Когда я тоже дошел  до  угла
Глостер-Уок, его больше не было видно.



        "19"

   Начало дня застало меня в Кенсингтоне. Заполнить этот день было  нечем.
Я брел все вперед, заглядывая в витрины. Зашел в кафе позавтракать. На это
ушло довольно много времени. Потом опять  пустился  в  путь.  Прошелся  по
Эрлс-Корт-роуд, постоял перед домом, где когда-то жила Мэдж. Занавески  на
окнах сменили. Все выглядело теперь по-новому. Я даже  усомнился,  тот  ли
это дом. Потом пошел дальше. У станции метро выпил чашку чаю.  Хотел  было
позвонить Дэйву, но так и не придумал, что ему сказать.
   Я посмотрел на часы. В больнице, в кухне  "Корелли  III",  моют  сейчас
кружки и блюдца. Я зашел в цветочный  магазин,  купил  несуразно  огромный
букет роз и распорядился, чтобы его послали мисс Пиддингхем. Записки я  не
приложил - она и так догадается, от кого цветы. Наконец открылись  кабаки.
Я выпил. Вспомнил, что мне, оказывается, есть что сказать  Дэйву,  -  надо
спросить, нет ли вестей от Финна. Я позвонил Дэйву, но никто не ответил. Я
все острее чувствовал,  как  мне  нужен  Финн.  Пришлось  заставлять  себя
отвлекаться от этой мысли. Я выпил еще. Время тянулось медленно.
   Сперва я ни о чем конкретно не думал. Подумать  было  нужно  о  слишком
многом. Я просто сидел очень тихо и давал чему-то созреть  где-то  глубоко
внутри. Я смутно чувствовал, как бесформенные  глыбы  шевелятся  во  тьме,
ниже уровня сознания  и  без  моего  участия,  а  потом  постепенно  начал
понимать, что со мной творится. Мои воспоминания  об  Анне  изменились  до
неузнаваемости. В каждое из них вошло какое-то новое  измерение.  Я  забыл
спросить у Хьюго, когда именно Анна с ним познакомилась и, по его гнусному
выражению,  "сделала  стойку".  Но  поскольку  знакомство  Хьюго  и   Сэди
состоялось уже очень давно, вполне возможно, что знакомство  его  с  Анной
пришлось на последний период наших отношений с  ней,  перед  тем,  как  мы
надолго расстались. Додумавшись до этого, я  почувствовал,  что  та  Анна,
которую я хранил в памяти, отныне осквернена, точно у статуи  выступил  на
лбу кровавый пот.
   В моей памяти не осталось образа  Анны.  Она  растворилась  в  воздухе,
точно колдовское видение; но при этом  по-прежнему  была  со  мной,  более
ощутимо,  чем   когда-либо.   Как   будто   только   теперь   она   обрела
самостоятельное существование, перестала быть частью меня самого. Ощущение
это было до крайности болезненно. Но когда я  попытался  сосредоточить  на
ней внимание,  то  почувствовал,  что  в  каком-то  смысле  беру  на  себя
инициативу, и, возможно, это была одна из личин  любви.  Анну  нужно  было
узнавать заново. Когда можно сказать, что  знаешь  человека?  Может,  лишь
после того, как  постигнешь,  что  это  невозможно,  и  смиришься  с  этой
невозможностью, и, наконец, уже и не хочешь его узнать. Но тогда то,  чего
ты достигаешь, - уже не знание, а просто своего  рода  сосуществование;  и
это - тоже одна из личин любви.
   Я стал думать о Хьюго. Он высился в моем сознании как монолит: цельный,
неотесанный камень,  которому  доисторический  человек  придавал  какое-то
значение, навеки оставшееся неизвестным. Даже объяснения его  самобытности
следовало искать не в нем самом, а во мне или в Анне. Он  не  признает  за
собой никаких  свершений.  Человек  без  всяких  притязаний,  человек,  не
умеющий мыслить. Чего ради я гонялся за ним? Ему нечего было мне  сказать.
Я повидал его, и достаточно. Он - знак, знамение, чудо. Но не успел я  это
подумать, как судьба Хьюго снова стала меня занимать. Я  представил  себе,
как он сидит в Ноттингеме в жалкой, тесной мастерской  и  держит  в  своей
огромной руке часы. Я увидел крошечные,  беспокойные  движения  механизма,
увидел колесики и камни. Все ли кончено между мной и Хьюго?
   Я вышел из бара. Он находился на Фулхем-роуд.  Я  спокойно  постоял  на
обочине, пока не показалось  такси.  Я  остановил  его  и  сказал  шоферу:
"Холборнский виадук". Откинувшись на подушки, я  подумал,  что  на  долгое
время это последний из тех поступков, что кажутся мне неизбежными.  Лондон
проносился мимо меня, любимый город, такой знакомый, что я  его  почти  не
видел. Саут-Кенсингтон, Найтсбридж, угол Хайд-парка.  Последний  поступок,
не вызывающий вопросов, не  требующий  обоснований.  После  него  наступит
долгая, мучительная пора раздумий.  Лондон  проносился  передо  мной,  как
жизнь утопающего, - говорят, она вся целиком  возникает  перед  глазами  в
последнюю   минуту.   Пикадилли,    Шафтсбери-авеню,    Нью-Оксфорд-стрит,
Хай-Холборн.
   Я расплатился с шофером. Было уже часа три. Я постоял на виадуке, глядя
вниз, в ущелье Фаррингдон-стрит. Оттуда, лениво хлопая  крыльями,  вылетел
голубь  и  медленно  полетел  на  юг,  к  шпилю  святой  Бригитты.  Солнце
пригревало мне шею. Я не торопился. Мне хотелось продлить,  хоть  немножко
продлить мой последний поступок. Меня удерживало и предчувствие боли - той
боли, что приходит, когда драма окончена, трупы унесли со  сцены,  смолкли
фанфары и занимается новый, пустой день, который будет заниматься снова  и
снова, насмехаясь над нашими придуманными концовками. Я вошел в подъезд.
   Лестница была длинная. На полпути я остановился послушать, не кричат ли
скворцы, но ничего не услышал. Они начинают  галдеть  ближе  к  вечеру.  Я
особенно не задумывался над тем, застану ли Хьюго дома.  На  предпоследней
площадке я опять постоял, чтобы немного отдышаться. Дверь была закрыта.  Я
преодолел последний марш и постучал. Ответа не было. Постучал  громче.  Ни
звука. Тогда я толкнул дверь. Она отворилась, и я переступил порог.
   В гостиной мое  появление  подняло  настоящий  вихрь.  Воздух  гудел  и
распадался на множество черных кусков. Я в испуге схватился  за  дверь.  И
тут же понял: комната  была  полна  птиц.  Несколько  скворцов,  не  сразу
нашедших окно, как безумные летали взад-вперед, ударяясь о стены и оконные
стекла. Потом они нашли выход  и  исчезли.  Я  огляделся.  Квартира  Хьюго
больше напоминала вольеру, чем человеческое жилье. Ковер был закапан белым
пометом, дождь, попадавший в незакрытое окно,  оставил  на  стене  большие
темные пятна. Как видно, Хьюго уже давно сюда не заглядывал.  Я  прошел  в
спальню. Кровать стояла голая. Гардероб опустел.  Я  попробовал  осмыслить
все это. Потом вернулся в гостиную и поднял телефонную трубку. Мне  пришла
странная фантазия - а вдруг на другом конце  провода  окажется  Хьюго?  Но
телефон молчал. Тогда я сел на тахту. Я никого не ждал. Не  знаю,  сколько
прошло времени. В Сити пробили часы. Им стали вторить другие. Я не  считал
ударов.
   Взгляд мой,  побродив  по  комнате,  задержался  на  письменном  столе.
Несколько минут я смотрел на него. Потом встал,  подошел  поближе.  Открыл
средний ящик. Из-под  пустых  папок  выглядывал  "Молчальник".  Я  вытащил
книгу. На первом чистом листе Хьюго крупными буквами написал свое  имя.  Я
стал листать страницы. Некоторые места Хьюго подчеркнул, на полях поставил
крестики и вопросительные знаки; в одном месте было  написано  карандашом:
"Спросить Дж.". Мне стало больно, я захлопнул книгу и сунул ее в карман. Я
бегло просмотрел содержимое  остальных  ящиков,  а  потом  открыл  верхнее
отделение стола. Оно было набито письмами и бумагами.  Я  стал  быстро  их
перебирать. Я зарывался все глубже в коробки и ящички,  и  бумажный  поток
уже начал стекать со стола на пол. Того, что мне было нужно, я не нашел.
   Через мои руки прошли старые  письма  и  счета,  огрызки  карандашей  и
сургуча,    спичечные    коробки,    скрепки    всевозможных     размеров,
полуиспользованные книжечки с марками и недействительные чековые книжки. В
одном из ящичков мне попался набор пакетиков зловещего вида, в  которых  я
узнал "Домашние детонаторы Белфаундера", помельче  тех,  что  помогли  нам
удрать из киностудии. В другом ящичке лежала нитка жемчуга -  может  быть,
любовно выбранный подарок для Сэди, которого она  теперь  не  получит  или
который вернула: как-то утром его доставили ценным письмом,  и  оно  долго
лежало на столе, потому что у Хьюго не хватало духу  распечатать  его,  Но
того, что мне было нужно, я не нашел.
   Я сел, взял лист бумаги. Мне захотелось написать Хьюго письмо. Я выбрал
одну из ручек Хьюго.  В  окно  залетел  скворец,  увидел  меня  и  вылетел
обратно. С парапета раздался тихий щебет. Я написал: "Хьюго". А  больше  и
не знал, что писать. Хотел  было  добавить:  "Пришлите  мне  ваш  адрес  в
Ноттингеме", но раздумал - очень уж невыразительно это звучало и безлично.
В конце концов я просто  провел  наискось  через  всю  страницу  волнистую
линию, а внизу написал свое имя и адрес лавки миссис  Тинкхем.  Я  положил
листок в конверт, оставил его на уголке книжного шкафа и собрался уходить.
Но тут я заметил что-то на стене позади шкафа - зеленую дверцу сейфа.
   Я замер на месте, потом немного отодвинул шкаф  от  стены.  Потянул  за
дверцу сейфа, но она оказалась заперта. Я постоял, в задумчивости глядя на
нее, пока мне не стало ясно, что нужно сделать. Я вернулся к столу, достал
из ящичка один из "Домашних детонаторов Белфаундера" и повертел  в  руках,
не спеша прикидывая, насколько велика  его  взрывная  сила,  и  нащупал  в
кармане спички. Детонатор имел форму конуса.  Я  провел  пальцем  по  краю
дверцы, ища щель, в которую можно было бы воткнуть острие, но дверца  была
гладкая, как лысина, даже петли были вделаны изнутри. Ни одной  щелки,  ни
одного выступа, на который можно бы приладить детонатор. Тогда  я  взял  в
столе рулон липкой бумаги и прилепил детонатор на дверце в самом,  на  мой
взгляд, уязвимом месте, с той стороны, где был замок. С тупого  его  конца
торчал небольшой фитиль, как синяя бумажная полоска у фейерверка. Я поднес
к нему горящую спичку и, отступив в другой конец  комнаты,  стал  спокойно
ждать, что будет. Думаю, я бы не удивился и  не  испугался,  если  бы  вся
стена внезапно  рассыпалась  дождем  досок  и  штукатурки  и  передо  мной
открылось бы небо и вид на собор святого Павла.
   Яркая вспышка, треск. Я зажмурился. Комната наполнилась  дымом,  из-под
парапета взвилась стайка скворцов. Открыв глаза, я увидел сквозь сернистый
туман, что дверца сейфа откинулась и повисла на одной петле. Больше ничего
не пострадало. Я заглянул внутрь сейфа. Он был разделен  на  две  глубокие
полки. На нижней были деньги, на вид очень много - пачки  по  фунту  и  по
пять фунтов. На верхней я увидел то, что мне было нужно.
   Там лежали две пачки писем. Я взял их в  руки.  Одна  была  тонкая,  на
конверте я узнал аккуратный,  манерный  почерк  Сэди.  Другая  была  много
толще. Я быстро просмотрел ее, не развязывая. Все  письма  были  от  Анны.
"Очень красивые письма", - сказал про них  Хьюго.  Я  сжимал  их  в  руке,
чувствуя, как во мне борются угрызения совести, торжество  и  отчаяние.  Я
сел на тахту. Теперь я _увижу_ то,  что  не  способен  был  вообразить.  Я
вытащил из пачки первый конверт.
   И тут с улицы донесся шум подъезжающей машины  и  скрежет  тормозов.  Я
заколебался. Я покраснел и задрожал. Не выпуская писем из рук, я  влез  на
стул и высунулся в окно. У подъезда стоял грузовик. С минуту я смотрел  на
него, но никто из машины не вышел, и  я  слез  со  стула.  Я  поглядел  на
конверт и вдруг увидел темную рощу и Анну, как она  босиком  вступает  под
деревья. Пальцы мои уже вытащили письмо. Оно было на нескольких страницах.
Я  стал  его  разворачивать.  И  тут  снова  послышался  шум  машины.   Он
приближался на быстром крещендо, потом сразу смолк. Я мысленно  выругался.
Опять влез на стул. Глубоко внизу  я  увидел  черный  "альвис"  Хьюго.  Он
остановился впритык за грузовиком. Замирая не то  от  радости,  не  то  от
страха,  я  смотрел  на  черную  машину.  Сердце  громко   стучало,   меня
пронизывала дрожь. Теперь мне не уйти от Хьюго.
   Кто-то вышел из машины, но это был не Хьюго. На секунду я растерялся, а
потом узнал светлую голову и щуплую фигурку Лефти. Я глядел, раскрыв  рот,
вцепившись в раму. Лефти стоял на тротуаре и, видимо, советовался о чем-то
с  двумя  мужчинами,   которые   вылезли   из   грузовика.   На   тротуаре
жестикулировали их длинные тени. Потом  я  разглядел  на  ветровом  стекле
"альвиса" буквы ННСП и все  понял.  Соскочив  со  стула,  я  заметался  по
комнате, как человек, ищущий, куда бы  поставить  ногу  на  горной  осыпи.
Схватил свою записку, адресованную Хьюго, и сунул  в  карман.  На  секунду
окаменел, и тут внизу на лестнице  послышались  шаги.  Я  окинул  взглядом
комнату: разграбленный стол, взломанный сейф. Посмотрел на письма, которые
все еще держал в руке, и сунул то,  первое,  письмо  обратно  в  пачку.  Я
подержал их еще секунду, словно хотел положить в карман. Но  не  мог.  Они
жгли мне руки. Я снова зашвырнул их в сейф.  Потом  выбрал  самую  толстую
пачку фунтовых банкнот и запихал во внутренний карман. "Это  революции  не
достанется", - сказал я вслух и бросился к выходу.
   В три прыжка я пересек площадку и  влетел  в  кухню.  На  лестнице  уже
слышался голос Лефти. Я отворил  кухонное  окно  и  выпрыгнул  на  плоскую
крышу.  В  стеклянной  крыше  соседнего  конторского  здания   рамы   были
по-летнему открыты. Я твердыми шагами дошел  до  одного  из  таких  люков,
спустился в него и очутился на пустынной площадке. Минуты через две, сойдя
по лестнице, я вышел в переулок,  потом  вернулся  на  улицу,  перешел  на
другую сторону; и когда я ленивой походкой проходил по  той  стороне  мимо
дома Хьюго, оттуда уже выносили Ренуаров.



        "20"

   Марс очень мне обрадовался. Он весь день просидел взаперти. Я  накормил
его, а остаток мяса завернул в бумагу и завязал. Потом я уложил в  чемодан
кое-что из одежды. В прихожей меня ждало несколько писем и  бандероль,  их
я, не глядя, тоже сунул в чемодан. Я оставил Дэйву записку -  поблагодарил
его за гостеприимство, и мы с Марсом вышли из дому.
   Мы сели в 88-й автобус. Кондуктор много чего нашел  сказать  по  поводу
Марса. Мы уселись наверху, на переднем сиденье, том самом, где я  еще  так
недавно сидел и думал об Анне, а потом вдруг сошел с автобуса и отправился
искать ее. И сейчас, когда я, гладя Марса по  голове,  смотрел  сверху  на
толпы народу, запрудившие Оксфорд-стрит, мне было не весело и не  грустно,
только немного странно, точно я не совсем  настоящий  -  как  человек  под
стеклянным колпаком. События текут мимо  нас,  как  вот  эти  толпы,  лицо
каждого видишь только минуту, самое важное важно  не  навсегда,  а  только
сейчас. Работа и любовь, погоня за богатством и славой,  поиски  истины  и
сама истина - все состоит из мгновений, которые проходят  и  обращаются  в
ничто. Но сквозь  эти  бесчисленные  "ничто"  мы  движемся  вперед  с  той
поразительной живучестью, которая  создает  наши  непрочные  пристанища  в
прошедшем  и  будущем.  Так  мы  живем  -  как  некий  дух,  витающий  над
беспрестанной  смертью  времени,   над   утраченным   смыслом,   упущенным
мгновением, позабытым лицом, - до тех пор, пока последний удар не  положит
конец всем нашим мгновениям и не погрузит этот дух обратно в  пустоту,  из
которой он вышел.
   Так я размышлял, и мне не хотелось выходить из автобуса.  Но  когда  мы
доехали до Оксфорд-Сэркус, я  встал  и  стащил  за  собой  Марса  вниз  по
лесенке.  Был  час  пик.  Мы  пробрались  сквозь  толпу  и   свернули   на
Ратбоун-Плейс. В Сохо было жарко, пыльно и, как всегда в  это  время  дня,
царило унылое и тупое безделье.  Люди  стояли  кучками,  дожидаясь,  когда
откроют пивные. На верхнем этаже играли на рояле. Кто-то подхватил мелодию
и, уходя, насвистывал ее. Я пошел по Шарлотт-стрит. Перед глазами  у  меня
все подрагивало и мерцало, быть может, от жары,  быть  может,  от  страха.
Словно чувствуя за собой погоню, я ускорил шаг.
   Голос миссис Тинкхем донесся до меня из  клубов  табачного  дыма.  Она,
казалось, ждала меня. Впрочем, она ждала меня всегда. Я  сел  за  железный
столик.
   - Добрый вечер, голубчик, - сказала миссис Тинкхем. - Долго вас не было
видно.
   - Так уж получилось, - сказал я.
   Марс деликатно принюхивался к двум ближайшим кошкам. Они как будто  уже
свыклись  с  ним  и  только  грациозно  отворачивались  и   моргали.   Они
поднимались ярус за ярусом позади миссис Тинкхем, и глаза их  поблескивали
сквозь дым, как огни вокзала в тумане. Марс растянулся у моих