о ничего.
   - Значит, мы никогда по-настоящему не общаемся?
   - Как вам сказать. _Поступки_, по-моему, не лгут.
   Чтобы достигнуть этой точки, нам потребовалось пять  или  шесть  курсов
лечения. Мы приспособились болеть насморком по очереди,  чтобы  ослабление
умственной деятельности, буде он таковое вызывает, распределялось поровну.
На этом настоял Хьюго; сам я охотно взял бы все насморки на себя - отчасти
потому, что в мое отношение к Хьюго вкралось желание опекать его,  отчасти
же потому, что Хьюго, когда у него насморк, производит невыносимый шум. Не
знаю, почему нам не пришло в голову, что продолжать наши беседы мы можем и
за стенами насморочного заведения. Возможно, мы боялись  сделать  перерыв.
Трудно сказать, когда мы догадались бы выехать по собственному почину,  но
в один прекрасный день  нам  предложили  освободить  палату  -  начальство
опасалось, как бы дальнейшие насморки вконец не подорвали наше здоровье.
   К этому времени я совсем подпал под обаяние Хьюго. Сам он, видимо, и не
замечал, насколько сильно его воздействие на  меня.  У  него  не  было  ни
малейшего желания меня переспорить, и хотя  он  нередко  припирал  меня  к
стенке, но делал это как  бы  невзначай.  Не  то  чтобы  я  всегда  с  ним
соглашался.  Его  неспособность  понять  ту  или  иную  мысль  часто  меня
раздражала. Но самый его способ мышления показал мне, как  безнадежно  мое
видение мира затемнено обобщениями. Я испытывал чувство человека, который,
смутно  представляя  себе,  что  все  цветы  более  или  менее  одинаковы,
отправился на  прогулку  с  ботаником.  Впрочем,  это  сравнение  тоже  не
подходит к Хьюго, потому что ботаник не только замечает подробности, но  и
классифицирует.  Хьюго  только  замечал   подробности.   Он   никогда   не
классифицировал. Казалось, зрение его  обострено  до  такой  степени,  что
классификация  уже  немыслима,  поскольку  каждый  предмет   видится   как
единственный и неповторимый. Я чувствовал, что впервые  в  жизни  встретил
почти абсолютно правдивого человека, и это, естественно, меня тревожило. И
я тем более был склонен ценить в Хьюго духовное благородство, что сам он и
в мыслях не приписал бы себе этого свойства.
   Когда нас выставили из опытного заведения, мне было негде  жить.  Хьюго
предложил мне жить у него, но тут во мне заговорила жажда независимости. Я
чувствовал, что индивидуальность Хьюго с легкостью может поглотить мою,  а
этого я не хотел, несмотря на все  мое  восхищение  им.  Так  что  от  его
предложения я отказался. К тому же мне как  раз  нужно  было  съездить  во
Францию повидать Жан-Пьера - он что-то разворчался  по  поводу  одного  из
переводов, - так что наша беседа на время прервалась. Хьюго опять поступил
на свой ракетный завод, погрузился в разработку новых композиций и  вообще
вернулся к своему лондонскому образу  жизни.  Его  попытки  нарушить  этот
образ жизни всегда принимали какую-нибудь  эксцентричную  форму;  неумение
отдохнуть  нормально,  с  комфортом  и  затратой   больших   денег,   было
единственной  сколько-нибудь  неврастенической  чертой,  какую  я  в   нем
обнаружил. Вернувшись из Парижа, я снял дешевую комнату в Бэттерси, и наши
беседы возобновились. После работы Хьюго встречался со мной на  Челсийском
мосту, и мы бродили по набережной Челси  или  заглядывали  подряд  во  все
кабаки на Кингс-роуд и говорили, говорили до изнеможения.
   Однако незадолго до этого я предпринял один шаг,  оказавшийся  роковым.
Разговор, из которого я выше привел  небольшой  кусок,  так  заинтересовал
меня, что я кое-что из него записал - просто для  памяти.  Когда  я  через
некоторое  время  взглянул  на  эти  заметки,  они  показались  мне  очень
отрывочными и неполными, и я кое-что к ним добавил, чтобы не  забыть.  Еще
через некоторое время я опять к ним вернулся, и мне  показалось,  что  наш
спор в том виде, как он закреплен  на  бумаге,  лишен  всякого  смысла.  Я
добавил еще немного, чтобы он стал понятен, все по памяти. И тут, когда  я
перечел написанное, меня  поразило,  что  это  не  так  уж  плохо.  Ничего
похожего я еще не читал. Я просмотрел текст  заново  и  немножко  причесал
его. Как-никак я по натуре писатель, и раз вещь написана,  так  почему  не
придать ей приличный вид. Я  основательно  ее  подчистил,  а  потом  начал
записывать и предыдущий разговор.  Оказалось,  что  его  я  помню  не  так
хорошо, поэтому, воссоздавая его, я черпал материал из  нескольких  разных
бесед.
   Хьюго я, конечно, об этом не рассказал. К чему - ведь  запись  я  делал
только для себя. Правда, в глубине души  я  знал,  что  в  некотором  роде
предаю все то, чему я, как мне казалось, научился от Хьюго. Но это меня не
остановило. Более того, работа эта приобрела притягательную  силу  тайного
порока. Я уже не расставался с ней. Я расширил ее, включив еще много наших
разговоров, причем записывал их не всегда так, как помнил, а сообразуясь с
планом  всей  вещи.  Начала  вырисовываться  целая  книга.  Я   писал   ее
по-прежнему в форме диалога между двумя лицами, которых назвал  Тамарус  и
Аннандайн. Любопытнее всего, что мне было ясно:  эта  книга  с  начала  до
конца - объективное оправдание позиции Хьюго. Другими  словами,  она  и  в
самом деле была фальсификацией наших бесед. По сравнению с ними  это  была
претенциозная фальшь. Хотя я и писал ее только для себя,  было  ясно,  что
она пишется ради эффекта, ради  впечатления.  Самые  значительные  моменты
нашего разговора были те, которые, если  бы  записать  их,  прозвучали  бы
наиболее  плоско.  Я  не  мог  заставить  себя   изобразить   их   с   той
откровенностью, какой они были отмечены в жизни.  Я  все  время  делал  их
более оформленными и связными. Но хоть я и видел, что  получается  фальшь,
книга от этого нравилась мне не меньше.
   А потом я не удержался от искушения и показал ее Дэйву.  Я  решил,  что
она должна его заинтересовать. Так и случилось. Он тут же выразил  желание
обсудить ее со мной. Однако из этого ничего не вышло -  оказалось,  что  я
совершенно не способен обсуждать мысли Хьюго с Дэйвом.  Как  ни  волновали
меня эти мысли, воспроизвести их в разговоре с другим человеком я не  мог.
Когда я пытался  растолковать  какую-нибудь  идею  Хьюго,  она  получалась
мелкой и ребяческой, а то и просто идиотской, так что я скоро  отступился.
Тогда Дэйв потерял к книге всякий  интерес:  для  Дэйва  истинно  и  важно
только то, что поддается устному обсуждению. Но тем временем он,  несмотря
на мой запрет, успел показать рукопись нескольким другим людям -  он  брал
ее домой, чтобы дочитать, - и те тоже очень ею заинтересовались.
   Зная, как неприятна будет вся эта затея  Хьюго,  я  счел  своим  долгом
умолчать о  нем.  Дэйву  я  сказал,  что  писал  книгу  как  упражнение  в
диалогическом жанре, отчасти основанное на беседах,  которые  я  в  разное
время вел с разными людьми. Но теперь в определенном кругу  во  мне  вдруг
увидели чуть ли не  мудреца,  и  многие  знакомые  просили  меня  дать  им
рукопись для прочтения. Кое-кому я ее показал и понемногу стал свыкаться с
мыслью, что она приобретает читателей. Я не переставал над ней работать  и
даже дополнял ее новым материалом из текущих разговоров с Хьюго. Дружбу  с
Хьюго я скрывал от всех моих знакомых. Вначале  это  объяснялось  ревнивым
желанием сохранить мою удивительную находку для себя, а  позднее  также  и
страхом, как бы Хьюго не обнаружил моего предательства.
   Потом  разные  люди  стали  уверять  меня,  что  мое  сочинение   нужно
опубликовать. Я только смеялся,  но  идея  эта  все  же  меня  привлекала.
Сначала так, как может привлекать нечто явно неосуществимое.  Поскольку  о
публикации не могло быть и речи, я чувствовал, что могу без всякого  риска
потешить свое воображение. Я думал о том, до чего замечательная получилась
бы книга -  такая  оригинальная,  такая  необычная,  такая  вдохновляющая!
Забавы ради я придумывал для нее заглавия. Я подолгу сидел, держа рукопись
в руках и воображая, что она размножена в тысячу раз. Я все время терзался
от страха, как бы не потерять ее,  и  хотя  у  меня  было  напечатано  три
экземпляра, мне казалось вполне вероятным, что все они могут  пропасть,  и
тогда мой труд погибнет безвозвратно. А это, думалось мне, было  бы  очень
жаль. И вот настал день, когда один издатель прямо предложил мне выпустить
книгу в свет.
   Я был застигнут врасплох. Никогда еще ни один издатель не обращался  ко
мне первым, и такая любезность ударила мне в голову. Ведь если книга будет
иметь успех - а в этом я не сомневался, -  это  значительно  облегчит  мне
доступ в литературный мир. Легче сбыть макулатуру, когда тебя  знают,  чем
гениальное произведение, когда твое  имя  никому  не  известно.  Если  мне
удастся одним скачком достигнуть славы,  моя  писательская  карьера  будет
обеспечена. Нет, сказал я себе, об этом  даже  думать  нечего.  Не  мог  я
выдавать  мысли  Хьюго  за  свои  собственные.  А  главное  -  не  мог   я
использовать материал, почерпнутый  из  откровенных  разговоров  с  Хьюго,
чтобы  предложить  публике  книгу,  которая  у  самого  Хьюго  вызвала  бы
предельное отвращение. Однако  беспредметные  мечты  прежних  дней  теперь
обернулись вполне реальным желанием. Я уже не мог отделаться от  сознания,
что книга увидит свет. Мне чудилось в этом веление рока. Выходило, что все
мои прошлые поступки вели к этой цели. Я вспомнил один пьяный вечер, когда
я мысленно пережил все  этапы,  которые  пройдет  мой  диалог  по  пути  к
печатной машине.  И  теперь  в  моем  воображении  идея  эта  стала  такой
осязаемой и прочной, что для претворения ее в жизнь требовалось уже совсем
немного. Я позвонил издателю домой.
   Он знал, что я колеблюсь, и на следующий день с утра явился  ко  мне  с
договором, который я и  подписал,  присовокупив  с  отчаяния  замысловатый
росчерк и изнемогая от головной боли. Когда он ушел, я достал  рукопись  и
долго смотрел на нее, как человек смотрит  на  женщину,  ради  которой  он
пожертвовал своей честью. Я озаглавил ее "Молчальник" и добавил  авторское
предисловие, оговорив в нем, что многими мыслями, содержащимися в книге, я
обязан одному другу, чье  имя  останется  неизвестным,  так  как  не  имею
оснований полагать, что он одобрил бы форму, в которой эти мысли изложены.
Потом я отослал рукопись и предоставил ее своей судьбе.
   Пока развертывались эти события, Хьюго начал вкладывать деньги в  кино.
Сперва им руководили смутные филантропические соображения -  ему  хотелось
поддержать английскую кинематографию. Но потом новое дело затянуло его,  и
к тому времени, как была основана компания "Баунти  -  Белфаундер",  Хьюго
неплохо разбирался в вопросах кино. Надо  сказать,  что  он  был  отличным
дельцом. Он всем внушал доверие, обладал  железной  выдержкой.  "Баунти  -
Белфаундер"  быстро  пошла  в  гору.  Как   вы   помните,   она   пережила
экспериментальную стадию, на которую ее, вероятно, вдохновил сам Хьюго,  -
выпустила   несколько   немых    фильмов,    из    тех,    что    называли
"экспрессионистскими", - однако скоро перешла к  самым  обычным  картинам,
лишь изредка отдавая дань модным исканиям. Мне Хьюго мало что  рассказывал
о своих кинематографических делах, хотя в это время мы  виделись  довольно
часто. По-моему, он немного стыдился своего  успеха,  Меня  же,  напротив,
такое многообразие его талантов наполняло гордостью, и  когда  я  ходил  в
кино, то с особенным удовольствием  видел  на  экране,  еще  до  начальных
титров, знакомые лондонские шпили и  слушал  нарастающий  звон  лондонских
колоколов, пока в кадре медленно возникали слова  "Производство  Баунти  -
Белфаундер".
   Поначалу моя тайная деятельность как  будто  совсем  не  отражалась  на
дружбе с Хьюго. Беседовали мы по-прежнему откровенно и непринужденно, темы
наши были неисчерпаемы. Однако по мере того, как книга росла и  набиралась
сил, она каплю за каплей пила кровь из прежней близости.  Она  становилась
соперницей. То, что сперва казалось невинным suppressio veri [замалчивание
правды (лат.)], постепенно перерастало в  очень  злостное  suggestio  fals
[утверждение  лжи  (лат.)].  От  сознания,  что  я  обманываю  Хьюго,  мои
возражения ему становились фальшивыми даже в вопросах, не связанных с этим
частным обманом. Хьюго как  будто  ничего  не  замечал,  а  я  по-прежнему
наслаждался общением с ним. Но когда я наконец подписал  договор  и  книга
ушла к издателю, я почувствовал, что  не  могу  больше  смотреть  Хьюго  в
глаза. Через день-другой я привык встречаться с ним даже в этих  условиях,
но над нашими встречами нависла огромная печаль. Я знал, что нашей  дружбе
пришел конец.
   Я спрашивал себя, решусь ли я, хотя бы теперь,  открыть  Хьюго  правду.
Несколько раз я был на грани исповеди. Но всякий раз  отступал,  убоявшись
его презрения и гнева. Больше же всего удерживала меня мысль, что в  конце
концов еще не поздно все исправить. Я могу попросить издателя  расторгнуть
договор. Дав отступного, я, вероятно, и сейчас еще могу с ним разделаться.
Но при этой мысли  у  меня  больно  сжималось  сердце.  Единственным  моим
утешением был унылый фатализм: сознание, что у меня все  еще  есть  выбор,
что преступления еще можно избежать, было слишком  мучительно.  Хьюго  мог
потребовать, чтобы  я  взял  книгу  обратно.  При  одной  этой  мысли  мне
становилось так больно, что не было сил хотя бы подготовиться к признанию,
и теперь это уже не объяснялось желанием увидеть свой  труд  напечатанным.
Радостное предвкушение этой минуты умерло -  его  убило  горе  предстоящей
потери  Хьюго.  Просто  меня  не  могло  утешить  ничего,  кроме   твердой
уверенности (которую я укреплял в себе день ото дня), что жребий брошен.
   Я впал в такую меланхолию, что мне стало страшно трудно разговаривать с
Хьюго. Встречаясь с ним, я иногда часами молчал, только вставлял  короткие
реплики, чтобы он мог говорить дальше. Хьюго заметил  мое  уныние  и  стал
расспрашивать, в чем  дело.  Я  отговорился  недомоганием;  и  чем  больше
тревоги и заботы проявлял Хьюго, тем больше я терзался. Он стал  присылать
мне в подарок фрукты и книги, банки глюкозы  и  препараты  железа,  умолял
меня показаться врачу; а я к этому времени довел себя до  того,  что  и  в
самом деле занемог.
   В тот день, когда книга должна была появиться в продаже, я  не  находил
себе места. С Хьюго у нас была назначена встреча на вечер - как всегда, на
мосту. К полудню я почувствовал, что воплощение  моего  предательства  уже
красуется во всех книжных витринах Лондона. Возможно, Хьюго еще  не  видел
книги, но если и не видел, так скоро увидит - он часто заходил  в  книжные
магазины. Наша встреча была назначена на половину шестого. До пяти часов я
пил коньяк, а потом отправился в Бэттерси-парк. На меня снизошел  покой  -
теперь я знал, что не встречусь с Хьюго ни в этот день, ни когда бы то  ни
было. Влекомый какой-то трагической силой, я побрел  к  реке,  откуда  был
виден мост. Хьюго пришел точно в назначенное время и стал ждать. Я сел  на
скамью и выкурил две сигареты. Хьюго долго ходил взад и вперед.  Потом  он
двинулся по мосту на южный берег, и я  понял,  что  он  пошел  ко  мне.  Я
закурил еще одну сигарету. Через полчаса я увидел, как он медленно  прошел
по мосту в обратную сторону и исчез.
   Тогда я вернулся к себе, заявил, что съезжаю, упаковал вещи  и  тут  же
укатил в такси. Через неделю мне переслали письмо от Хьюго - он спрашивал,
что со мной случилось, и просил ему позвонить.  Я  не  ответил.  Хьюго  не
мастер писать письма, ему вообще трудно выражать  свои  мысли  на  бумаге.
Больше я  писем  не  получал.  Тем  временем  на  "Молчальника"  появилось
несколько прохладных отзывов. Рецензенты, решив что-то  сказать  о  книге,
явно  ничего  в  ней  не  поняли.  Один   назвал   ее   "претенциозной   и
обскурантистской". А в общем ее почти не заметили. Это был  тихий  провал.
Мало того, что книга не проложила мне пути к  литературной  славе,  -  она
сильно повредила моей репутации; во  мне  стали  видеть  сноба,  лишенного
юмора и умения заинтересовать, притом как раз в тех кругах,  где  я  давно
пытался создать о себе совсем иное представление.
   Впрочем, это меня не волновало. Я жаждал одного - забыть обо всей  этой
истории и окончательно вытравить из себя отношения с  Хьюго.  "Молчальник"
выдержал всего одно издание, которое частью поступило в дешевую распродажу
на Чаринг-Кросс-роуд, а  затем,  к  великому  моему  облегчению,  и  вовсе
исчезло с прилавков. Я не оставил себе ни  одного  экземпляра  и  от  души
жалел, что нельзя жить так, будто этой проклятой книги никогда и не  было.
Я перестал ходить в кино, избегал читать те падкие до сенсаций  газеты,  в
которых рекламировалась деятельность Хьюго. В это время  возник  откуда-то
Финн и привязался ко мне. Постепенно жизнь моя пошла по новым  рельсам,  и
яркий  образ  Хьюго  стал  тускнеть.  Ничто  не  нарушало  этого  процесса
потускнения до той минуты, когда Сэди так неожиданно упомянула его фамилию
в парикмахерской.



        "5"

   Я шел по улице, как в тумане. Потом купил пачку сигарет  и  завернул  в
кафе-молочную  -  обдумать  положение.  Само  упоминание   фамилии   Хьюго
расстроило меня чрезвычайно, и от душевной боли я сначала  вообще  не  мог
думать. Первое соображение,  которое  забрезжило  в  мозгу  сколько-нибудь
четко, было то, что, раз в деле замешан  Хьюго,  для  меня  отпала  всякая
возможность принять предложение Сэди и вообще поддерживать с ней какие  бы
то ни было отношения. Оставалось одно  -  бежать  без  оглядки.  Но  через
некоторое  время  я  успокоился  настолько,   что   сложившаяся   ситуация
показалась мне не лишенной интереса; и чем больше я над ней размышлял, тем
больше убеждался: то, что сказала Сэди, просто не могло  быть  правдой.  Я
помнил по прежним временам, что Сэди - отчаянная лгунья  и  всегда  готова
соврать, если это ей сулит хотя бы временную выгоду. Хьюго влюблен в Сэди?
Нет, это и само по себе невероятно. С  женщинами  Хьюго  был  не  особенно
смел, а уж если и восхищался,  то  женщинами  спокойными,  домоседками.  А
чтобы он вел себя так, как рассказала Сэди, этого я  просто  не  мог  себе
представить. Что затевается какая-то интрига и Хьюго в ней замешан  -  это
вполне возможно; но дело, скорее, в том, что Сэди  добивается  чего-то  по
профессиональной линии,  а  Хьюго  хочет  ее  обойти.  Мир  кино  был  мне
совершенно незнаком, но я представлял его себе как рассадник  нескончаемых
интриг. Возможно даже, что Сэди сама влюблена в Хьюго  и  пытается  как-то
его скомпрометировать. Эта гипотеза показалась мне весьма  правдоподобной.
По тому, как Сэди держалась со мной, я знал,  что  мужчине,  которого  она
считает умным и образованным, нетрудно поразить  ее  воображение,  и  если
Хьюго отнюдь не из тех мужчин, что способны влюбиться в Сэди, то Сэди  как
раз из тех женщин, что способны увлечься Хьюго.
   Когда я пришел к этому выводу, мне стало легче.  Почему-то  мысль,  что
Хьюго влюблен в Сэди, мне претила. Однако собственный  мой  курс  был  мне
по-прежнему неясен. Как поступить? Выходило, что принять предложение  Сэди
- значит примкнуть к вражескому стану  в  какой-то  непонятной  мне  битве
против Хьюго; а принять его с тем, чтобы по  возможности  помочь  Хьюго  и
перехитрить Сэди, - это отдавало двурушничеством.  Лучше  всего,  конечно,
было бы вовсе не ввязываться в эту историю: мне страшно было и подумать  о
том, с каким лицом я встречу Хьюго, если в  том  возникнет  необходимость.
Но, с другой стороны, я как будто уже связал себя обещанием, да и очень уж
было удивительно, как все сошлось, и страшно интересно, что будет  дальше.
Какая-то судьба, с которой мне, в сущности,  не  хотелось  бороться,  вела
меня обратно к Хьюго.
   Я все утро обдумывал положение и так и этак, но ни к какому решению  не
пришел. Эта  неопределенность  вконец  меня  вымотала,  и  я  решил,  что,
поскольку работать я в