удущих; в  глубине  души  я  не
придавал серьезного значения тому, что предостерег Хьюго, это был не более
как дружеский жест.  Что  касается  книги,  то  она  фигурировала  в  моем
сознании не только как casus belli [повод к войне  (лат.)]  между  мной  и
Хьюго, но и как созвездие мыслей, которые я уже не мог больше исключать из
своей вселенной - такое притворство было бы слишком  нечестным.  Я  должен
пересмотреть все, что написал. Но где достать книгу? Мне пришло в  голову,
что у Жан-Пьера мог сохраниться экземпляр, который  я  послал  ему,  когда
книга вышла, и который он,  по  всей  вероятности,  даже  не  открывал.  С
Жан-Пьера мои  мысли  перешли  на  Париж,  прекрасный,  жестокий,  нежный,
тревожащий, чарующий город. С этими мыслями я уснул и во сне видел Анну.
   К Парижу я всякий  раз  приближаюсь  с  замиранием  сердца,  даже  если
побывал там совсем недавно. Каждый приезд в  этот  город  -  предвкушение,
каждый отъезд - разочарование. Есть какой-то вопрос, который только я могу
задать и на который только Париж может ответить;  но  сформулировать  этот
вопрос мне до  сих  пор  не  удалось.  Кое-что,  правда,  я  здесь  узнал,
например, что у моего счастья печальный лик, такой печальный, что я годами
принимал его за горе и гнал от себя. Но все же  Париж  остается  для  меня
незавершенным  аккордом.  Это  единственный  город,  который  я   способен
очеловечить. Лондон я слишком хорошо знаю, а остальные города недостаточно
люблю. С Парижем я встречаюсь, как встречаются с любимой  женщиной,  но  в
конце, когда все слова уже сказаны. Alois, Paris, qu'est ce  que  tu  dis,
toi? Paris, dis mois ce que j'aime [Ну, что скажешь, Париж?  Париж,  скажи
мне, что я люблю (франц.)]. Ответа нет,  только  старые  стены  отзываются
печальным эхом: Paris.
   Сойдя с поезда, я не ощутил жгучего желания увидеть Мэдж. Мне  хотелось
отдаться во власть привычным чарам; в жизни так мало минут  можно  назвать
священными. Какие бы мысли ни породило во мне свидание с Мэдж,  я  займусь
ими позже, это еще успеется. Я медленно  шел  по  направлению  к  Сене,  в
твердой уверенности, что где бы ни  проходила  черта  между  видимостью  и
реальностью, то, что я испытываю сейчас,  для  меня  реально.  Образ  Мэдж
побледнел, как утренняя свеча. Был тот ранний час, когда в сточные  канавы
Парижа текут, завихряясь водоворотами,  таинственные  ручьи,  направляемые
кусками старой мешковины. Ясный утренний свет чуть подкрасил серые  фасады
домов на набережной, они казались мягкими  и  пористыми,  как  глазурь  на
пирожном. Некоторые подробности не способна  удержать  даже  самая  нежная
память. Убаюканные, закрытые ставнями  дома  с  высокими  лбами.  Я  долго
стоял,  облокотясь  на  парапет,  глядя  в  зеркало  Нового   моста,   чьи
полукруглые арки вместе со своими отражениями  образуют  безупречные  "О",
так что не разобрать,  где  арка  и  где  отражение,  до  того  неподвижна
поверхность Сены той стеклянной неподвижностью, какой Темза с ее приливами
и отливами никогда не достигает.  Я  стоял  и  думал  об  Анне,  благодаря
которой этот город обогатился для меня целой россыпью новых  подробностей,
когда я, знавший его много лет, впервые водил ее по парижским улицам.
   Наконец мне захотелось позавтракать. Я пошел в сторону отеля, где  жила
Мэдж, и по дороге уселся в уличном кафе неподалеку от Оперы, Здесь я начал
примечать более прозаические черточки огромного города, и через  некоторое
время мое внимание привлекла какая-то суета на  тротуаре,  рядом  с  кафе.
Там, словно в ожидании чего-то, стояли несколько мужчин  без  пиджаков.  Я
разглядывал их с ленивым интересом и вскоре сообразил, что  они  появились
из соседнего  книжного  магазина.  Чего  это  они  ждут,  подумал  я.  Они
всматривались в конец улицы, возвращались в  магазин,  опять  выходили  на
тротуар и ждали, ждали. Я повернулся, чтобы взглянуть на магазин, и понял,
что происходит. Центральная витрина была пуста, а поперек  ее  гигантскими
буквами было написано "Prix Goncourt" ["Премия имени Гонкуров"  (франц.)].
Каждый год,  когда  присуждаются  крупные  литературные  премии,  издатели
книг-претендентов готовятся  к  тому,  чтобы  в  мгновение  ока  выпустить
произведение победителя конкурса новым, огромным  тиражом.  Затем  десятки
тысяч экземпляров на всех парах доставляются в книжные лавки, чтобы еще до
того,  как  новость  потеряет  свою  остроту,  публика  могла   насытиться
литературным произведением, удостоенным высокой награды. Готовясь к  этому
событию, всякий книжный магазин с претензией на интеллектуальность заранее
освобождает  свою  главную  витрину,  и  когда  победитель  примчится   со
скоростью экстренного выпуска  газеты,  ему  уже  обеспечен  тут  радушный
прием.
   Я пил кофе, наблюдая эту сценку и размышляя о несхожести французских  и
английских литературных нравов, как вдруг послышался скрежет тормозов и  у
тротуара резко затормозил грузовик. Мужчины без пиджаков облепили  его,  а
уже в следующее мгновение выстроились цепочкой и начали быстро  передавать
по ней в магазин пачки книг.  Через  дверь  мне  было  видно,  как  другие
продавцы в это время поспешно устанавливают  в  пустой  витрине  картонные
полки, которые через несколько минут заполнит от края до края, монотонно и
победно повторяясь, имя автора и  название  книги-победителя.  Вся  сценка
напоминала своей  четкостью  и  быстротой  полицейский  налет.  С  веселым
интересом я следил за тем, как пустеет грузовик, в то время как витрина  у
меня за спиной уже заполнялась  множеством  белых  томиков.  Я  оглянулся,
чтобы рассмотреть книгу поподробнее, и перестал улыбаться.
   По  всей  витрине,  назойливое,  как  несмолкающий  крик,  бежало  имя;
Жан-Пьер Бретейль; а ниже, повторяясь параллельно -  заглавие:  "Nous  les
vainqueurs", "Nous lesvainqueurs", "Nous  les  vainqueurs".  Я  вскочил  с
места, еще раз прочел слова  "Prix  Goncourt".  Сомнений  быть  не  могло.
Расплатившись по счету, я подошел и остановился перед  витриной.  И  снова
стал читать одно и то же десять раз, сто, пятьсот раз. Жан-Пьер  Бретейль.
"Nous les vainqueurs". Пирамида книг росла у меня на глазах, ни один голос
не нарушал согласного хора. Наконец вершина ее  стала  сужаться.  Вот  уже
последняя книга заняла свое место на самом верху, и продавцы  высыпали  на
улицу посмотреть, как выглядит витрина  снаружи.  Имя  автора  и  заглавие
поплыли у меня перед глазами, я отвернулся.
   Только теперь меня неприятно поразило, что все  мои  чувства  заглушила
душевная боль. Боль такая глубокая, что сперва я даже не мог ее объяснить.
Я пошел куда глаза глядят и  попробовал  разобраться  в  своих  ощущениях.
Разумеется, меня очень удивило, что Жан-Пьер получил премию Гонкуров. Жюри
этого конкурса, эта плеяда громких имен, может быть, и не непогрешимо,  но
грубой или нелепой ошибки оно никогда  не  допустит.  Что  они  короновали
Жан-Пьера в минуту буйного помешательства - эту версию  можно  было  сразу
отбросить. Эту книгу я не читал. Оставалось сделать вывод. И чем больше  я
думал, тем ясней понимал, что  вывод  может  быть  только  один:  Жан-Пьер
написал наконец хорошую книгу.
   Я остановился посреди тротуара. Что со мной творится? Почему  меня  так
уязвило, что Жан-Пьер добился удачи?  Я  зашел  в  кафе  и  заказал  рюмку
коньяку. Сказать, что  я  завидовал,  значило  бы  упростить  ситуацию.  Я
испытывал ужас и негодование, словно столкнулся  с  чудовищным  нарушением
законов природы; такое чувство  мог  бы  испытать  человек,  если  бы  его
излюбленную теорию неожиданно разбил по всем пунктам орангутанг. Я  раз  и
навсегда зачислил Жан-Пьера  в  определенную  категорию  писателей.  А  он
втихомолку менял кожу,  исподволь  оттачивал  свое  мастерство,  добивался
большего благородства мысли,  большей  чистоты  эмоций  -  нет,  это  было
нестерпимо! В  воображении  я  уже  наделял  его  книгу  всеми  возможными
достоинствами, и чем дальше, тем сильнее  ярость  и  страдание  овладевали
мной, не оставляя места ни для  чего  другого.  Я  заказал  вторую  рюмку.
Жан-Пьер не имел никакого права тайком от  всех  превратиться  в  хорошего
писателя. Я чувствовал себя так, будто стал жертвой обмана, мошенничества.
Годами я  работал  на  этого  человека,  тратил  свои  знания  и  чувства,
перекладывая его макулатуру на наш чудесный английский язык; а теперь  он,
без всякого предупреждения, вдруг заявляет о себе как настоящий  писатель.
Я словно воочию увидел Жан-Пьера - его пухлые руки, короткие седые волосы.
Как совместить представление о хорошем писателе с  этим  образом,  который
был мне так давно, так хорошо знаком? Это был процесс болезненный,  словно
отречение от самых заветных взглядов. Человек,  которого  я  считал  всего
лишь партнером в сделке, оказался соперником в любви. Одно было ясно:  раз
на Жан-Пьера нельзя больше смотреть просто как на источник доходов, с  ним
вообще нельзя больше иметь дело. К чему тратить время на переписывание его
сочинений, вместо того чтобы творить самому? Я не  буду  переводить  "Nous
les vainqueurs". Ни за что. Ни за что.
   Только в десять часов я вспомнил про Мэдж. Я взял такси и поехал к  ней
в отель, пока я ехал, моя  ярость  перешла  в  бесшабашную  решительность,
мускулы напряглись, гордо поднялась голова. В  отель  "Принц  Киевский"  я
вошел не робко, не бочком, как  сделал  бы  в  другое  время.  Я  вошел  с
независимым видом, нагоняя  страх  на  портье  и  швейцаров.  Такова  сила
мечущих  пламя  человеческих  глаз,  что  этим  людям  даже  не   пришлось
притворяться, будто они не замечают кожаных квадратиков  на  локтях  моего
пиджака, - по-моему, они и в самом деле не заметили. Я повелел, чтобы меня
провели к Мэдж, и не успел оглянуться, как уже стоял  у  ее  двери.  Дверь
распахнулась, и я увидел Мэдж: она полулежала на  кушетке,  в  позе,  явно
принятой уже довольно давно, в  ожидании  моего  прихода.  Дверь  за  мной
неслышно затворилась, как за владетельным принцем. Я сверху глянул на Мэдж
и почувствовал, что никогда еще  не  был  так  рад  ее  видеть.  Под  моим
взглядом все ее великосветское величие растаяло, и я прочел  по  ее  лицу,
какое глубокое волнение,  облегчение  и  радость  она  испытала  при  моем
появлении. Я испустил торжествующий клич и коршуном налетел на нее.


   Потом нужно было что-то говорить. Еще входя, я поразился новой перемене
в Мэдж, но впечатление это сразу заслонили другие.  Теперь  же,  пока  она
пудрила нос, я сидел и осознавал эту перемену. Платье на ней было  строже,
изящнее,  чем  прежние,  и  устрашающе   безупречного   покроя,   прическа
преобразилась совершенно. Исчез  волнистый  английский  перманент,  теперь
волосы  облегали  ее  голову  тугими  фестонами.  Она  казалась  стройнее,
пикантнее;  даже  движения  у  нее  стали  более  изящными.  Кто-то   явно
потрудился над ней, притом кто-то, понимающий в этих делах  побольше,  чем
Сэмми. Она украдкой следила за мной, подкрашивая губы -  нежные  и  гордые
губы женщины, знающей, что она желанна; и когда я потянулся поцеловать ее,
повернула голову  и  царственным  движением  подставила  мне  искусственно
цветущую и благоухающую щеку. Наблюдать эти  стремительные  перемены  было
страшновато - точно видишь, как движутся звезды или вертится земля.
   - Мэдж, ты красива до умопомрачения, - сказал я. Мы сели.
   - До чего я рада тебя видеть, Джейки, просто сказать не  могу.  Правда.
Знаешь, сколько времени я не видела ни одного человеческого лица?
   Я уж и то подумывал: интересно, какие лица  Мэдж  видела  за  последнее
время; но об этом я еще успею ее расспросить. Нам много, очень много нужно
было сказать друг другу.
   - С чего мы начнем? - спросил я.
   - Ох, милый! - И Мэдж крепко обняла меня. Мы не начинали еще сколько-то
времени.
   - Слушай, - сказал я наконец.  -  Прежде  всего  давай  установим,  что
именно известно и тебе и мне: например, что Сэмми - мерзавец.
   - Ах, боже мой! - сказала Мэдж. - Я так измучилась из-за Сэмми.
   - Что же произошло?
   Я уже видел, что Мэдж не намерена сказать мне правду - она  обдумывала,
как увильнуть.
   - Ты не понимаешь Сэмми. Это несчастный, запутавшийся  человек.  -  Так
обычно женщина говорит о мужчине, который ее бросил.
   - И поэтому ты решила подарить ему мой перевод? - спросил я.
   - Ах, это! Это я сделала для тебя, Джейки. - Она сверлила  меня  своими
большущими глазами. - Я думала, если что-нибудь  из  этого  выйдет,  Сэмми
сможет тебе помочь. Но как ты узнал, что рукопись у него?
   Тут я выборочно изложил ей свои похождения. Все, что касалось  Сэмми  и
Сэди, явно ей не понравилось.
   - Ну и парочка! - сказала она.
   - Но про планы Сэмми ты же, наверно, знала?
   - Понятия не имела. Узнала только два дня назад.
   Это была ложь - отдавая Сэмми рукопись, она  хотя  бы  в  общих  чертах
должна была знать,  _что_  он  затевает;  но  в  то  время  она,  конечно,
воображала, что женская партия в этом дуэте  принадлежит  не  Сэди,  а  ей
самой. Поначалу, возможно, и Сэмми так думал. В тот день, когда мы  с  ним
занимались спортом, он, казалось, говорил о Мэдж с неподдельным интересом.
Возможно, Сэмми и вправду запутался. А вот несчастный ли он - этого  я  не
знал, да и знать не хотел.
   - Ответь-ка мне на несколько вопросов, - сказал я.  -  Для  какого  это
важного разговора ты меня вызвала?
   - Это длинная история, Джейк, - сказала Мэдж. Она налила  мне  рюмку  и
стояла, задумчиво глядя на меня. На лице ее  появилось  скрытное,  кошачье
выражение  женщины,  которая  сознает  свою  власть   и   чувствует   себя
Клеопатрой.
   - Хочешь иметь триста фунтов сейчас и полтораста в месяц  еще  какое-то
время?
   Обдумывая ответ, я любовался Мэдж в новой роли.
   - При прочих равных условиях - да, - сказал я. - Но кто будет платить?
   Мэдж медленно прошлась по ковру. Исходивший от  нее  сценический  накал
заполнил всю комнату. Она спокойно  повернулась  ко  мне,  точно  актриса,
знающая, что поворачивается не как-нибудь, а невозмутимо.
   - Брось, Мэдж, - сказал я, - давай начистоту. Ты не на пробе.
   - Один человек, - начала Мэдж, старательно  выбирая  слова,  -  который
заработал очень много денег в Индокитае на перевозках или чем-то там  еще,
хочет вложить эти деньги в создание  англо-французской  кинокомпании.  Это
будет очень крупное предприятие. Те, кто стоит во главе  его,  подыскивают
талантливых людей. Само собой разумеется, - добавила Мэдж, -  я  тебе  все
это сообщаю строго конфиденциально.
   Я глядел на нее в изумлении. Да, она явно шагнула вперед за  то  время,
что мы не виделись. Где она нахваталась таких слов,  как  "предприятие"  и
"конфиденциально"?
   - Это очень интересно, - сказал я. -  Надеюсь,  что  и  ты  удостоилась
благосклонного внимания искателя талантов. Но при чем тут я?
   - При том, - сказала Мэдж, - что  ты  можешь  писать  сценарии.  -  Она
налила себе рюмку. Каждое движение было до тонкости рассчитано.
   - Поверь, Мэдж, я ценю твою доброту.  Я  ценю  все,  что  ты  для  меня
делаешь. Но такую работу  с  ходу  не  примешь.  Сценарий  требует  особых
навыков,  тут  нужно  долго  учиться.  И  сейчас  такую  сумму,  какую  ты
упомянула, мне может предложить  только  сумасшедший.  Да  и  я  вовсе  не
уверен, что хотел бы за это взяться. Ce n'est pas mon genre [это не в моем
духе (франц.)].
   - Перестань притворяться, Джейк, - перебила Мэдж;  видимо,  ее  уязвило
то, что я сказал раньше. - У тебя ведь  эти  деньги  так  и  пляшут  перед
глазами. Сейчас я тебе скажу, что надо сделать, чтобы их получить.
   Я и правда волновался.
   - Налей мне еще рюмку, -  сказал  я,  -  и  объясни,  как  ты  намерена
протащить меня туда.
   - Тебя и тащить не надо. Все получится совершенно естественно благодаря
Жан-Пьеру.
   - О господи! А какое отношение имеет к этому Жан-Пьер? - В это утро мне
просто некуда было деваться от Жан-Пьера.
   - Он член правления, - сказала Мэдж. -  Вернее,  будет  им,  когда  все
будет подписано. И знаешь, что мы ставим в  первую  очередь?  -  Это  было
сказано тоном человека, выбрасывающего главный козырь. - Английский  фильм
по его последнему роману.
   Мне стало нехорошо.
   - Какому? "Nous les vainqueurs"? - спросил я.
   - Вот-вот. Тот, что получил какую-то там премию.
   - Знаю. "Prix Goncourt". Я видел в магазине, по дороге сюда.
   - Фильм получится замечательный, правда?
   - Не знаю, не читал. - Я упорно смотрел на  ковер.  Давно  мне  так  не
хотелось плакать.
   Я поймал на себе внимательный взгляд Мэдж.
   - Что с тобой, Джейк? Ты плохо себя чувствуешь?
   - Я чувствую себя превосходно. Расскажи мне еще что-нибудь.
   - Джейк, - сказала Мэдж, - ты  подумай,  как  все  чудесно  получилось!
Просто ты еще не видел книги. На Эрлс-Корт-роуд мы о таком  и  мечтать  не
могли. Даже не верится, что это Жан-Пьер. Все как нарочно сошлось, одно  к
одному.
   Я понимал, что все сошлось как нарочно.
   - Мэдж, - сказал я, - я не умею писать сценарии. Я ничего не  смыслю  в
кино.
   - Милый, это ровно ничего не значит да и не в этом дело.
   - А я думал, что именно в этом.
   - Ты не понимаешь. Все уже устроено. Место за тобой.
   - Ты им распоряжаешься?
   - То есть как?
   - Ты можешь предоставить его кому захочешь?
   Мы поглядели друг на друга.
   - Так, - сказал я и уселся поудобнее. - Подлей мне еще, будь добра.
   - Джейк, не ломайся!
   - Я хочу внести ясность. Ты предлагаешь мне синекуру?
   - Я не знаю, что это такое, но, наверно, да.
   - Синекура - это когда получаешь деньги ни за что.
   - Но разве не этого ты всегда хотел? - спросила Мэдж.
   Я заглянул в янтарную глубину рюмки.
   - Может быть, и так, а сейчас не хочу. - Я и сам  не  знал,  правду  ли
говорю. Это покажет будущее.
   - Да и почему "ни за что"? - сказала Мэдж. - Мало ли какая  может  быть
работа. Книгу нужно перевести, это ты бы все равно сделал.
   - Ты прекрасно понимаешь, что это совсем другое.
   - Ты должен радоваться не знаю как, что он наконец-то написал приличную
книгу. Все ее хвалят. Особенно  после  того,  как  он  получил  эту  самую
премию.
   - Я больше не буду переводить Жан-Пьера, - сказал я.
   Мэдж уставилась на меня как на помешанного.
   - Это почему? На Эрлс-Корт-роуд ты вечно ныл,  что  приходится  попусту
тратить время на такую гадость.
   - Верно, - сказал я, - но тут своеобразная  логика.  Из  этого  еще  не
следует, что, переводя хорошую вещь, я тоже не  сочту  это  пустой  тратой
времени.
   Я встал, подошел к окну, выглянул на улицу. И услышал:  что  Мэдж  идет
следом за мной по толстому ковру.
   - Джейк, не надо, - проговорила она у меня над  ухом.  -  Такой  случай
больше не представится. Вначале, может быть, будет мало работы, но потом -
сколько угодно. И брось, пожалуйста, эти глупости насчет Жан-Пьера.
   - Тебе не понять. - Наши взгляды встретились.
   Помолчав, Мэдж сказала:
   - Твоя приятельница уехала в Голливуд.
   Я взял руку Мэдж, вялую и безответную.
   - Не в том дело, - сказал я, -  и  кстати,  не  называй  ты  Анну  моей
приятельницей. Мы с ней не видались несколько лет, если не считать  одного
раза на прошлой неделе.
   - Да? - недоверчиво протянула Мэдж.
   - А кроме того, она _не_ уехала в Голливуд. - Я  только  сейчас  ощутил
это с полной уверенностью. - Тебе же это еще не известно, так?
   - Точно не известно, но мне говорили. Да и все уезжают в Голливуд, если
представляется возможность.
   Я жестом выразил свое презрение к миру, столь нелепо устроенному. Но  я
уже успел проявить излишнюю горячность, и мне захотелось переменить тему.
   - А какое положение эта ваша  новая  компания  займет  по  отношению  к
"Баунти - Белфаундер"? - спросил я.
   - Какое положение? Она просто сотрет его с лица земли. - В словах  Мэдж
звучало неприкрытое злорадство. Я пожал плечами.
   - И пожалуйста, не притворяйся, будто  это  тебя  огорчает,  -  сказала
Мэдж. - Напротив, ты окажешь большую услугу своему