,  как  удар
кинжалом в складках плаща. Никакого толку. Я пересек главную аллею, решив,
что Анна могла уйти в другую часть рощи. Из темноты  вынырнуло  удивленное
мужское лицо, я споткнулся о чью-то  ногу.  Я  стал  бегать  кругами,  как
собака, потерявшая хозяина.
   Наконец я остановился в полном изнеможении и отчаянии и тут увидел, что
все еще держу в  руках  туфли  Анны.  Надежда  вспыхнула  снова.  Я  круто
повернул и побежал назад, туда, где мы вступили под деревья. Найти  точное
место было нелегко - один ряд деревьев был в  точности  похож  на  другой.
Когда мне показалось, что я узнал нужное место, я  стал  искать  дерево  с
углублением между корнями. Я нашел их множество, но ни одно не было похоже
на то дерево, под которым Анна оставила туфли. Как видно, я не там вошел в
рощу. Я вернулся на лужайку, попробовал другое место, но  уже  без  всякой
уверенности. Тогда я решил, что остается одно  -  подождать,  может  быть,
Анна вернется. И я стоял, прислонившись к дереву, изредка, с каждым  разом
все печальнее, окликая Анну, а мимо меня,  шепчась  в  темноте,  проходили
пара за парой. Меня стала заливать усталость, и я опустился на  землю  под
деревом, все еще не выпуская из  рук  туфли.  Не  знаю,  сколько  протекло
времени, постепенно печальная тишина пала на меня, как  роса.  Я  перестал
звать и ждал молча. Похолодало. Теперь я знал, что Анна не придет.
   Наконец я поднялся и растер затекшие ноги. Я  вышел  из  сада  Тюильри.
Улицы были усеяны брошенными игрушками. Вздымая волны разноцветной бумаги,
усталые люди расходились по домам. Праздник кончился.  Я  влился  в  общий
поток и, продвигаясь вместе с другими в сторону Сены, все думал о  том,  с
какими мыслями и по каким улицам, может быть совсем  близко  отсюда,  Анна
бредет босиком к себе домой.



        "16"

   Я ждал, чтобы зашло солнце. Уже  несколько  дней,  как  я  вернулся  на
Голдхок-роуд. Солнце очень медленно передвигалось по белой стене больницы,
и карниз, опоясавший стену на уровне моих глаз, отбрасывал  длинную  тень.
Тень все вытягивалась, меняя направление, и голова моя  поворачивалась  на
подушке следом за нею. В полдень белая стена блестела, но к  вечеру  блеск
погас, и свет, теперь более мягкий, шел как  бы  изнутри  бетона,  обнажая
малейшую неровность. Изредка между стеной и моими окнами пролетала  птица,
но мне всегда казалось, что это игрушка на веревочке, а  не  живая  птица,
которая, миновав белую стену, полетит  дальше  и,  может  быть,  сядет  на
дерево. На стене больницы ничего не росло. Я пытался  вообразить,  что  на
карнизе поселились растения - влажные плети с длинными  листьями-пальцами,
свисающие из щелей, расцвеченные пятнистыми цветами. На самом деле там  не
было ничего, и даже воображению стена  противилась,  оставаясь  гладкой  и
белой. Еще два часа, и солнце зайдет.
   Когда зайдет солнце, я, может быть, усну. Днем я не давал  себе  спать.
Дневной  сон  -  это  проклятье,  после  него  просыпаешься   разбитый   и
уничтоженный. Солнце его не терпит. Оно забирается вам под веки и насильно
их раздвигает; а если вы завесите окна черными  шторами,  подвергает  вашу
комнату осаде, так что  вы,  не  выдержав  духоты,  с  безумными  глазами,
шатаясь, добираетесь до окна и срываете шторы,  и  тогда  вам  открывается
страшное зрелище - ослепительный дневной свет за окнами  комнаты,  где  вы
только что спали. Для человека, засыпающего  днем,  имеются  свои,  особые
кошмары - короткие нервные  сны,  которые  умещаются  в  считанные  минуты
тревожного  забытья  и,  прорываясь  в  сознание,  тотчас  смешиваются   с
каким-нибудь ужасом яви. Таковы  эти  пробуждения  -  словно  проснулся  в
могиле: открываешь глаза и лежишь замерев, стиснув руки, дожидаясь,  когда
заговорит, назовет себя эта мука; а она еще долго давит тебе на грудь,  не
произнося ни слова.
   Я боялся уснуть. Чуть подступала  дремота,  я  старался  принять  менее
удобное положение - это было нетрудно, поскольку я лежал на походной койке
Дэйва, таившей в себе в этом смысле бесчисленные возможности.  Койка  была
из тех, у которых холст натянут на жесткую  раму,  опирающуюся  на  четыре
стальные ножки в форме W. Там, где ножки соединяются с поперечинами  рамы,
поддерживающей холст, торчат кверху жесткие шишки.  Мне  всегда  удавалось
устроиться так, чтобы одна из этих шишек впивалась  мне  в  ребра  либо  в
спину. И я лежал, весь скрючившись, пока  дремота  не  рассеивалась  и  не
сменялась болезненным оцепенением, которое - я это знал по опыту  -  может
длиться очень долго, не переходя в черноту сна.
   Мою подушку подпирал рюкзак Дэйва, в который была  затиснута  слипшаяся
масса из годами не вынимавшейся обуви и старой одежды, и,  когда  подушка,
соскользнув, падала на пол, я лежал головой на рюкзаке, вдыхая  исходивший
от него аромат застарелого пота. Видеть окно мне было  необходимо.  Солнце
все двигалось по стене.
   Марс был где-то поблизости. Он лежал так тихо, что время от  времени  я
начинал искать его глазами - не ушел ли;  и  неизменно  он  оказывался  на
месте и отвечал на мой взгляд. Иногда он порывался лечь со мной рядом,  но
я пресекал эти попытки. Его теплая шерсть пахла сном, это  меня  страшило.
Тогда он растягивался на полу возле кровати, и  я  лениво  трепал  его  по
загривку. Послонявшись со скучающим видом по комнате, он ворча укладывался
где-нибудь в дальнем углу. Потом я снова слышал, как его когти  стучат  по
линолеуму все ближе, ближе, и он совал мне в лицо  свою  длинную  морду  и
глядел на меня с выражением такой человеческой тревоги,  что  я  сталкивал
его и ерошил ему шерсть на спине,  чтобы  убедиться,  что  он  всего  лишь
собака.
   Меня беспокоило, что он мало бывает на воздухе. Правда,  Дэйв  утром  и
вечером водил его погулять на лужайку Шепердс-Буш, и  там  он,  по  словам
Дэйва, носился как угорелый, пока не наступало время  возвращаться  домой.
Но для такого большого пса этого,  конечно,  было  недостаточно,  а  через
несколько дней у Дэйва начинаются занятия на летних  курсах,  и  тогда  он
сможет уделять ему еще меньше времени.  Я  все  думал:  может  быть,  Марс
тоскует? И недоумевал: ведь если нельзя утверждать, что  он  сознает  свою
тоску, то можно ли утверждать, что он тоскует? Я решил при случае спросить
об этом Дэйва.
   Днем Дэйв много бывал дома, я издали слышал стук его  пишущей  машинки.
Потом наступала тишина. В полдень и вечером он приносил мне поесть. Мы  не
разговаривали. Под вечер он иногда отворял дверь  и  смотрел  на  меня.  Я
видел его где-то очень далеко,  словно  в  перевернутый  бинокль.  Гораздо
позже я вспоминал, что дверь затворилась и Дэйв ушел. Он не впервые  видел
меня в таком состоянии. Я ворочался с боку на бок. Койка скрипела и ходила
ходуном. Я был в рубашке и кальсонах и, хотя день стоял солнечный, укрылся
двумя одеялами. Озноб пронизывал меня до костей. Я нащупал на полу подушку
и опять пристроил ее к рюкзаку. Я отвернулся от окна. В комнату солнце  не
заглядывало,  но  в   свете,   отражавшемся   от   стены   больницы,   все
вырисовывалось неестественно четко, как будто в  пространстве  прибавилось
лишнее  измерение,  и  каждый  предмет   невыносимо   резал   глаз   своей
отчетливостью. Я лежал, глядя на свои ботинки и гадая, куда девался Финн.
   Из Парижа я вернулся пятнадцатого утром. На Голдхок-роуд меня встретили
Дэйв и Марс, и Дэйв рассказал, что накануне они с  Финном  провели  вторую
половину дня в Сэндаун-Парке, где Птица Лира удружила нам всем, победив  с
таким фантастическим выигрышем. Ставку они делали на  ипподроме,  и  Дэйв,
получив что им причиталось, тут же отдал Финну его долю  -  двести  десять
фунтов. Эту сумму, большей частью купюрами по пять фунтов,  Финн  рассовал
по всем карманам, какие только у него нашлись.  Сделал  он  это  молча,  с
выражением человека, застегивающего на себе парашют перед опасным прыжком.
После этого он, все так же молча, некоторое время тряс Дэйву руку. А потом
повернулся и исчез в толпе. Вечером он не вернулся на Голдхок-роуд, и Дэйв
предположил, что он мог уехать ко мне, но на следующее утро я сам вернулся
из Парижа и, не увидев Финна, справился о нем. С тех пор он не  появлялся.
Я пока еще не беспокоился всерьез.  Скорее  всего,  Финн  запил.  На  моей
памяти он уже однажды залился вот так, на трое суток, и домой его привезла
машина  "скорой  помощи".  Я  не  допускал  мысли,  что  с  ним  произошло
несчастье. Однако мне очень хотелось его увидеть.
   Сейчас же по приезде я написал одному знакомому в  "Club  des  Foux"  с
просьбой по возможности узнать, где Анна, и сообщить  мне,  но  ответа  не
получил. Так же безуспешно я  пытался  связаться  с  Хьюго;  его  домашний
телефон молчал, а из студии ответили, что он уехал за город. Дэйв  показал
мне копию письма, которое он отправил Сэди, - искусное сочетание дружеских
увещеваний и угроз. Но Сэди пока  тоже  не  подавала  признаков  жизни.  Я
написал Жан-Пьеру, поздравил его с успехом. А  потом  улегся  на  походную
койку. День, на который у меня было назначено свидание с Лефти, наступил и
прошел. После этого он два раза звонил мне, но Дэйв отвечал, что я  болен,
как оно, вероятно, и было.
   Теперь уже почти  всю  стену  больницы  покрыла  тень.  Остался  только
золотой треугольник у  верхней  рамы  моего  окна,  где  ее  еще  касалось
вечернее солнце. Дэйв отворил дверь и кликнул Марса, и я слышал,  как  пес
прыгает и лает в прихожей в предвкушении  вечерней  прогулки.  Когда  Дэйв
приведет его домой, можно будет подумать о сне. Нет, пожалуй, еще  рано  -
чего доброго, я усну и  снова  проснусь  до  наступления  ночи.  Это  было
страшнее всего. Чтобы разогнать дремоту, я встал и оправил постель.  Потом
опять лег и лежал  неподвижно,  пока  койка  не  перестала  дрожать.  Марс
вернулся, принес с собой будоражащую свежесть внешнего  мира.  Он  смотрел
мне в лицо, его глаза и мокрый нос блестели, рыжие метины на лбу придавали
ему такое выражение, будто он чего-то ждет. Он громко тявкнул.
   - Молчи! - сказал я. Тревожный этот звук еще долго раздавался у меня  в
ушах, тишина восстанавливалась медленно, по кирпичику.
   Снова настало утро, я лежал и ждал  почтальона.  По  утрам  это  теперь
обычное мое занятие. Часы мои остановились, но я узнавал  время  по  стене
больницы. Вот уже скоро. Вот уже пора. И я услышал его шаги  по  лестнице,
щелкнула крышка почтового  ящика,  что-то  тяжелое  стукнуло  о  его  дно.
Сегодня, как видно, много писем. Я слышал, как Дэйв вышел в  переднюю.  За
весь день это была единственная минута, ради которой стоило жить. Я  ждал.
Тишина. Потом приближающиеся шаги Дэйва. Он заглянул в комнату.
   - Тебе ничего нет, Джейк.
   Я кивнул и отвернулся. Дэйв не уходил.  Марс  прошмыгнул  мимо  него  в
прихожую.
   - Джейк, - сказал Дэйв, - ради бога, встань и начни что-нибудь  делать,
что угодно. Ты меня доведешь до полной неврастении. Не могу  я  заниматься
философией, когда знаю, что ты лежишь здесь пластом.
   Я промолчал.
   Подождав немного, Дэйв добавил:
   - Я не о себе хлопочу, Джейк. Мое дело сторона. Но тебе  в  самом  деле
нужно встать, для твоей же пользы.
   Я закрыл глаза, и дверь затворилась. Потом я услышал,  как  Дейв  повел
Марса гулять. Потом Марс опять оказался в  комнате,  а  Дэйв  ушел,  может
быть, на свои летние курсы. Я решил встать.
   Сначала я никак не мог найти  свои  вещи.  Комната  была  беспорядочным
скопищем разрозненных предметов. Я  поймал  себя  на  том,  что  собираюсь
разобрать рюкзак Дэйва, и отшвырнул его ногой. Потом увидел  в  углу  свои
скомканные брюки - Марс на них спал. Они были  сплошь  в  коротких  черных
волосках. Я вытряс их и надел. Потом распахнул окно, проделал  дыхательные
упражнения. Жара  отпустила,  день  был  прохладный,  с  резким,  бодрящим
ветром. Высунувшись из окна, я взглянул  на  небо  и  далеко,  над  стеной
больницы, увидел бело-голубые гонки легких облаков.  Марс,  повизгивая  от
радости, плясал и подпрыгивал, норовя достать меня своими жесткими лапами.
Когда он встает на задние лапы, мы с  ним  почти  одного  роста.  Впрочем,
я-то, как уже упоминалось, не  особенно  высокий.  Я  немножко  прибрал  в
комнате, потом разыскал свой пиджак, и мы с Марсом вышли из дому.
   Голдхок-роуд была безобразна, как никогда. Непрерывный грохот и скрежет
машин терзали слух, пешеходы, запрудившие тротуары,  толкались  у  витрин,
полных дешевой посуды и банок с консервами. Мы с Марсом кое-как  добрались
до лужайки Шепердс-Буш, и там я сел под деревом на жесткую землю,  которая
пыталась родить хоть немножко травы, но почти  без  успеха.  Марс  носился
большими кругами, играл с другими  собаками,  но  то  и  дело  возвращался
сообщить, что помнит обо мне.  Я  смотрел  в  небо.  За  дальние  крыши  с
невероятной быстротой сыпались клубящиеся  массы  белых  облаков.  В  небе
царила гигантская, гармоничная спешка,  по  сравнению  с  которой  людская
суета на улицах казалась мелкой и  никчемной.  Я  встал  и  несколько  раз
обошел лужайку под конвоем Марса. Потом повел его домой. Мне было  страшно
ходить с ним по улицам среди такого движения, а сворку я забыл  захватить.
Я позвонил Хьюго домой и в студию, - как и раньше, никакого  толка.  Потом
снова вышел, уже один, и бродил по улицам, пока не открылись бары.
   На обратном пути, очутившись перед фасадом больницы,  я  замедлил  шаг.
Больница - огромное белое бетонное здание с ровными рядами квадратных окон
и плоской крышей. От главного корпуса отходят в разные стороны крылья  или
выступы, чем искусно нарушается монотонность линий.  В  углублениях  между
этими выступами разбиты садики -  на  зеленых  лужайках  высажены  молодые
деревца, которые со временем станут большими деревьями, и всякие  комиссии
будут бесконечно спорить о них, разрываясь между лечебными  преимуществами
зелени и необходимостью дать побольше света в палаты на нижних  этажах.  Я
постоял немного, глядя, как по квадратному  двору  подъезжают  к  главному
входу и снова отъезжают машины. Потом пересек улицу, вошел и спросил,  нет
ли работы.



        "17"

   Потом я не переставал удивляться, как легко я туда поступил. Меня ни  о
чем не  расспрашивали,  не  требовали  рекомендаций.  Вероятно,  я  внушаю
доверие. До этого  я  ни  разу  не  пытался  получить  место.  Когда  этим
занимались мои знакомые, мне казалось,  что  это  связано  с  длительными,
трудными переговорами, если не с интригами. Чужие неудачи  в  сочетании  с
собственным  моим  нравом  главным  образом  и  мешали  мне  до  сих   пор
предпринимать какие-либо поиски работы. Мне и в голову не  приходило,  что
для получения места достаточно об этом попросить, и в нормальном состоянии
я бы нипочем  не  стал  пробовать.  Вы,  возможно,  возразите,  и  не  без
оснований,  что  должность,  которую  я  так  легко  получил,  не  требует
квалификации, на нее мало охотников и при нехватке кандидатов на нее могли
взять кого  угодно,  кроме  разве  полного  паралитика,  а  моих  знакомых
прельщало, несмотря на все трудности, стать государственными служащими  на
высоком окладе, обозревателями лондонских газет,  чиновниками  Британского
совета, преподавателями колледжей или членами правления Би-би-си. Все  это
так. И тем не менее на том этапе, которого достигла сейчас эта повесть,  я
был поражен - притом не только самим фактом получения  места,  но  и  тем,
каким толковым работником я оказался.
   Я числился санитаром. Рабочий день с восьми до шести, перерыв  на  обед
сорок пять минут,  один  выходной  день  в  неделю.  Я  был  прикреплен  к
отделению, куда клали больных  с  травмами  головы  и  которое  называлось
"Корелли" - по обычаю этой больницы обозначать отделения  именами  богатых
жертвователей: мистер Корелли был мыловар из  Сицилии,  сын  его,  однажды
будучи под мухой, вел свою "ланчию" по Аксбридж-роуд и получил  трещину  в
черепе. В благодарность за исцеление своего дитяти старший Корелли проявил
достойную щедрость  -  отсюда  и  название  отделения,  в  котором  я  уже
проработал четыре дня.
   Обязанности мои были несложны. Явившись на работу  в  восемь  часов,  я
брал ведро  и  тряпку  и  мыл  три  коридора  и  два  лестничных  пролета.
Отмывались они легко,  а  подбавляя  в  воду  немного  мыла,  я  добивался
прямо-таки блистательных результатов. Затем я мыл  посуду  после  завтрака
больных - ее к этому  времени  уже  успевали  снести  в  кухню.  "Корелли"
занимало три коридора - один на первом этаже под названием "Корелли  I"  и
два на втором - "Корелли II" и "Корелли III". Кухня помещалась в  "Корелли
III", и тут-то главным образом протекала моя деятельность, а  в  чуланчике
рядом с кухней я вешал свой пиджак и, если  выдавалась  свободная  минута,
садился просматривать газеты. Вымыв посуду, я отправлялся  за  молоком  на
главную кухню и, доставив бидоны на тележке, подымал их вместе с  тележкой
в служебном лифте. Это я делал с большим удовольствием.  В  главную  кухню
нужно  было  долго  идти  коридорами  других  отделений   с   причудливыми
названиями; я шел быстро, встречая по  дороге  незнакомых  людей  в  белых
халатах, так же, как и я, спешащих по своим надобностям, и чувствовал, что
мне вверено  важное  дело.  В  "Корелли  III"  мне  разрешалось  проводить
операцию почти клинического  значения  -  подогревать  молоко  на  большой
электрической плите и разливать его по кружкам, а санитарки  разносили  их
тем больным, которым молоко не было противопоказано. Затем я нарезал  хлеб
и делил масло, а позже мыл кружки и блюдца и прибирал кухню.
   Я изрядно побаивался своих коллег и начальства и  очень  старался  всем
угодить. Санитарки были по преимуществу молоденькие  ирландки  без  единой
мысли в голове, если не считать мыслью стремление к замужеству, с  ними  у
меня сразу  установились  отличные  отношения.  Уже  на  второй  день  они
называли меня "Джейки" и  ласково  дразнили  и  тиранили.  Я  с  интересом
отметил, что ни одна  из  них  не  принимает  меня  всерьез  как  мужчину.
Несмотря на наши отличные отношения, что-то держало  их  на  расстоянии  -
может быть, какой-то инстинкт подсказывал им,  что  я  -  интеллигент.  Со
старшей сестрой отделения я тоже ладил, хотя и  по-иному.  Старшая  сестра
была столь царственная особа, столь пожилая и строгая и столь  проникнутая
сознанием собственного достоинства, что социальная дистанция,  разделявшая
нас, уже сама по себе исключала возможность каких-либо трений. Личные  мои
странности не могли ее  раздражать,  поскольку  мои  претензии  на  звание
человека нимало ее не интересовали. От меня ей  было  нужно  только  одно:
чтобы я хорошо работал и знал свое место; а так  как  этому  требованию  я
отвечал, то она, в знак одобрения, совершенно меня игнорировала,  если  не
считать того, что каждый день, когда мы впервые  встречались  в  коридоре,
чуть поворачивала голову и в лице ее обозначалась едва уловимая  перемена,
которая, будучи спроецирована в бесконечность,  могла  бы  превратиться  в
улыбку.
   Выше старшей сестры в стратосферу больничной иерархии я не  заглядывал.
Больше всего меня  затрудняли  отношения  с  промежуточными  слоями  этого
маленького общества.  Под  началом  у  старшей  состояли  три  медицинские
сестры, по одной на каждое "Корелли", и от них-то я получал  распоряжения.
Жизнь этих женщин, уже далеко не  молодых,  отравляла,  с  одной  стороны,
старшая сестра, деспотически  их  третировавшая,  а  с  другой  стороны  -
санитарки, платившие едва завуалированной насмешкой за те страдания, каким
сестры для поддержания собственного  престижа  считали  нужным  подвергать
нижестоящих. Для сестер я был непонятным явлением. Они подозревали меня  в
каких-то  кознях,  не  только  потому,  что  я  дружил  с  их  врагами   -
санитарками,  но  и  потому,  что  более  чем  кто-либо  в  больнице,  они
догадывались  о  моей  истинной  сущности.  Загадка,   которую   я   собой
представлял, их  нервировала;  и  т