а для всех". Они должны расстаться сейчас,
пока не закончился сеанс, чтобы ее не мог увидеть кто-нибудь из знакомых.
   Они в ботаническом саду, возле  кафедрального  собора  Всех  Святых.  Она
видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.
   Так же, как она слизывала кровь с его руки, когда он готовил  для  нее  и
порезался. Кровь. Слезы. Он чувствует, как  его  тело  опустошается,  внутри
только безжизненный холодный дым. Все, что осталось, - это  знание  будущего
желания. Все, что следовало бы сказать, он не может  сказать  этой  женщине,
которая открыта, как рана, молода и еще не смертна. Он не  может  предложить
никакой альтернативы тому, что больше всего любит в ней, - она не склонна  к
компромиссам, хотя лирические стихи, которые она все  так  же  любит,  легко
уживаются для нее с реальным миром. Он знает, что вне этих  качеств  в  мире
нет порядка.
   Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого  сентября.  Лунный  свет
почти высушил капли дождя на деревьях. Ни одна прохладная капля не упадет на
его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи. Он не спрашивает,  дома  ли
ее муж. Дом - вот это освещенное высокое здание через дорогу.
   Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее голову
и волосы над ним, когда они занимались любовью.
   Сейчас они прощаются без поцелуя. Только объятие. Он отрывается от нее  и
идет прочь. Потом оборачивается. Она все еще стоит там. Он подходит к ней и,
подняв указательный палец, говорит:
   - Я хочу, чтобы ты знала. Я пока по тебе не скучаю.
   И пытается улыбнуться, но это дается ему с трудом. Его лицо  ужасает  ее,
она резко дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит,  как
ей больно, как она поморщилась. Но они уже разделились. Каждый пойдет  своей
дорогой. Между ними стена, которую она сама хотела возвести.  Ее  рывок,  ее
боль - это все случайно, непреднамеренно. Она подносит руку к виску.
   - Будешь скучать, - говорит она.
   "С этой минуты, - прошептала она ему раньше, - наши души или найдут  друг
друга, или потеряют."
   Как это происходит? Любовь обрушивается на тебя или ты падаешь в нее -  и
так или иначе рассыпаешься на кусочки.
   Я лежал в ее объятиях. Я поднял рукав ее рубашки  выше,  к  плечу,  чтобы
видеть шрам от прививки. "Я люблю его", - сказал я. Этот бледный ореол на ее
руке. Я вижу, как медсестра инструментом царапает и потом пробивает ее кожу,
вводя сыворотку, вижу, как это было много лет назад,  когда  ей  было  всего
девять лет и она училась в школе.

VI
Тайник в пустыне

   Он пристально смотрит вдоль кровати, по длине которой протянулась дорожка
из простыни, а у изножия стоит Хана. Она обмыла  его,  а  сейчас  отламывает
верхушку ампулы с морфием и поворачивается к нему, чтобы  сделать  очередной
укол. Его кровать - как лодка, на которой он плывет. Морфий  разливается  по
его телу и вызывает воспоминания о событиях и местах, словно  географические
карты, умещающие целый мир на плоском листе бумаги в двух измерениях.

***

   Долгие вечера в  Каире.  Море  ночного  неба  простирается  над  головой;
ястребов  выпускают  с  наступлением  сумерек,  и  они  устремляются   дугой
навстречу последнему свету  пустыни  в  слаженном  полете,  будто  бросаемые
сеятелем зерна.
   В 1936 году здесь можно было купить все - от собаки  или  птицы,  которая
возвращалась по одному звонкому свистку, до  тех  ужасных  уздечек,  которые
надевались на  мизинец  женщины  так,  что  она  была  привязана  к  вам  на
многолюдном рынке.
   В северо-восточной части Каира была школа  монахов,  а  за  ней  -  базар
Хан-эль-Халили.
   Мы смотрели из окна на узкие улочки, на котов, которые лениво развалились
на крышах из рифленого железа и тоже поглядывали вниз, на улицу и ларьки.  И
над всем этим была наша комната. Окна с видом  на  минарет,  фелуки,  котов,
ужасный шум. Она рассказывала мне о садах своего детства.  Когда  Кэтрин  не
могла заснуть, она описывала мне сад своей матери,  в  подробностях,  каждую
клумбу, пруд, в котором водилась рыба и который замерзал  в  декабре,  скрип
решеток, увитых розами. Она брала мою руку за запястье, там,  где  сливаются
вены, и подносила к впадинке у основания своей шеи.

***

   Март 1937 года, Увейнат. Мэдокса  раздражает  разреженный  воздух.  Всего
четыреста метров над уровнем моря, но и эта  минимальная  высота  раздражает
его. Для того чтобы посвятить себя  пустыне,  он  оставил  родную  деревушку
Марстон Магна в Сомерсете ,  нарушил  все  традиции  и
привычки, поэтому имел право на близость к уровню моря, так  же,  как  и  на
постоянную жару пустыни.
   - Мэдокс, как называется впадинка у основания женской шеи?  Спереди.  Вот
здесь. Есть у нее название? Эта  впадинка  размером  с  подугленку  большого
пальца?
   Мэдокс какое-то мгновение смотрит на меня в ярком свете полудня.
   - Веди себя серьезней, - бормочет он.

***

   Я расскажу тебе одну историю, - говорит Караваджо Хане.  -  Жил-был  один
венгр по имени Алмаши, который работал на немцев во время  войны.  Некоторое
время он летал в Африканском корпусе, но считался  более  ценным  кадром.  В
тридцатые годы он был одним из самых известных  исследователей  пустыни.  Он
знал каждый колодец и составил карту Песчаного Моря. Он знал о пустыне  все.
Он знал диалекты всех племен, живущих там. Тебе это никого не напоминает?  В
межвоенный период он почти все время находился в  экспедициях  за  пределами
Каира. Нужно было найти Зерзуру - затерянный оазис.  Потом,  когда  началась
эта война, он стал работать на немцев.  В  сорок  первом  он  взялся  водить
тайных агентов через пустыню в Каир. К чему я это все говорю? А вот к  чему:
я думаю, что английский пациент - не англичанин.
   - Да нет же,  англичанин,  иначе  откуда  воспоминания  о  тех  цветочных
клумбах в Глостершире?
   - Вот именно. Это все отлично продуманная легенда. А помнишь,  когда  два
дня назад мы обсуждали кличку для собаки? Помнишь?
   - Да.
   - Что он предложил?
   - Он вел себя как-то странно тогда.
   - Он вел себя странно, потому что я дал ему экстрадозу  морфия.  Помнишь,
какие имена он называл? Восемь, не так ли? Пять из них были явно  шутливыми,
а вот три... Цицерон .  Зерзура.  Далила  .
   - Ну и что из этого?
   - А то, что Цицероном звали одного из тайных агентов. Англичане  раскрыли
его. Двойной, потом тройной агент. Он улизнул. С  Зерзурой  мне  разобраться
посложнее.
   - Я слышала о Зерзуре. Он рассказывал мне о ней. А еще он говорил  что-то
насчет садов.
   - Но сейчас в основном о пустыне.  А  легенда  с  упоминанием  английских
садов звучит не очень убедительно. Он умирает. Я думаю, у  нас  наверху  тот
самый проводник тайных немецких агентов Алмаши.
   Они сидят на старых плетеных корзинах для белья,  глядя  друг  на  друга.
Караваджо пожимает плечами:
   - Ей-богу, вполне возможно.
   - А я думаю, он англичанин, - говорит  она,  втягивая  щеки,  как  всегда
делает, когда о чем-то размышляет про себя.
   - Я знаю, что ты его любишь, но  он  не  англичанин.  В  начале  войны  я
работал на оси Каир  –  Триполи  .  Тайный  агент  Роммеля
 Ребекка...
   - Что ты имеешь в виду, говоря "тайный агент Ребекка"?
   - В сорок втором немцы забросили в Каир тайного агента по  имени  Эпплер,
еще до битвы при Эль-Аламейне .  Он  использовал
книгу Дафны Дюморье "Ребекка" как шифр  при  передаче  сообщений  Роммелю  о
передвижении войск. И знаешь:  книга  стала  бестселлером  среди  английских
разведчиков. Даже я читал ее.
   - Ты читал книгу?
   - Спасибо. Человек, который  провел  Эпплера  через  пустыню  в  Каир  по
личному приказу Роммеля - от  Триполи  до  самого  Каира,  -  граф  Ладислав
Алмаши. Никто, кроме него, не мог знать этого пути. Между  двумя  войнами  у
Алмаши завелись друзья  среди  англичан.  Великие  исследователи.  Но  когда
разразилась  война,  он  стал  работать  на  немцев.  Роммель  попросил  его
доставить Эпплера через пустыню в Каир, потому что планер или парашют -  это
было нереально. И он провел этого парня через пустыню и расстался  с  ним  в
дельте Нила.
   - Откуда ты так хорошо знаешь об этом?
   - У нас была база в Каире. Мы шли по их  следу.  Из  Джиало  он  повел  в
пустыню группу из восьми человек пешим ходом  -  для  начала,  а  потом  они
должны были выкопать грузовики из песчаных холмов. Он повел их к Увейнату  и
гранитному плато, туда, где была вода,  а  также  пещеры  для  укрытия.  Это
примерно  середина  маршрута.  В  тридцатые  годы  он  нашел  там  пещеры  с
наскальными рисунками. Но плато кишело союзниками, и он не мог  использовать
тамошние колодцы. Тогда эти "боши" опять отправились в пески. Они  совершили
налет на британские склады горючего, чтобы заполнить баки.  В  оазисе  Харга
они переоделись в английскую военную форму и  повесили  на  машины  номерные
знаки британской армии. Когда их обнаружили с воздуха, они сумели скрыться в
сухих руслах рек и просидели в этом лабиринте три  дня,  сгорая  от  жары  в
песке.
   Им понадобилось три  недели,  чтобы  добраться  до  Каира.  Алмаши  пожал
Эпплеру руку и ушел. Вот здесь мы его потеряли. Он просто развернулся и ушел
в пустыню один. Мы думали,  что  он  снова  обнаружит  себя  в  Триполи,  но
ошиблись. С тех пор его никто не видел. Вскоре  англичане  взяли  Эпплера  и
использовали код "Ребекки", чтобы снабжать Роммеля  дезинформацией  накануне
Эль-Аламейна.
   - Мне все еще не верится в это, Дэвид.
   - Человека, который принимал участие в захвате  Эпплера  в  Каире,  звали
Сэнсом.
   - Далила.
   - Вот именно.
   - Может быть, он - Сэнсом?
   - Я тоже сначала так думал. Тот был очень похож  на  Алмаши.  Тоже  фанат
пустыни. Он  провел  детство  в  Леванте   и знал бедуинов. Но Алмаши в отличие
от него умел водить самолет. Мы ведь говорим о  человеке,  который  потерпел
авиакатастрофу. Вот он, обгоревший до неузнаваемости, как-то  попал  в  руки
англичан в Пизе. Ну и что? Он вполне свободно  говорит  по-английски,  чтобы
избежать любопытства контрразведчиков. Алмаши ведь учился в школе в  Англии.
В Каире его называли английским шпионом.
   Хана сидела на корзине, посматривая на Караваджо, и сказала:
   - Мне кажется, не надо его мучить. Не имеет теперь значения, на какой  он
был стороне, разве не так?
   Караваджо ответил:
   - Мне бы хотелось с ним еще поговорить.  Дать  ему  еще  разок  сверхдозу
морфия, чтобы он разговорился.  Нам  обоим  это  необходимо.  Ты  понимаешь?
Далила. Зерзура. Ты должна ввести ему усиленную дозу.
   - Нет, Дэвид. Ты слишком... одержим. Я считаю, что совсем не  важно,  кто
он. Война ведь уже закончилась.
   - Тогда я сам сделаю  это.  Я  приготовлю  ему  "Бромптонский  коктейль".
Морфий и алкоголь. Его  изобрели  в  Бромптонской  больнице  в  Лондоне  для
раковых больных. Не волнуйся, это не смертельно.  Он  быстро  всасывается  в
организм. Я могу смешать его, а ты дашь ему выпить. А потом введешь ему  еще
морфий в вену.
   Он сидел на корзине, глядя на девушку ясными глазами, с улыбкой на губах.
За последнее время Караваджо стал одним из  многочисленных  специалистов  по
краже морфия. Прибыв на виллу, он сразу вынюхал, где хранятся медикаменты, и
сейчас не мыслил себе жизни без маленьких ампул с морфием. Когда она впервые
увидела эти ампулы, они показались ей очень странными, и она  подумала,  что
они похожи на маленькие тюбики с зубной пастой для кукол. У  Караваджо  были
всегда две-три ампулы в кармане, и он  делал  сам  себе  укол  за  уколом  в
течение дня. Однажды она наткнулась на него в одном из темных уголков виллы,
где он согнулся и дрожал от передозировки. Его рвало, он смотрел на  Хану  и
не  узнавал  ее.  Она  попыталась  заговорить  с  ним,  но  он   смотрел   в
пространство. Он нашел ее металлический стерилизатор. Бог  знает,  откуда  у
него взялась сила, чтобы открыть его.
   Однажды, когда сапер порезал ладонь о железные ворота,  Караваджо  зубами
откусил от ампулы стеклянный кончик, высосал морфий и  прыснул  изо  рта  на
смуглую ладонь еще до того, как Кип догадался, что это. Кип оттолкнул его  и
сверкнул глазами в ярости.
   - Не трогай его, Караваджо. Он мой пациент.
   - Да ничего я ему не сделаю. Морфий и алкоголь еще и облегчат его боль.

(3 кубических сантиметра "Бромптонского коктейля", 3 часа дня.)

   Караваджо вытягивает книгу из обгоревших рук.
   - Когда вы потерпели авиакатастрофу в пустыне, откуда вы летели?
   - Я вылетел из района плато  Гильф-эль-Кебира.  Мне  нужно  было  забрать
одного человека оттуда. В конце августа 1942 года.
   - Во время войны? Но к тому времени  все  экспедиции  уже  покинули  этот
район.
   - Да. Оставались только военные.
   - Гильф-эль-Кебир?
   - Да.
   - Где это находится?
   - Дайте мне книгу Киплинга... Вот здесь.
   На фронтисписе романа "Ким" была карта с  точечной  линией,  обозначающей
путь мальчика и святого старца. Можно  видеть  часть  Индии,  заштрихованный
темными полосками Афганистан и Кашмир в окружении гор.
   Он проводит рукой вдоль реки Нуми до того места, где она впадает в  море,
на  широте  23°30'.  Продолжая  движение  на   запад,   указательный   палец
переползает со страницы на грудь и дотрагивается до ребра.
   - Вот здесь. Гильф-эль-Кебир, к северу от  Тропика  Рака  . На египетско-ливийской границе.
   - Что случилось в 1942 году?
   - Я совершил путешествие в  Каир  и  возвращался  оттуда.  Мне  удавалось
незаметно ускользнуть от врагов - по старым картам, находя довоенные  запасы
горючего и воды. Я ехал по  направлению  к  Увейнату.  Одному  было  намного
легче.  На  расстоянии  нескольких  километров   от   Гильф-эль-Кебира   под
грузовиком что-то взорвалось, и меня выбросило  из  кабины.  Инстинктивно  я
покатился по песку, чтобы сбить искры, если они попали на  меня.  В  пустыне
всегда боятся пожаров.
   Грузовик от взрыва опрокинулся... Возможно, это  была  диверсия.  Шпионов
вербовали и среди бедуинов, а  их  караваны  продолжали  бороздить  пустыню,
перевозя  из  города  в  город  не  только  пряности  или   специи,   но   и
государственных советников. В те дни войны в  любой  момент  среди  бедуинов
всегда можно было найти англичан или немцев.
   Оставив грузовик, я пошел к Увейнату, где знал место... где  был  спрятан
самолет.
   - Подождите. Вы хотите сказать, что вы там спрятали самолет?
   - Когда-то давно у Мэдокса был старый самолет.  Хозяин  облегчил  его  до
предела, но все основные части оставались на своих  местах,  -  единственным
"излишеством" был фонарь, закрывающий кабину, что очень  важно  для  полетов
над пустыней. Когда мы бывали в экспедициях, он учил меня летать. Мы  вдвоем
ходили вокруг этого создания из веревок и планок и обсуждали, как оно  будет
лететь или менять направление на ветру.
   Когда к нам прилетел Клифтон на своем почти новеньком "Руперте", старушку
Мэдокса закрыли брезентом, закрепили колышками и оставили  на  приколе  там,
где она была, - в одном из укромных  уголков  между  гранитными  отрогами  к
северо-востоку от Увейната. Постепенно ее занесло песком, и никто из нас  не
думал, что мы увидим ее снова. Она стала еще одной  жертвой  пустыни.  Через
несколько месяцев, когда мы пролетали там, над северо-восточной долиной,  мы
не смогли различить даже никаких очертаний. К тому времени  у  нас  уже  был
самолет Клифтона, на десять лет моложе.
   - Итак, вы шли к спрятанному самолету...
   - Да. Четверо суток. Я оставил человека в Каире  и  вернулся  в  пустыню.
Везде шла  война.  Вдруг  все  разбились  на  "группы":  берманны  отдельно,
багнольды отдельно, Слатин-Паша сам по себе... Раньше  они  не  раз  спасали
друг друга от смерти, а сейчас разделились на лагеря.
   Я шел к Увейнату. Я пришел туда в полдень и  влез  в  одну  из  пещер  на
плато. Над колодцем под названием Айн-Дуа.

***

   - Караваджо считает, будто знает, кто вы, - сказала Хана.
   Пациент ничего не ответил.
   - Он говорит, что вы не англичанин. Он работал на английскую  разведку  в
окрестностях Каира и немного в Италии. Пока его не схватили. Моя семья знала
Караваджо еще до войны. Он  был  вором.  Он  верил  в  "перемещение  вещей".
Знаете, среди воров бывают коллекционеры, как среди исследователей (но таких
вы презираете), как среди мужчин, коллекционирующих свои любовные победы,  -
так и среди женщин. Но Караваджо не такой. Он был слишком  любознательным  и
щедрым, чтобы преуспеть в своей профессии. Половина из тех вещей, которые он
крал, не доходила до дома. Он думает, что вы не англичанин.
   Она наблюдает, как спокойно он слушает  то,  что  она  говорит;  кажется,
будто и не слушает вовсе. Опять где-то путешествует. Точно так же,  как  Дюк
Эллингтон   погружен  в  свои
мысли, когда играет "Одиночество".
   Она замолчала.
   Он дошел до мелкого колодца  под  названием  Айн-Дуа.  Сняв  с  себя  всю
одежду, он намочил ее в колодце, потом сам окунулся туда с головой.  Четверо
суток путешествия по пустыне измучили его. Развесив  одежду  на  скалах,  он
полез дальше, по валунам, оставляя за спиной пустыню, которая тогда, в  1942
году, была ареной сражений, и обнаженным вошел в темноту пещеры.
   Его окружали знакомые наскальные рисунки, которые он нашел несколько  лет
назад. Жирафы. Домашние  животные.  Мужчина  в  нарядном  головном  уборе  с
поднятыми руками.  Несколько  фигур,  по  позам  которых  можно  безошибочно
определить пловцов. Берманн был прав, когда утверждал,  что  на  этом  месте
плескалось древнее озеро.
   Он прошел дальше в холодную темноту, в Пещеру Пловцов,  где  оставил  ее.
Она все еще была там. Она отползла в угол, плотно закутавшись  в  парашютный
шелк. Он обещал ей вернуться. Он тоже предпочел бы умереть в  пещере,  в  ее
уединении, в окружении пловцов, застывших  в  наскальных  рисунках.  Берманн
как-то говорил ему, что в азиатских садах можно смотреть на скалу,  и  будет
казаться, что это вода, а если ты смотришь на неподвижную поверхность озера,
то она покажется твердой, словно скала. Кэтрин выросла среди садов, дыша  их
влажными тенями, для нее были привычными понятия "решетка,  увитая  зеленью"
или "корабельная роща". Ее страсть к пустыне была временной. Она полюбила ее
неприступность из-за него, ибо  хотела  понять,  почему  ему  так  хорошо  в
уединении среди раскаленных песков. Она всегда любила дождь, ванну в  клубах
пара, влагу, медленно обволакивающую ее, ей нравилось наполовину  высунуться
из окна в ту ночь в  Каире,  пропитаться  дождем,  а  потом,  не  вытираясь,
одеться, чтобы все еще чувствовать на себе  эту  влагу.  Точно  так  же  она
любила семейные традиции, учтивые церемонии и классические  стихи.  Ей  была
ненавистна мысль умереть здесь вот так, незаметно. Нить,  которая  связывала
ее с предками, была осязаема, в то время как он стер из памяти и свой путь к
настоящему, и откуда он ведет. И он удивлялся, как она могла  полюбить  его,
несмотря на все его отрицательные качества и полную безымянность.
   Она лежала на спине, в позе, типичной для захоронений в средние века.
   Я подошел к ней, обнаженный, совсем как тогда, в нашей  комнате  в  Южном
Каире, я хотел раздеть ее, я хотел любить ее.
   Что ужасного в том, что я делал? Разве  ты  не  прощаешь  все  тем,  кого
любишь? Ты прощаешь эгоизм, желание, обман до тех пор, пока  ты  -  причина,
мотив, цель... Ты можешь заниматься любовью с женщиной,  у  которой  сломана
рука или у которой лихорадка. Она высасывала кровь из моей раны на руке, а я
делал то же, когда у нее была менструация. Есть слова в европейских  языках,
которые  не  так-то  просто  перевести  на  другие  без   потерь,   например
фелхомалия. Оно похоже на могильный сумрак,  потому  что  означает  близость
между мертвыми и живыми.
   Я взял ее на руки, нарушив ее сон и тонкий саван из парашютного шелка.
   Я вынес ее на солнце. Оделся. Моя одежда высохла и стала ломкой от жары.
   Я снова взял ее на руки. Сделал для нее сиденье из своих  рук.  Когда