ногда нет возможности точно сказать, явь  это  или  сон,  но
этот порез такой четкий, что не оставляет  боли,  и  он  проводит  рукой  по
голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь
внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало  ли
на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда  его  принесли  в
полном молчании? Действительно ли целый  месяц  он  находился  в  абсолютной
темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он
был окутан коконом из масла, войлока и темноты?
   Они проходили  мимо  колодцев,  где  вода  была  проклята.  На  некоторых
открытых участках песок поглотил города,  и  он  ждал,  когда  его  спутники
откапывали стены или колодцы. В  его  памяти  всплывал  образ  танцующего  у
костра подростка, чистая красота его  непорочного  тела,  чистая,  как  звук
голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин.
Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и
не останавливалось, а находилось  в  медленном  движении  -  как  одежды  на
танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно  выплывал  из  его
волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою  страсть,
его гениталии медленно покачивались в свете костра.
   Затем костер засыпают песком, и только дым  поднимается  над  ним.  Звуки
музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук  капель
дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика  нет,  уже
не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из  мужчин  ползет
вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит  к
белому человеку - переводчику оружия - и пересыпает ему в руки эти  капли  с
песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
   Она стоит, ухватившись за края таза, и  смотрит  на  стену  перед  собой,
затем, водя головой из стороны в сторону, - на свое  отражение  в  воде.  До
этого у нее не было времени и желания смотреть на себя,  и  она  убрала  все
зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду,  она  смачивает  голову.  Это
придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома  и
легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.

II
Безучастный к жизни

Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей, чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том, что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми ограничивалось жестами и мимикой, иногда - усмешкой. От него ничего нельзя было узнать, даже его имя, - а в медицинской карте был поначалу записан лишь его личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.
   Он прошел двойную проверку, а  из  Лондона  прислали  подтверждение,  что
человек с этим номером действительно  значился  в  списках  личного  состава
канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты, понимающе кивали.
В конце концов, победителей  не  судят.  Герои  тоже  хотят  и  имеют  право
помолчать.
   Так он чувствовал себя спокойнее, охраняя  молчанием  свою  безопасность,
ничего не открывая и не рассказывая. Они  ничего  не  добьются  от  него  ни
нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он  не  произнес
ни слова. Когда его привезли и дали дозу  морфия,  чтобы  заглушить  боль  в
руках, он был большим животным, совершенно безучастным к  жизни.  Обычно  он
сидел в кресле с  подлокотниками  в  полутемном  углу,  наблюдая  за  суетой
медсестер и движением пациентов из палаты в палату.
   Но сейчас, проходя мимо врачей в холле, он услышал женское имя,  замедлил
шаг, повернулся, подошел к ним и спросил, в каком  конкретно  госпитале  она
работает. Ему ответили, что она осталась в бывшем женском монастыре к северу
от Флоренции .  Там  шли  ожесточенные
бои, и монастырем сначала владели немцы, а потом, после осады союзниками, он
был переоборудован во временный полевой госпиталь. Здание  почти  наполовину
разрушено, и там небезопасно. Тем не менее, когда  госпиталь  эвакуировался,
медсестра и ее пациент отказались уехать вместе со всеми.
   - Почему вы не приказали им уехать?
   - Она заявила, что ее пациент слишком слаб и  не  вынесет  переезда.  Мы,
конечно, постарались бы доставить его как можно  аккуратнее,  но  тогда  нам
было не до споров. Да она и сама была далеко не в лучшем состоянии.
   - Она ранена?
   - Нет.  Возможно,  небольшая  контузия  после  взрыва.  Ее  следовало  бы
отправить домой, но главная проблема в том, что здесь война  закончилась,  и
никто уже не подчиняется приказам. Пациенты самовольно уходят из госпиталей.
Солдаты разбегаются, не дожидаясь, когда их отправят домой.
   - На какой вилле? - спросил он.
   - На той, где,  говорят,  в  саду  живут  призраки,  -  Сан-Джироламо.  А
вообще-то у нее есть свой призрак - обгоревший пациент. Он так обгорел,  что
у него нет лица, он не реагирует ни на что. Даже если  провести  спичкой  по
его щеке, вы не увидите никакой реакции. Мертвое лицо.
   - Кто он? - спросил он.
   - Мы не знаем его имени.
   - Он не разговаривает?
   Врачи рассмеялись.
   - Нет, он разговаривает, почти все время говорит, но не помнит, кто он.
   - Откуда его привезли?
   - Бедуины привезли его в оазис Сива. Потом он некоторое время находился в
госпитале в Пизе, а потом... Возможно,  у  какого-нибудь  араба  и  хранится
бирка с его именем. Может быть, когда-нибудь он продаст ее, и  мы,  наконец,
узнаем его имя. А может, и нет. Арабам очень  нравятся  эти  бирки.  У  всех
летчиков, которые потерпели аварию в пустыне и поступили к нам,  никогда  не
бывает именных бирок, по которым их можно идентифицировать.  А  сейчас  этот
пациент скрывается на вилле в Тоскане, и девушка ни за что  не  бросит  его.
Просто отказывается  это  сделать.  Союзники  сумели  разместить  там  сотню
раненых. До того немцы удерживали этот монастырь - свой последний оплот -  с
небольшим отрядом. Стены некоторых комнат расписаны под разные времена года.
За виллой расположено узкое  ущелье.  И  все  это  -  в  горах,  в  тридцати
километрах от  Флоренции.  Вам,  конечно,  понадобится  пропуск.  Может,  мы
попросим кого-нибудь подвезти вас.  Там  вокруг  еще  ужасные  следы  войны:
убитые животные, мертвые лошади, наполовину съеденные,  тела  убитых  людей,
свисающие с моста. Последние злодеяния войны.  Там  все  начинено  минами  -
саперам хватит надолго работы. При отступлении немцы заминировали почти все.
Для госпиталя это было ужасное место. Кругом стоял запах смерти. Потребуется
не одна стая воронов и немало снежных метелей, чтобы очистить эту страну  от
мертвых тел и замести следы войны.
   - Спасибо.
   Впервые за все свое пребывание в римском госпитале он вышел на воздух, на
солнце, вырвался, наконец, из  больничных  палат  с  зеленоватым  светом,  в
которых чувствовал себя, как в стеклянной банке.  Он  стоял,  вдыхая  воздух
полной грудью, вбирая в себя все, что видит вокруг. "Прежде всего, - подумал
он, - мне нужны ботинки на резиновой подошве. И еще я хочу мороженое."
   В трясущемся поезде он  не  мог  заснуть.  Пассажиры  курили.  Виском  он
ударялся об оконную раму.  Все  были  одеты  в  черное,  и  огоньки  сигарет
походили на маленькие костры в ночи. Он заметил, что всякий раз, когда поезд
проезжал мимо кладбища, все крестились.
   "Она сама далеко не в лучшей форме."
   Мороженое для миндалин, вспомнил он. Он вспомнил,  как  они  втроем  -  с
девочкой и ее отцом - пришли в больницу, где ей должны были удалить  гланды.
Она только взглянула на палату, полную других детей, и  наотрез  отказалась.
Эта девочка, такая послушная  и  покладистая,  вдруг  проявила  твердость  и
железную волю, чего от нее никто не ожидал.  И  никто  не  смог  бы  вырвать
миндалины из  ее  горла,  даже  если  бы  она  понимала,  что  в  этом  была
необходимость. Она не позволит ничего делать с ней и будет жить с этим,  что
бы ни случилось. А он до сих пор так и не знал, что оно за штука - гланды.
   "Странно, - подумал он, - что они не тронули голову." Самое страшное было
тогда, когда он представлял себе, что они могли  бы  сделать  дальше,  какой
орган отрежут следующим. В  такие  минуты  он  всегда  беспокоился  за  свою
голову.

***

   Опять что-то, похожее на мышь, пробежало по перекрытию потолка.
   Он остановился в дальнем конце коридора и, поставив свой саквояж на  пол,
помахал ей сквозь тьму и колеблющиеся  облачка  свечных  огоньков,  а  потом
направился к ней по длинному коридору.  Ее  немного  удивило,  что  не  было
слышно звуков его шагов, он приближался почти бесшумно,  и  это  действовало
успокаивающе, было знаком того, что он не разрушит их уединенный мир:  ее  и
английского пациента.
   Когда он проходил мимо канделябров в коридоре, они отбрасывали  его  тень
на стены. Она подкрутила фитиль лампы, и стало немного светлее.  Она  сидела
очень прямо, с книгой на коленях, а он подошел  и  склонился  над  ней,  как
старый добрый дядюшка.
   - Скажи мне, что такое миндалины.
   Она с удивлением уставилась на него.
   - Я помню, как ты пулей выскочила из больницы, а мы с твоим отцом  бежали
за тобой.
   Она кивнула.
   - Твой пациент здесь? Могу я с ним познакомиться?
   Она отрицательно покачала головой, пока он не заговорил снова.
   - Ну, тогда я увижу его завтра. Где я могу разместиться? Простыни мне  не
нужны. А кухня здесь есть? Если бы ты знала, какое  странное  путешествие  я
проделал, чтобы найти тебя...
   Когда он ушел, она вернулась к столу и села, не в силах унять  дрожь.  Ей
нужен этот стол, эта наполовину прочитанная книга, чтобы взять себя в  руки.
Человек, которого она знала еще девочкой, ехал сюда на поезде, пешком одолел
семь километров из деревни в  гору,  а  затем  прошел  по  длинному  темному
коридору - и все только для того, чтобы увидеть ее?
   Через  несколько  минут  она  вошла  в  комнату  английского  пациента  и
остановилась, глядя на него. На листву, нарисованную на стенах, лился лунный
свет, и казалось, что листья живые, а цветы  источают  нежный  аромат;  рука
невольно тянется к цветку, чтобы сорвать его и приколоть к платью.
   Мужчина  с  фамилией  Караваджо   распахивает настежь все окна  в  комнате,
прислушиваясь к ночным шорохам.
   Он  раздевается,  осторожно  растирает  забинтованными  ладонями  шею   и
некоторое время неподвижно лежит на незастеленной кровати. Шепчутся  деревья
в саду. Блики луны прыгают на листьях астр, ныряя в них серебряными  рыбками
и появляясь снова.
   Лунный свет окутывает его, словно вторая кожа, словно  сноп  воды.  Через
час он уже на крыше виллы. Здесь, наверху, он видит  разрушенные  бомбежками
скаты крыши, а внизу - развороченные огороды и сады,  окружающие  виллу.  Он
все еще в Италии.

***

   Утром, у фонтана, они пытаются поговорить.
   - Вот ты и в Италии, значит, можешь больше узнать о Верди .
   - Что? - она поднимает голову от белья, которое  стирает  в  фонтане.  Он
напоминает ей:
   - Когда-то ты говорила мне, что влюблена в него.
   Хана в смущении опускает голову. Караваджо ходит вокруг, рассматривая дом
при дневном свете, глядя из лоджии вниз, на сад.
   - Да, когда-то ты все время повторяла это. Ты доводила нас  до  бешенства
все новой и новой информацией о Джузеппе. Какой мужчина! Лучший из лучших! В
нем нет изъянов! И нам ничего не оставалось, как только соглашаться с гобой,
самоуверенной шестнадцатилетней девочкой, не терпящей возражений.
   - Той девочки давно уже нет. - Она вешает выстиранную  простыню  на  край
фонтана.
   - Ты всегда добивалась, чего хотела.
   Она идет по тропинке из булыжников, меж которыми  пробивается  трава.  Он
видит ее ноги, обтянутые  черными  чулками,  ее  тонкое  коричневое  платье.
Перегнувшись через балюстраду, она говорит:
   - Наверное, я должна признать, хотя бы  где-то  в  глубине  души,  что  я
приехала сюда именно из-за Верди,  но  вряд  ли  осознавала  это.  А  может,
потому, что ты уехал на войну, а потом и отец... Посмотри на  ястребов.  Они
прилетают сюда каждое утро. Все остальное разрушено  и  разбито.  Водопровод
разрушен, и воду можно взять  только  в  этом  фонтане.  Союзники  разобрали
водопровод, когда уходили. Они думали, что тогда я соглашусь уехать.
   - Тебе следовало уехать. Ведь этот  район  еще  не  разминирован,  кругом
полно неразорвавшихся снарядов.
   Она подходит к нему и прикладывает палец к его губам.
   - Караваджо, я очень рада видеть тебя.  Как  никого  другого.  Только  не
говори мне, будто ты приехал сюда специально, чтобы уговорить меня уехать.
   - Да лично мне наплевать на эти  чертовы  бомбы!  Я  бы  с  удовольствием
посидел где-нибудь в маленьком баре, выпил бы пива и закусил сыром, только я
не хочу думать, что в один прекрасный  момент  это  все  может  взлететь  на
воздух! Я бы не отказался послушать Фрэнка Синатру. Кстати, было бы  неплохо
раздобыть что-нибудь в плане музыки, - говорит он. -  Это  будет  полезно  и
твоему пациенту.
   - Ему все равно. Он все еще в Африке.
   Он наблюдает за ней, ожидая, что она скажет еще что-нибудь об  английском
пациенте, но ей нечего добавить. Он бормочет:
   - Некоторые англичане любят Африку. Одно  полушарие  мозга  у  них  точно
отображает пустыню. И они не чувствуют себя там чужими.
   Он видит, как она слегка качнула головой, мысленно соглашаясь с ним.  Она
коротко подстригла волосы, и ее лицо стало обычным,  в  нем  не  осталось  и
следа от скрытой тайны, которую  придавали  ей  длинные  пряди.  Что  бы  ни
случилось, она казалась спокойной  в  этом  маленьком,  созданном  ею  мире:
журчащий вдали фонтан, ястребы, разрушенный сад на вилле.
   Он думает, что, возможно, она и права. Каждый по-своему старается  забыть
ужасы войны. Она выбрала свой путь: посвятить  себя  заботам  об  обгоревшем
пациенте, стирать простыни в фонтане, читать книги в  комнате,  укрываясь  в
беседке из нарисованных на стенах листьев. Как будто все,  что  остается,  -
это капсула из прошлого,  которое  было  задолго  до  Верди,  когда  Медичи,
хозяева виллы, при свете  свечи  обсуждали  проект  балюстрады  или  окна  в
присутствии приглашенного ими архитектора -  самого  лучшего  архитектора  в
пятнадцатом столетии - и желали, чтобы он создал  что-нибудь  особенное  для
обрамления столь великолепного вида.
   - Если ты останешься, - говорит она, - нам понадобится больше продуктов Я
посадила немного овощей, у нас есть мешок фасоли, но нам нужны куры.  -  Она
лукаво смотрит на Караваджо, зная его занятие в прошлом, но не  называя  это
вслух.
   - Я тоже уже не тот, у меня не хватит смелости, - говорит он.
   - Тогда я пойду с тобой, - предлагает Хана. - Вдвоем будет не страшно. Ты
научишь меня воровать, покажешь, что и как надо делать.
   - Ты не понимаешь. У меня не хватит смелости в  смысле...  уверенности  в
себе и успехе.
   - Почему?
   - Меня схватили немцы. Они пытали меня и чуть не отрубили  мои  проклятые
руки.

***

   Иногда по ночам, когда английский пациент засыпает, либо почитав книгу за
столиком около двери его комнаты, она отправляется на поиски Караваджо.  Она
знает, где можно его найти: или в  саду,  где  он  лежит  на  каменном  краю
фонтана и глядит на звезды в небе, или на нижней террасе. Сейчас,  в  начале
лета, когда установилась теплая погода, ему  трудно  оставаться  в  доме  по
ночам. Большую часть времени он проводит на крыше у  разрушенной  трубы,  но
тихо сползает вниз, когда видит, что Хана проходит по террасе  и  ищет  его.
Она находит его у обезглавленной  статуи  графа,  где  на  месте  шеи  любит
погреться один из местных котов, важно  восседая  и  мурлыча  при  появлении
людей. Ее преследует чувство, что это не он, а она  нашла  мужчину,  который
любит темноту и знает все ночные звуки, а когда  напьется,  утверждает,  что
вырос в семье сов.
   Они стоят на утесе, вдалеке светится огнями Флоренция. Иногда он  кажется
ей неистовым, иногда - слишком спокойным. Днем она замечает, как неуклюже он
двигается, его негнущиеся, непослушные руки с забинтованными кистями, как он
поворачивается к ней всем телом, вместо того  чтобы  повернуть  только  шею,
когда она показывает ему что-нибудь высоко в горах.
   - Мой пациент верит в целительные свойства истолченной  в  порошок  кости
павлина. Он смотрит в небо.
   - Я тоже знаю об этом.
   - Ты что, был шпионом?
   - Не совсем.
   Он смотрит на окно в комнате английского пациента. Там еще  горит  свеча.
Разговаривая с Ханой, он чувствует себя свободнее ночью.
   - Иногда нас посылали воровать. Им крупно  повезло,  что  они  заполучили
меня - итальянца, да к тому же еще и вора. Они  не  могли  поверить  в  свою
удачу и использовали меня на полную катушку. Нас было  четверо  или  пятеро.
Некоторое время у меня все шло хорошо. Я доставал для них  бумаги  и  ценные
сведения. Но однажды, совершенно случайно, я попал в объектив  фотоаппарата.
Представляешь?
   Это произошло на вечеринке, одной из  тех,  которые  организовывались  на
средневековых  итальянских  виллах  для  немецких  офицеров  и  их   местных
подружек. Я получил задание выкрасть несколько бумаг, и, чтобы пробраться на
эту вечеринку, мне пришлось напялить смокинг. На самом  деле  я  был  просто
вором. И совсем  никакой  не  патриот  и  уж  тем  более  не  герой.  Просто
отцы-командиры признали мои способности и сделали их официальными.  Но  одна
из дам, подружка какого-то вояки, принесла с собой фотоаппарат и щелкала  им
без передышки, снимая офицеров, а я попал в кадр, когда проходил через  зал.
Я был уже на полпути, и щелчок фотоаппарата заставил меня обернуться. Так  я
и засветился, а это грозило опасностью не только для меня,  но  и  для  всей
организации.
   Дело  в  том,  что  во  время   войны   все   фотографии   печатались   в
государственных лабораториях под контролем гестапо,  а  по  фотографии  было
легко установить, что  я  не  был  в  списке  приглашенных.  Любой  чиновник
обнаружил бы это при тщательном  просмотре.  Оставалось  одно  -  попытаться
как-то выкрасть эту пленку.

***

   Она заглядывает в комнату английского пациента, чтобы убедиться,  что  он
еще спит. Он наверняка сейчас далеко в пустыне, а бедуин,  сидящий  рядом  с
ним, погружает пальцы в темную пасту, которую разводит в чаше, сделанной  из
соединенных подошв ног, и накладывает ее на его обгоревшее лицо. Она  словно
чувствует, как тяжесть руки бедуина ложится на ее щеку.
   Она идет по коридору и забирается в свой гамак, который  резко  качнулся,
когда ее ноги отрываются от пола.
   Перед тем как уснуть, она чувствует некоторое  оживление,  прокручивая  в
памяти все события дня, принеся их с собой в кровать, как  ребенок  приносит
учебники и карандаши. Кажется, в течение дня смена кадров и сцен  происходит
в беспорядке, пока не наступает этот момент, когда она все  раскладывает  по
полочкам, ее тело наполнено рассказами и сюжетами.  Вот,  например,  история
Караваджо, которую он рассказал ей сегодня. Его порыв, драма  и  фотография,
сделанная украдкой.

***

   Он уезжает с вечеринки на машине. Автомобиль, темный,  словно  чернильное
пятно на фоне светлой летней ночи, медленно,  со  скрежетом  продвигается  к
воротам по усыпанной гравием дорожке, огибающей виллу.
   Весь остаток вечера на вилле  Козимо  он  не  сводил  глаз  с  женщины  с
фотоаппаратом, увертываясь всякий раз, когда она направляла объектив  в  его
сторону. Сейчас, когда он уже знает, чем это грозит для  него,  он  успевает
отвернуться.  Затерявшись  в  толпе  и  прислушиваясь  к  тому,  о  чем  они
разговаривают, он узнает, что женщину зовут Анна, что она любовница офицера,
который отправл