арактера  из  всего
спектра  личности  собеседника  -  от  самодовольства  до  неуверенности.  У
бессердечного они темнее, а у нежного светлее... А вот по  глазам  этого  не
понять. По глазам можно составить себе не правильное  мнение  о  человеке  и
обмануться. Он собирает все впечатления, как частички изменяющейся гармонии.
Он видит Хану в разное время и в разных местах, когда у нее меняется  голос,
или настроение, или даже красота - похоже на то,  как  силы  морской  пучины
убаюкивают спасательную шлюпку или властно распоряжаются ее судьбой.

***

   У них появился обычай вставать с зарей и обедать  при  последнем  дневном
свете. По вечерам зажигали только  одну  свечу  перед  постелью  английского
пациента  или  лампу,  наполовину  наполненную  керосином,  если   Караваджо
удавалось добыть его. Но коридоры и другие комнаты лежали во  мраке,  словно
захороненный город. Обитатели виллы привыкли ходить в темноте, с  вытянутыми
руками, на ощупь определяя свой путь. "Нет больше света. Нет больше  цвета",
-  часто  напевает  в  такие  минуты  Хана.  С  привычкой  Кипа  прыгать  по
ступенькам, опираясь одной рукой на перила, надо кончать.  Она  представила,
как он в очередной раз поднимает ногу и случайно попадает в живот Караваджо,
который возвращается домой.

***

   Хана задула свечу в комнате английского пациента на час раньше  обычного.
Сняла свои теннисные туфли, расстегнула платье  на  шее,  потому  что  очень
жарко, закатала до локтей рукава. Милый беспорядок.
   На  главном  этаже  этого  крыла  здания,  кроме  кухни,   библиотеки   и
разрушенной часовни, имеется  еще  застекленный  внутренний  дворик.  Четыре
стеклянные стены и стеклянная дверь, через которую можно попасть  туда,  где
есть закрытый колодец и полки с засохшими растениями, которые когда-то буйно
цвели в теплой комнате. Этот внутренний дворик все больше и больше напоминал
ей какую-нибудь книгу, раскрытую в том месте,  где  между  страницами  лежит
засушенный цветок, или что-то такое, на что можно бросить  вскользь  взгляд,
проходя мимо, но никогда не обязательно заходить.
   Было два часа ночи.
   Каждый из них проник на виллу через  разные  входы:  Хана  -  со  стороны
часовни по тридцати шести ступеням, а он - с северного дворика. Войдя в дом,
он снял с руки часы и положил их в альков на уровне груди, где жил маленький
святой - покровитель этого госпиталя на вилле. Она не увидит  фосфорического
циферблата.
   Он уже снял  ботинки  и  был  только  в  брюках.  Фонарь,  привязанный  к
предплечью, выключен. В руках ничего нет.  Он  прислонился  к  темной  стене
прихожей, словно растворился в ней. Постояв немного  во  мраке,  этот  худой
смуглый мальчик в темном тюрбане, с браслетом-"кара", который свободно висит
на запястье, проскальзывает через внутренний дворик.
   Он прошел на кухню, почувствовал в темноте собаку, поймал ее  и  привязал
веревкой к столу. С полки взял банку сгущенки  и  вернулся  к  застекленному
четырехугольнику внутреннего дворика. Провел  рукой  по  основанию  двери  и
нащупал маленькие подпорки. Вошел и закрыл за собой  дверь,  изловчившись  в
последний момент поставить эти подпорки снова на место  -  на  случай,  если
Хана знает о них.
   Потом он залезает в колодец. На глубине около метра там есть перекладина,
и вполне крепкая. Он опустил за собой крышку и согнулся там, воображая,  что
они играют в прятки и она как  раз  теперь  ищет  его.  Он  начинает  сосать
сгущенку.

***

   Хана знала: от него можно ожидать  чего-нибудь  в  таком  духе.  Войдя  в
библиотеку, она зажгла фонарик  на  своем  предплечье  и  прошла  к  полкам,
которые возвышались от пола до  потолка.  Дверь,  ведущая  сюда  из  здания,
закрыта, поэтому в коридорах никто не увидит свет.  Только  если  Кип  будет
снаружи, то может заметить ее через двустворчатую дверь.
   Она медленно идет, время от времени останавливаясь, ища среди итальянских
книг,  преобладающих  на  полках,  какую-нибудь  случайно  купленную  былыми
хозяевами  виллы  английскую  книгу,  которую  она  может  почитать   своему
пациенту. Ей нравились эти  книги  в  итальянских  переплетах,  фронтисписы,
цветные иллюстрации, защищаемые папиросной бумагой, их  запах;  даже  хруст,
когда вы открываете их слишком быстро, как бы ломая невидимые косточки...
   Она снова останавливается.
   "Пармская обитель" .
   "Если я справлюсь со своими трудностями, - сказал он Клелии, -  я  нанесу
визит в этот живописный уголок Пармы, а вы  не  соблаговолите  ли  запомнить
имя: Фабрицио делъ Донго."

***

   В дальнем углу  библиотеки  на  ковре  лежал  Караваджо.  В  темноте  ему
казалось, что левая рука Ханы излучает свет сама  по  себе,  будто  намазана
фосфорной смесью, и его по-разному отражают переплеты книг,  темные  волосы,
ткань ее платья и закатанный рукав на плече.

***

   Он вылез из колодца.

***

   Круг света  диаметром  около  метра,  который  исходил  от  ее  руки,  на
несколько мгновений исчез, и Караваджо показалось, что между  ними  пролегла
целая долина тьмы.
   Она взяла под мышку книгу в коричневом переплете.  Когда  она  двигалась,
одни книги появлялись, другие исчезали.
   Девочка, безусловно, повзрослела. И сейчас она нравилась ему больше,  чем
в то время, когда он лучше понимал ее,  когда  она  была  всего  лишь  милой
доченькой своих родителей. То, какой она была сейчас, было ее решением,  она
сама решила сделать  себя  такой.  Он  чувствовал:  если  бы  встретил  Хану
где-нибудь на европейской улице, девушка показалась бы ему знакомой,  но  он
бы ее не узнал. В ту ночь, когда он пришел на  виллу  и  впервые  увидел  ее
здесь, он был шокирован, но постарался не показать этого. В ее  аскетическом
лице, которое показалось ему холодным, была резкость.
   Теперь он понял, что за последние два  месяца  привык  к  ней,  именно  к
такой,  какою  она  стала.  Он  с  трудом  верил,  что  ему   нравилось   ее
преображение. Несколько лет назад он пытался  представить  себе,  какой  она
станет взрослой, и наделял  ее  будущий  образ  качествами,  взращенными  на
питательной среде ее тогдашнего окружения. Тогда ему грезилась отнюдь не эта
прекрасная незнакомка, которую он мог любить еще больше, потому что она была
сделана совсем не из того, что он ей пророчил.
   Она лежала на диване, повернув фонарь к себе, чтобы было  удобно  читать.
Через некоторое время подняла  голову,  прислушиваясь,  и  быстро  выключила
фонарь.
   Может, она почувствовала, что не одна в этой комнате? Караваджо знал, что
он шумно дышит  и  что  ему  трудно  сдерживать  свое  дыхание  -  не  самые
подходящие качества для человека с его профессией, верно?
   Свет зажегся на мгновение - и снова быстро погас.
   Затем все в комнате пришло в движение, кроме  Караваджо.  Он  слышал  шум
вокруг себя и удивлялся, что его не трогают. Здесь был этот парень из Индии.
   Караваджо встал, прокрался к дивану и  протянул  руку  туда,  где  лежала
Хана. Ее там не было. Когда он выпрямился, его схватили за  шею  и  потащили
назад и вниз. В лицо ударил свет, оба тяжело вздохнули и повалились на  пол.
Рука с привязанным к предплечью фонарем все еще крепко держала его  за  шею.
Потом в пучке света появилась босая женская  нога,  промелькнула  мимо  лица
Караваджо и остановилась на горле лежащего  рядом  Кипа.  Зажегся  еще  один
фонарь.
   - Попался, попался!
   Двое с пола смотрели на силуэт Ханы над ними. Девушка приговаривала:
   - Попался, попался. Я знала, что Караваджо будет здесь, и все подстроила.
   Она сильнее прижала ногой шею Кипа.
   - Сдавайся! Признавайся...
   Караваджо начал выбираться из тисков Кипа, весь потный,  без  сил,  чтобы
бороться. Свет двух фонарей теперь был направлен на него.  Ему  как-то  надо
было встать и выползти из этого ужаса.
   Признавайся.
   Девушка смеялась. Ему необходимо успокоиться, прежде  чем  он  что-нибудь
скажет, иначе голос задрожит;  впрочем,  они  вряд  ли  будут  слушать,  они
слишком возбуждены своим приключением. Он освободился  от  рук  Кипа  и,  не
говоря ни слова, вышел из библиотеки.

***

   Они снова остались вдвоем в темноте.
   - Ты где? - спрашивает она. Потом быстро двигается. Он лежит так, что она
спотыкается о его грудную клетку и падает ему в объятия. Она кладет руку ему
на кадык, затем прикасается губами к его губам.
   - Сгущенка! Во время нашего поединка? Сгущенка? - Она прижимается ртом  к
его потной шее, как бы желая испробовать его  на  вкус,  в  том  месте,  где
недавно была ее нога. - Я хочу видеть тебя.
   Он поднимает руку, к которой прикреплен фонарь, и  видит  ее  -  на  лице
полосы грязи, волосы влажные от пота и растрепанные. Она  усмехается,  глядя
на него.
   Его руки скользят вверх по ее рукам и теплыми  чашечками  обхватывают  ее
плечи, будто прирастая к ним. Куда бы она ни отклонилась сейчас, он будет  с
ней. Она подалась всем весом  назад,  проверяя,  последует  ли  он  за  ней,
удержат ли  его  руки  ее  от  падения.  Но  вот  он  и  сам  падает  рядом,
изворачиваясь так, что ноги мелькают в воздухе, только его  руки  и  губы  с
ней, остальное тело - словно хвост богомола. Фонарь все еще держится на  его
левой руке.
   Она наклоняется, целует и слизывает капельки  пота  с  его  запястья.  Он
зарывается лбом во влажность ее волос.
   Потом он  вдруг  устремляется  в  поход  по  библиотеке,  свет  от  снова
включенного фонаря отскакивает, прыгает во все стороны. Он чувствует себя  в
безопасности в этом помещении, потому  что  целую  неделю  проверял  его  на
наличие мин, и теперь здесь просто комната, а не  зона  или  территория.  Он
ходит по ней, размахивая рукой, освещая то  потолок,  то  лицо  Ханы,  когда
проходит мимо нее, а девушка стоит на  спинке  дивана,  глядя  вниз  на  его
блестящее стройное тело.
   В следующий раз, проходя вдоль дивана, он видит, что она наклонилась вниз
и вытирает руки о платье.
   - Но я достала тебя, достала, - говорит она нараспев.  -  Я  могиканин  с
Дэнфорс-авеню.
   Потом она едет на нем верхом, а свет от ее наручного  фонаря  мечется  по
корешкам книг на самых верхних полках, ее руки  поднимаются  вниз  и  вверх,
когда он кружит ее, и она  падает  вперед,  хватаясь  за  его  бедра,  затем
слетает вниз, освобождаясь от него, ложась на старый ковер, который все  еще
сохранил запах  весенних  дождей.  На  ее  руках  пыль  и  песок.  Он  опять
наклоняется над ней, она тянется и выключает фонарь на его руке.
   - Я победила. Согласен?
   Он еще ничего не сказал с тех пор, как вошел в комнату. Он делает головой
жест, который она так любит: то  ли  кивок,  то  ли  обозначение  возможного
несогласия. Он не видит ее - мешает свет ее фонаря. Когда Кип выключает его,
они теперь равны в темноте.
   Только один месяц Хана и Кип спят вместе, открывая, что любовь есть целая
страна с могучей цивилизацией, что можно любить, лишь думая о нем или о ней.
   "Я не хочу, чтобы меня трахали. Я не хочу трахать тебя."
   Где он или она научились этому в свои годы, никто  не  знает.  Может,  от
Караваджо, который разговаривал  с  ней  по  вечерам  о  своем  возрасте,  о
нежности к каждой клеточке того, кого любишь, которая приходит тогда,  когда
ты понимаешь, что смертен. А это суждено понять каждому. Раньше или позже  -
зависит от обстоятельств. Вторая мировая  война  в  Европе  кончилась.  Душа
человека - не географическое понятие. И смерть может бросить  свою  холодную
тень на человека в любом возрасте.
   Желание парня угасало только в глубоком сне в объятиях Ханы. Для  полного
удовлетворения и ему было нужно нечто большее, чем волшебный свет  луны  или
темпераментная работа тела.
   Весь вечер он лежал, прислонившись к ее груди.  Она  напомнила  ему,  как
приятно, когда тебя почесывают, ее ногти кругами похаживали по его спине.  С
этим удовольствием он знаком давно благодаря няне.  Покой  и  умиротворение,
которые Кип помнит из детства, шли от нее. Не от матери, которую  он  любил.
Не от брата или отца, с которыми он играл. Когда он был испуган и  долго  не
мог заснуть, няня понимала ребенка и успокаивала, кладя руку ему  на  спину.
Она, приехавшая из Южной Индии и совершенно чужая в Пенджабе, жила  с  ними,
помогала  по  хозяйству,  готовила  и  обслуживала  их,  воспитывала   своих
собственных  детей,  успокаивала  и  его  старшего  брата,  когда  тот   был
маленьким, и, возможно, знала характер каждого малыша  в  семье  лучше,  чем
настоящие родители.
   Это была обоюдная привязанность. Если Кирпала спрашивали, кого он  больше
любит, то он называл сначала няню, а потом уже маму. Ее успокаивающая любовь
значила для него больше, чем кровная или сексуальная. Как он  поймет  потом,
всю свою жизнь  вне  семьи  он  искал  именно  такую  любовь.  Платоническую
близость другого человека - платоническую, и  лишь  иногда  сексуальную.  Он
будет взрослым, когда осознает это в себе,  когда  сможет  всерьез  спросить
себя сам, кого он любит  больше,  и  ответит  на  этот  вопрос  без  детской
непосредственности, не сразу, а после глубоких размышлений.
   Только один раз он почувствовал, что сумел принести такое  же  облегчение
нянюшке, хотя она уже понимала, что он ее любит. Когда умерла ее  мать,  она
вдруг сразу состарилась. Она проползла в свою маленькую комнату для прислуги
и упала на кровать. Он тихо лежал рядом с ней, разделяя ее горе, а няня дико
рыдала. Он видел, как она собирала свои слезы в  маленький  стакан,  который
держала у лица. Завтра ей нужно будет взять это с собой на похороны. Он  сел
возле ее скрючившегося тела, девятилетний мальчик, положил руки ей на  плечи
и, когда она затихла, вздрагивая время от времени, начал царапать  ее  спину
сквозь сари, потом отогнул ткань и принялся  почесывать  обнаженную  женскую
кожу - так же, как сейчас применял это нежное искусство к миллионам клеточек
белой кожи канадской  девушки  Ханы,  в  этой  палатке,  в  1945  году,  над
маленьким городком средь холмов Италии, где встретились их континенты.

IX
Пещера Пловцов

   Я обещал рассказать вам, как люди влюбляются.
   Молодой человек по имени  Джеффри  Клифтон  встретил  в  Оксфорде  друга,
который рассказал ему, чем мы занимаемся. Он связался со мной, на  следующий
день женился и через две недели прилетел с женой в Каир. Это были  последние
дни их медового месяца. И начало нашей истории.

***

   Когда я встретил Кэтрин, она была замужем. Замужняя женщина. Для нас было
полной неожиданностью, что Клифтон взял ее с собой.  Он  вылез  из  самолета
первым, а затем появилась она: шорты цвета хаки, острые коленки. В то  время
она проявляла горячий интерес к пустыне. Мне же  больше  была  по  душе  его
молодость, чем рвение его новоиспеченной жены. В  нашей  экспедиции  он  был
пилотом, курьером, разведчиком.  Он  был  представителем  нового  поколения,
которому все давалось легко, и с такой же легкостью он пролетал  у  нас  над
головами на своем "Руперте", роняя  сигнальные  вымпелы  с  яркими  цветными
лентами и советами по поводу мест  наших  будущих  остановок.  Он  постоянно
восхищался своей женой. В экспедиции было четверо мужчин и одна женщина, муж
которой находился в радостном  возбуждении  медового  месяца  и  не  уставал
говорить всем об этом. Потом Клифтоны уехали в Каир и вернулись в экспедицию
только через месяц, но он был в таком же  восторге  от  жены.  Она  казалась
намного спокойнее, а он вел себя, как мальчишка. Она  садилась  на  канистру
из-под горючего, положив локти на колени,  и,  подперев  чашечкой  сложенных
вместе рук подбородок, неподвижно смотрела на развевающийся на ветру брезент
палатки, а Джеффри пел ей дифирамбы. Мы пытались  подшучивать  над  ним,  но
сказать ему открыто, чтобы он вел себя сдержаннее, значило  обидеть  его,  а
этого мы не хотели.
   После месяца, проведенного в  Каире,  она  стала  молчаливой,  все  время
читала, уединялась,  как  будто  что-то  произошло  или  она  вдруг  открыла
удивительное качество  человеческой  жизни  -  переменчивость.  Впрочем,  от
женщины и не требуется быть общительной, если она вышла  замуж  за  искателя
приключений. Она пыталась разобраться в себе. И было  больно  замечать,  что
Клифтон не понимал ее, не осознавал ее тяги к самообразованию. Она прочитала
все о пустыне. От ее внимания не  ускользнули  даже  пометки,  сделанные  на
полях книг, и она могла часами говорить об Увейнате и затерянных оазисах.
   Я был на пятнадцать лет старше ее. Вы понимаете, что это много значит.  Я
уже достиг такого возраста, когда не верят в постоянство  и  любовь  на  всю
жизнь, и чувствовал себя готовым исполнить роль  циничного  злодея  в  любом
мелодраматическом романе. Я был на пятнадцать лет старше, но  она  оказалась
сильнее. Ее жажда к переменам в личной жизни была больше, чем я ожидал.
   Что изменило ее во время их затянувшегося медового месяца в  устье  Нила,
за пределами Каира? Они пробыли с нами всего несколько дней  в  первый  раз,
когда приехали через две недели после свадьбы в Чешире .
Он взял новобрачную с собой, потому что был не в силах оставить ее и не  мог
нарушить обещание, данное нам - мне  и  Мэдоксу.  Он  думал,  что  мы  будем
сгорать от любопытства и ловить каждое его слово о  ней.  И  вот  ее  острые
коленки вынырнули из кабины аэроплана в тот день. И это было  началом  нашей
муки и нашей радости.

***

   Клифтон  восхвалял  красоту  ее  рук,  стройных   точеных   лодыжек.   Он
рассказывал нам, как она плавает. Он говорил  о  новых  биде  в  гостиничных
номерах и о том, с какой жадностью она набрасывается на еду за завтраком.
   На все это я не реагировал. Иногда, когда он говорил, я поднимал голову и
встречал ее  взгляд,  в  котором  сквозило  понимание  моего  невысказанного
раздражения, а потом - сдержанная улыбка, какая-то ирония. Я был старше  ее.
Я уже имел славу человека, который прошел десять лет назад от оазиса Дахла к
Гильф-эль-Кебиру и составил карту Фарафры ,  знал
Киренаику и более двух раз терялся в Песчаном Море.  Мы  встретились,  когда
все это у меня уже было. Подобные же заслуги отличали и моего друга Мэдокса,
хотя  вне  Географического  общества  мы  были  неизвестны;  мы  были  узкой
прослойкой  культа,  с  которым  она  столкнулась  лишь   благодаря   своему
замужеству.
   Слова Клифтона, восхваляющие ее, не трогали нас. Он  беззаботно  расточал
ей похвалы, не прилагая к этому никаких усилий. В пустыне же повторять  одно
и то же означает лить воду в землю. Для нас, исследователей, было характерно
совершенно иное отношение  к  словам.  Наша  жизнь  во  многом  определялась
словами,  слухами  и  легендами,  нарисованными  маршрутами,  надписями   на
черепках, и каждый нюанс, каждый  оттенок  этих  слов  требовал  проверки  и
подтверждения, для чего иногда приходилось пройти очень длинный путь.
   Наша экспедиция была километрах в шестидесяти пяти от Увейната, и  мне  с
Мэдоксом предстояло отправиться на разведку. Клифтоны и другие  должны  были
остаться в лагере. Она уже все прочла и попросила  дать  еще  что-нибудь.  У
меня с собой ничего не было, кроме карт.
   - А та книга, которую вы читаете по вечерам?
   - Геродот? Вы хотите ее?
   - Я не осмелюсь. Если это личное.
   - У меня в ней есть личные записи. И вырезки. Они мне нужны.
   - О, было слишком невежливо с моей стороны попросить ее. Извините.
   - Когда я вернусь, то покажу вам ее. Я просто привык везде быть с ней.
   Я упаковывал вещи в палатке, когда она подошла ко мне  и  произошел  весь
этот разговор с соблюдением правил приличия и учтивости.  Клифтон  рядом  не
стоял. Мы были одни. Я объяснил даме, что это  более  чем  просто  книга,  и
дама, не настаивая, откланялась. Я оценил ее такт  и  вежливость,  хотя  уже
давно отвык от общества и изысканных манер. И  сам  мог  спокойно  уйти,  не
мучаясь угрызениями совести за свой отказ.

***

   Через неделю мы вернулись.  Мы  нашли  много  подтверждений  (хотя  и  не
окончательных) нашим предположениям и догадкам и