ять  часов
небо светлое и зеленеют холмы.
   - Меня тошнило от голода.  От  приставаний.  Поэтому  я  отказывалась  от
свиданий, прогулок на джипе, от ухаживаний, от последнего танца с ними перед
смертью, и за это прослыла недотрогой. Я работала больше  других,  старалась
забыться в работе,  по  две  смены,  под  огнем,  выполняла  все,  что  было
необходимо, чистила, мыла, выносила судна. Я прослыла снобкой, потому что ни
с кем не встречалась и не выуживала из них деньги. Я хотела  домой,  а  дома
меня никто не ждал. Меня  тошнило  от  Европы  Почему  я  должна  была  быть
покладистой? Только потому, что я женщина? Я встречалась с одним  человеком,
но он погиб, а потом умер ребенок. Я хочу сказать, что он не  умер,  я  сама
убила его. После этого я настолько замкнулась  в  себе,  что  никто  не  мог
достучаться до меня. Мне было  все  равно,  кем  меня  считают,  пусть  даже
снобкой, я не реагировала на чужую смерть, как  будто  что-то  окаменело  во
мне... И вот тогда я увидела его, пациента, обгоревшего до черноты, который,
скорее всего, был англичанином.
   И он сломал лед в моем сердце, Дэвид. А ведь  я,  казалось  бы,  уже  так
давно поставила на мужчинах крест.
   Через неделю после того, как сапер-сикх появился на вилле, они привыкли к
его манере есть. Где бы он ни был  -  на  холмах  или  в  деревне,  ровно  в
двенадцать тридцать он возвращался на виллу, чтобы присоединиться к  Хане  и
Караваджо за столом.  Из  своего  заплечного  мешка  он  доставал  маленький
голубой узелок, сделанный из носового платка, развязывал его и расстилал  на
столе перед собой. Там были несколько луковиц и пряные  травы,  которые,  по
предположению Караваджо, сапер нарвал в  соседнем  монастыре  францисканцев,
когда разминировал там сад. Он очищал луковицы тем же ножом, которым скоблил
или перерезал проволочки минных взрывателей. Затем  он  съедал  какой-нибудь
фрукт. Караваджо высказал предположение, что сикх прошел всю войну,  никогда
не питаясь за общим столом.
   Фактически он всегда  был  пунктуален  и  уже  с  первыми  лучами  солнца
протягивал кружку, чтобы Хана налила ему английского чая, который  он  очень
любил, и добавлял туда сгущенного молока. Он пил с удовольствием, подставляя
лицо солнцу и глядя в долину, где  лениво  слонялись  солдаты,  в  тот  день
свободные от дел.
   На заре под израненными деревьями  в  развороченном  бомбами  саду  виллы
Сан-Джироламо он набирает из фляги полный рот воды, насыпает зубной  порошок
на щетку и начинает десягиминутный ритуал чистки  зубов,  бродя  по  саду  и
глядя  вниз,  на  долину,  которая  все  еще  окутана  туманом,  скорее   из
любопытства, чем из благоговения перед этим живописным видом.  Мало  ли  где
ему приходилось жить в войну? Он с детства привык чистить зубы на улице.
   Этот пейзаж для него - временное явление, и он не собирается привыкать  к
нему. Он трезво оценивает возможности дождя  или  воспринимает  определенный
запах от куста. Словно его мозг, даже если не  работает,  является  радаром,
его глаза фиксируют перемещение неодушевленных объектов в  радиусе  действия
стрелкового оружия. Он тщательно изучает вырванные из  земли  луковицы,  так
как не исключает  возможности  нахождения  взрывного  устройства  даже  там,
поскольку знает, что при отступлении было заминировано все.
   Во время ланча Караваджо мельком бросает взгляд на то, что лежит у  сикха
в узелке. Возможно, есть на свете какое-нибудь редкое животное, которое  ест
ту же пищу и так же, как и он, правой рукой отправляет еду себе в рот. Ножом
молодой военный пользуется только для того,  чтобы  разрезать  луковицу  или
фрукт.

***

   Двое мужчин берут тележку и отправляются в деревню, чтобы раздобыть мешок
муки.  Саперу  надо  к  тому  же  отправить  в  штаб  в  Сан-Доменико  карты
разминированной  местности.  Не  желая  расспрашивать  друг  о  друге,   они
разговаривают о Хане. Далеко не сразу Караваджо признается в том,  что  знал
Хану еще до войны.
   - В Канаде?
   - Да, это было там.
   Они проходят вдоль костров по  обочинам  дороги,  и  Караваджо  переводит
разговор па другую тему. Солдата все  зовут  Кип:  "Найдите  Кипа",  "Сейчас
здесь будет Кип". Забавным образом это прозвище пристало к  нему.  Когда  он
проходил обучение в Англии в саперном батальоне,  на  первом  его  отчете  о
разминировании было масляное пятно, и офицер воскликнул: "Это еще  что?  Жир
от копченой селедки?", и все засмеялись .  Он  понятия  не  имел,  что  такое
копченая селедка, но с этим уже ничего нельзя было поделать, и через  неделю
его настоящее имя, Кирпал Сингх, было забыто. Он не сердился. Лорду Суффолку
и всей команде нравилось так называть его, а ему это нравилось  больше,  чем
когда англичане называют всех по фамилии.
   В то лето у английского пациента был слуховой аппарат, так что он  слышал
все, что происходило в доме.  Янтарная  раковина,  вставленная  в  его  ухо,
передавала все случайные шумы - скрежет  стула  по  полу  в  коридоре,  стук
когтей собаки за дверью, а когда он подкручивал регулятор звука, можно  было
даже услышать дыхание пса или крик сапера на террасе. Так английский пациент
узнал о присутствии сапера на вилле, еще не видя его, хотя  Хана  старалась,
как могла, оттянуть момент их встречи, зная, что они  могут  не  понравиться
друг другу.
   Но однажды, войдя в комнату английского пациента, она увидела там сапера.
Он стоял у изножия кровати, руки на автомате, перекинутом за  плечи.  Ей  не
понравилось это небрежное обращение с автоматом, ленивый поворот  его  тела,
когда она вошла, как будто оно было  осью  колеса,  как  будто  автомат  был
пришит к его плечам, предплечьям и загорелым узким запястьям.
   Англичанин повернулся к ней и сказал:
   - А мы отлично поладили!
   Ее раздражало, что сапер вторгся в ее владения, что, казалось,  он  всюду
преследовал ее. Кип, зная по рассказам Караваджо, что англичанин разбирается
в оружии, начал обсуждать с ним проблемы  разминирования.  Пациент  оказался
богатым источником  знаний  об  оружии  союзников  и  противника.  Ему  было
известно не только о  нелепых  взрывателях  итальянских  мин,  но  и  многое
другое, например, подробная топография этого района Тосканы. Вскоре они  уже
набрасывали на  листке  бумаги  чертежи  бомб,  обсуждая  их  особенности  и
действие.
   - В итальянских минах взрыватели  установлены  вертикально  и  совсем  не
обязательно в хвосте.
   - Да, но это еще зависит и от того, где их делают. Если в Неаполе, то так
оно и есть, а в Риме мины делают уже  по  немецкой  технологии.  Конечно,  в
Неаполе, еще в пятнадцатом веке...
   Это означало, что сейчас пациент опять унесется в прошлое и  будет  долго
объяснять исторические корни событий, но молодой  солдат  не  привык  просто
молчать и слушать. Он нетерпеливо перебивал  англичанина,  когда  тот  делал
паузы, чтобы отдохнуть и  собраться  с  мыслями  для  нового  витка.  Солдат
откинул голову назад и посмотрел в потолок.
   - Нам следует сделать гамак, - задумчиво  сказал  сапер  Хане,  когда  та
вошла, - и пронести его по всему дому.
   Она посмотрела на них, пожала плечами и вышла из комнаты.
   Когда Караваджо наткнулся на нее в коридоре, она улыбалась. Они  постояли
немного, прислушиваясь к разговору за дверью.
   - Я говорил  вам  о  том,  что  думаю  по  поводу  восхваления  Вергилием
 человека, Кип?
Позвольте мне...
   - У вас работает слуховой аппарат?
   - Что?
   - Включите его...
   - Мне кажется, он нашел друга, - сказала она Караваджо.

***

   Она выходит во двор, на солнце.  Днем  в  водопровод  подают  воду,  и  в
течение двадцати минут из кранов в фонтане льется вода. Хана снимает  туфли,
влезает в сухой резервуар фонтана и ждет.
   Кругом стоит запах скошенной травы. В воздухе роятся мухи,  натыкаясь  на
нее, как  на  стену,  и  быстро  беззаботно  отскакивают.  Подняв  голову  и
посмотрев под верхнюю чашу фонтана, в тени которой она сидит,  она  замечает
скопление  водяных  пауков.  Ей  нравится  сидеть  здесь,  в  этой  каменной
колыбели, вдыхать прохладный густой запах из наливного отверстия, словно  из
подвала, который открыли впервые после  зимы,  а  снаружи  висит  жара.  Она
стряхивает пыль с рук, босых ног, туфель и потягивается.
   Слишком много мужчин в доме. Она дотрагивается губами до обнаженной  руки
выше плеча и чувствует запах своей кожи, знакомый запах. Свой вкус и аромат.
Она помнит, когда впервые ощутила его, где-то в подростковом возрасте -  она
скорее вспомнит место,  чем  время,  -  когда  она  присасывалась  губами  к
собственному  предплечью,  чтобы  научиться   целоваться,   или   обнюхивала
запястья, или  склонялась  к  бедру,  стараясь  вдохнуть  свои  запахи.  Она
складывала ладони вместе и делала туда выдох, чтобы  потом  ощутить  ароматы
своего дыхания. Она потерла ступнями пестрое дно фонтана. Сапер  рассказывал
ей, как в перерывах между боями ему приходилось спать  возле  скульптур.  Он
помнил одну из них,  показавшуюся  ему  красивой,  -  скорбящего  ангела,  в
котором можно было обнаружить и мужские, и женские черты. Он лежал под  ней,
глядя на нее, и впервые за все  время  войны  почувствовал  умиротворение  и
покой.
   Она вдыхает затхлый запах влажного камня.
   Как умирал ее отец? Боролся ли он за жизнь или умер тихо? Лежал ли он  на
кровати, как английский пациент, важно распростершийся на  своем  ложе?  Кто
ухаживал за ним? Чужой или близкий? Чаще чужой человек может сделать намного
больше, чем близкий, - словно,  попадая  в  руки  незнакомого  человека,  вы
обнаруживаете зеркало вашего выбора. В отличие от сапера,  ее  отец  не  был
приспособлен  к  жизни.  Разговаривая,  он  так  смущался,  что  проглатывал
некоторые слова. Ее мать жаловалась, что в любых предложениях Патрика всегда
терялись два или три решающих слова. Но Хане это в нем нравилось. В  нем  не
было  духа  феодала.  В  нем  была  неопределенность,  нерешительность,  что
придавало ему своеобразное очарование. Он был не похож  на  других.  Даже  у
английского пациента иногда проявлялись  повадки  феодала.  А  ее  отец  был
голодным призраком, которому нравилось,  что  вокруг  него  уверенные,  даже
грубые люди.
   Шел ли он  навстречу  смерти  с  тем  смутным  ощущением,  что  он  здесь
случайно? Или был в бешенстве? Хотя это совсем не похоже на него - из  всех,
кого она знала, он вообще меньше всех был способен на ярость.  Он  ненавидел
споры и выходил из комнаты, когда  кто-то  нелестно  отзывался  о  Рузвельте
 или Тиме Баке   либо  восхвалял
некоторых мэров Торонто. За всю свою жизнь он не пытался никого переубедить,
просто воспринимая и отмечая события, которые происходили вокруг него. Вот и
все. Любой роман - это зеркало, скользящее вдоль дороги. Она  прочла  это  в
одной из книг, которые рекомендовал английский пациент,  и  именно  так  она
вспоминала своего отца, когда пыталась собрать в памяти отдельные отрывочные
воспоминания о нем: как он остановил машину в полночь под мостом в  Торонто,
севернее Поттери Роуд, и рассказал ей, что скворцам и  голубям  здесь  очень
неуютно и они ссорятся по ночам, ибо  не  могут  поделить  стропила.  И  они
стояли там некоторое время, задрав головы вверх,  прислушиваясь  к  птичьему
гомону и сонному щебетанью.
   - Мне написали, что Патрик умер на голубятне, - сказал Караваджо.
   Ее отец любил город, который сам придумал, а улицы, стены и границы в нем
нарисовал вместе со своими друзьями. Он на самом деле никогда и  не  покидал
этого города. Теперь она понимает, что в жизни до всего доходила  сама  либо
узнавала от Караваджо или от мачехи, Клары, когда  они  жили  вместе.  Клара
была когда-то актрисой и умела отлично  изображать  эмоции,  что  и  сделала
успешно, разыграв  ярость,  когда  узнала,  что  они  идут  на  войну.  Весь
последний год войны Хана возила с собой по Италии письма от Клары,  которые,
она знала,  Клара  писала,  сидя  на  розовой  скале  на  острове  в  заливе
Джорджиан-Бей ,  а  ветер  с  моря  раздувал  листы
бумаги... потом мачеха вырывала страницу  из  блокнота  и  вкладывала  ее  в
конверт. Хана хранила эти письма, эти кусочки розовых скал и морского ветра,
эту память о доме, в своем чемодане,  но  не  отвечала  на  них.  Она  очень
тосковала по Кларе, но после всего, что с ней случилось на войне, у  нее  не
поднималась рука ответить. Ей было просто невыносимо писать хоть что-нибудь,
а тем более признать смерть Патрика.
   И даже сейчас она не могла сделать этого, здесь,  на  другом  континенте,
когда война отошла дальше, а монастыри и церкви на холмах Тосканы и  Умбрии,
которые во время боевых действий быстро превращались в госпитали,  стояли  в
безмолвном уединении, словно отрезанные  от  всего  мира.  Только  небольшие
кучки военных оставались в них, словно малые морены после  отхода  обширного
ледника. А вокруг - священный лес.
   Она подбирает ноги под юбку и обхватывает их руками. Все тихо. Она слышит
знакомый нарастающий глухой звук в трубе,  которая  встроена  в  центральной
колонне  фонтана,  затем  снова  тишина,  и  вдруг  взрыв  грохочущей  воды,
решительно наполняющей фонтан.

***

   Книги,  которые  Хана  читала   английскому   пациенту,   отправляясь   в
путешествие вместе со старым странником в "Киме" или с Фабрицио в  "Пармской
обители", опьяняли их и бросали в  водоворот  событий,  где  армии,  лошади,
повозки уходили от войны или, наоборот,  шли  ей  навстречу.  В  одном  углу
комнаты стопкой лежали книги, которые они уже прочли,  путешествия,  которые
уже совершили.
   Многие книги начинались со вступительного слова автора. Тихо окунувшись в
его воды, вы плавно скользили по волнам.
   "Я  начинаю  свою  работу  в  тот  период,  когда  консулом  был   Сервий
Гальба...Истории Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона, когда они находились у
власти, фальсифицированы ужасом, а после их смерти написаны,  когда  еще  не
остыла ненависть к ним."
   Так начинает Тацит  свои "Анналы".
   Но романы начинались медленно или хаотично. Читателей  постоянно  бросало
из одной крайности в другую. Открывалась дверь,  или  поворачивался  ключ  в
замке, или взрывалась плотина, и вы бросались следом, одной  рукой  хватаясь
за планшир, а другой придерживая шляпу.
   Начиная читать книгу, она словно входит через парадные ворота в  огромные
дворы. Парма, Париж, Индия расстилают перед ней свои ковры.
   "Вопреки запрещению муниципальных  властей,  он  сидел  верхом  на  пушке
Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара,  Дома
Чудес, как туземцы называют Лахорский музей.  Кто  владеет  Зам-Замой,  этим
"огнедышащим драконом", - владеет Пенджабом , ибо огромное орудие  из  позеленевшей  бронзы  всегда  служит  первой
добычей завоевателя ."
   - Читайте медленно, милая девушка. Киплинга  надо читать медленно. Следите внимательно за запятыми, и вы  будете
делать естественные паузы. Он ведь писал чернилами и ручкой. Думаю, он часто
отрывался от страницы, уставившись в окно и слушая пение  птиц,  как  делают
все писатели, оставшись в одиночестве. Не  все  могут  похвастаться  знанием
названий  птиц,  а  вот  он  мог.  Ваш  глаз  слишком  быстр,  как  у   всех
североамериканцев. Подумайте, с какой скоростью писал он. В противном случае
первый же абзац покажется вам ужасным и скучным.
   Это был первый урок  чтения,  который  ей  преподал  английский  пациент.
Больше он не прерывал ее. Если случалось, что  он  засыпал,  она  продолжала
читать, не отрываясь, пока сама не утомлялась. Если он и пропускал последние
полчаса сюжета (это могло сравниться с тем, что в обследуемом доме  остается
только одна темная комната), то не волновался, потому  что,  похоже,  хорошо
знал этот роман. Так же хорошо был он знаком и с географией  тех  мест,  где
проходили события, описываемые в книге. К востоку от Пенджаба был Бенарес, а
на севере - Чилианваллах. (Все это случилось до того, как в их  жизнь  вошел
сапер, словно из одной из  этих  книг.  Как  будто  страницы  книг  Киплинга
потерли ночью, словно волшебную  лампу,  они  ожили,  и  произошло  чудесное
превращение.)
   Она  оторвалась  от  последней  страницы  "Кима",  с   его   изящными   и
возвышенными предложениями, которые теперь  научилась  правильно  читать,  и
взяла  книгу  пациента,  пронесенную  через  огонь.  Книга  разбухла  и   не
закрывалась, став почти вдвое толще, чем раньше.
   В нее был вклеен тонкий листок, вырванный из Библии.
   "Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то  покрывали  его
одеждами, но не мог он согреться.
   И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего  царя  молодую
девицу, чтоб она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, -  и  будет
тепло господину нашему, царю.
   И искали красивой девицы во всех пределах Израильских,  и  нашли  Ависагу
Сунамитянку, и привели ее к царю.
   Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала  ему;  но
царь не познал ее."
   Люди из племени ........ которые спасли обожженного летчика, принесли его
на британскую базу в Сиве в  1944  году.  Ночным  санитарным  караваном  его
доставили из  Западной  пустыни   в Тунис, а оттуда отправили на корабле в Италию.
В то время в госпиталях было много безымянных солдат, причем  больше  таких,
кто действительно не помнил,  кто  он,  чем  таких,  которые  делали  это  с
определенным умыслом. Тех, кто заявлял, что не помнит своей  национальности,
разместили на  отгороженной  территории  морского  госпиталя  на  Тирренском
побережье. Обгоревший пациент  был  еще  одной  загадкой,  его  личность  не
установлена, а внешность неузнаваема. В  лагере  для  преступников,  который
располагался рядом, держали американского  поэта  Эзру  Паунда   в клетке. Он прятал то на теле, то в карманах, ежедневно перекладывая,
листочек  эвкалипта,   как   амулет,   якобы   обеспечивающий   ему   личную
безопасность. Когда его арестовали и вели через сад, принадлежащий тому, кто
его предал, он дотянулся и отщипнул этот листик, "чтобы помнить".
   - Вы могли бы  обманом  заставить  меня  говорить  по-немецки,  -  сказал
обгоревший пациент тем, кто его допрашивал, - и этот язык я  знаю.  Спросили
меня, как бы между прочим, о Доне  Брэдмене?  Спросите  меня  о  Мармите,  о
великой Гертруде Джекилл.
   Он знал, где находилась каждая картина Джотто  в  Европе,  и  почти  все  места,  где
человеку могли всучить подделку вместо оригинала.
   Морской госпиталь располагался вдоль побережья в кабинках для купающихся,
которыми пользовались в начале века. Когда было жарко, старые зонты  Кампари
снова, как и раньше, водружались в свои гнезда  на  столиках,  и  раненые  в
бинтах и повязках  сидели  под  ними,  вдыхая  свежий  морской  воздух.  Кто
медленно беседовал, кто просто молча смотрел  на  море,  а  кто  болтал  без
умолку. Обгоревший пациент заметил молодую медсестру, которая отличалась  от
других. Ему была знакома эта мертвенность во взгляде живых глаз, и он  сразу
понял, что девушка сама нуждалась в лечении. Когда ему было что-то нужно, он
обращался только к ней.
   Его снова допрашивали. Все указывало и подтверждало, будто он англичанин,
за исключением того факта, что он обгорел до черноты, и  это  не  устраивало
офицеров-контрразведчиков.
   Они спросили его, где находились войска союзников в Италии, и он  сказал,
что, как предполагает, они взяли Флоренцию, но были остановлены среди холмов
и городков севернее. "Готическая линия".
   - Ваши дивизии застряли у Флоренции и не могут пройти опорные  пункты,  к
примеру, в Прато и Фьезоле, потому что немцы засели на виллах и в монастырях
и прекрасно защищены. Это старый прием  -  крестоносцы  совершали  такие  же
ошибки в походах против сарацинов. И так же, как им,  вам  нужно  взять  эти
города-крепости. Но они никогда не сдавались,  только  во  времена  эпидемий
чумы или холеры.
   Он говорил, перескакивая с одной мысли  на  другую,  чем  доводил  их  до
бешенства, потому чт