уже на улице, и вместе  они  видят
сапера, который работает на террасе, увитой зеленью. Он слишком занят, чтобы
повернуться к ним, но знает, что они видят его, и просто машет  им  рукой  в
знак того, что с ним все в порядке.
   Однажды Караваджо зашел в библиотеку и увидел сапера высоко под потолком,
где  в  углу,  над  бордюром,  он  обнаружил  ловко   устроенную   очередную
мину-ловушку и уже перерезал  проволочку  взрывателя,  -  у  Караваджо  была
профессиональная привычка сразу охватывать взглядом всю комнату, от пола  до
потолка, - а молодой  сапер,  не  сводя  взгляда  со  взрывного  устройства,
вытянул ладонь и щелкнул пальцами, останавливая Караваджо, предупреждая  его
об опасности и давая знак выйти из комнаты.
   Он все время что-то мурлычет или насвистывает, особенно  когда  лежит  на
парапете, глядя в небо на проплывающие облака. "Кто это свистит?"  -  как-то
спрашивает английский пациент. Он еще не знает, что у них появился еще  один
житель, и не видел его.
   Сикх всегда шумно входит на кажущуюся пустой виллу.  Только  он  один  из
всех ее обитателей носит военную форму. Рано утром он появляется из палатки,
опрятный, ботинки начищены до блеска, тюрбан симметрично  сидит  на  голове,
пуговицы и пряжки блестят, и отправляется на работу. Когда его  миноискатель
обнаруживает монету, молодой сапер на  время  рад  забыть  об  опасностях  и
громко хохочет. Кажется,  он  бессознательно  любуется  своим  телом,  своей
подтянутостью, когда наклоняется, чтобы поднять упавший кусок хлеба, проводя
по траве костяшками пальцев, или когда  рассеянно  вертит  своим  автоматом,
словно огромной булавой, шагая в деревню по дороге,  обсаженной  кипарисами,
чтобы встретиться с другими саперами.
   В компании, собравшейся на вилле, он  кажется  временным  гостем,  словно
оторвавшаяся звезда на краю Галактики. Для него это похоже на  отпуск  после
войны, грязи, рек и мостов. Он заходит в дом, если  только  его  приглашают,
чувствуя себя  здесь  случайным  гостем,  как  в  ту  ночь,  когда,  услышав
неуверенные звуки рояля, он прошел  по  аллее  под  кипарисами  и  проник  в
библиотеку.
   В  ту  ночь,  когда  была  страшная  гроза,  он  зашел  на  виллу  не  из
любопытства,  чтобы  посмотреть,  кто  играет,  а   потому   что   прекрасно
представлял, какая опасность грозит пианисту. При отступлении немцы начиняли
все вокруг взрывчаткой, и музыкальные инструменты были  излюбленным  местом,
где ставились так называемые карандашные мины. Возвратившись  домой,  ничего
не подозревающая хозяйка открывала пианино, и ей  отрывало  кисти  рук.  Или
пытались заводить дедушкины высокие напольные часы - и неожиданная вспышка с
грохотом разворачивала полстены и убивала всех, кто стоял рядом.
   Поэтому, услышав звуки музыки, они с  Харди  бросились  вверх  по  холму,
перелезли через каменную стену и появились на вилле.  Пока  не  прекратилась
музыка, это означало, что пианист не наклонился вперед и не выдернул  тонкую
металлическую струнку, приводя в действие метроном. Как правило, именно  там
и устанавливали карандашные мины - самое легкое место, где можно вертикально
припаять тонкий проводок,  несущий  смерть.  А  вообще  ловушки  можно  было
встретить повсюду: в водоразборных кранах, в корешках книг, в  просверленных
в стволах деревьев отверстиях, так что, если яблоко падало на  нижнюю  ветку
или вы хватались за нее рукой, дерево взрывалось. Он  уже  не  мог  спокойно
смотреть на комнату или поле, но автоматически искал и оценивал  возможности
спрятать там мины.
   Он постоял немного у двустворчатой двери, прислонившись головой к косяку,
потом проскользнул в темноту комнаты и оставался  не  замеченным,  время  от
времени освещаемый молниями.  Он  охватил  комнату  взглядом,  словно  лучом
радара, а затем увидел девушку, которая стояла у рояля, как бы ожидая его, и
играла,  сосредоточенно  глядя  на  клавиши.  Метроном  уже  тикал,  невинно
помахивая стрелкой вперед-назад. Значит, не было тонкого проводка,  не  было
опасности. И он стоял там,  в  промокшей  форме,  а  девушка  сначала  и  не
заметила их вторжения.

***

   Над его палаткой висит антенна от детекторного  приемника,  переброшенная
через ветки деревьев. Ночью, взяв полевой бинокль  Караваджо,  она  видит  в
палатке сапера светящийся в темноте диск шкалы настройки, иногда заслоняемый
тенью человека. Днем он постоянно носит приспособление из одного наушника на
голове, а другого - под подбородком, так что  не  теряет  связь  с  миром  и
держится в курсе всех важных событий. Иногда он заходит  в  дом  и  сообщает
новость, которую считает  достойной  их  внимания.  Например,  от  него  они
узнали, что Гленн Миллер погиб  в  авиакатастрофе  где-то  между  Англией  и
Францией  .
   Чаще она видит его на расстоянии, в заброшенном саду, который он  очищает
от мин, когда он медленно идет по нему или приседает, чтобы распутать клубок
проводов, который кто-то оставил, словно ужасное письмо.
   Он постоянно моет руки.  Сначала  Караваджо  думает,  что  сапер  слишком
привередлив.
   - А как же ты терпел во время войны? - смеется Караваджо.
   - Я вырос в Индии, дяденька. Моя родина -  Пенджаб.  Там  моют  руки  все
время. Перед едой. Это традиция.
   - А я родом из Северной Америки, - задумчиво говорит она.

***

   Он спит то в палатке, то в саду.  Она  видит,  что  он  снял  наушники  и
положил их на колени.
   Тогда Хана опускает бинокль и отходит от окна.

***

   Они  были  под  громадным  сводом  Сикстинской  капеллы.  Сержант   зажег
осветительный патрон, а сапер лежал  на  полу  и  смотрел  через  автоматный
прицел вверх на бледные, коричнево-желтые лица  святых  на  фресках,  словно
хотел отыскать своего брата в толпе.  Тусклый  свет  падал  на  раскрашенные
одежды святых и тела, которые за сотни  лет  потемнели  от  копоти  масляных
плошек и свечей, а сейчас их  убивает  этот  желтый  дым  от  осветительного
патрона.  Солдаты  знали:  они  должны  быть  благодарны  за  то,   что   им
предоставили возможность войти сюда, в это святилище. Но еще они знали,  что
заслужили такое право. Преодолев береговые плацдармы и тысячу перестрелок  в
малых сражениях, бомбежку в  Монте-Кассино,  эти  семнадцать  солдат  пришли
сюда, в молчаливое благолепие залов, расписанных кистью Рафаэля .  Их
высадили в Сицилии, и они с боями прошли на  север,  вверх  по  итальянскому
сапогу, чтобы оказаться здесь, где  им  был  предложен  этот  темный  зал  в
качестве награды.
   И тогда один из них спросил: "Черт, может, прибавим света, сержант Шанд?"
И сержант зажег осветительный патрон, поднял его над головой и  держал  этот
водопад льющегося желтого света, пока он не иссяк. Остальные стояли,  высоко
подняв головы, рассматривая лица и фигуры на фресках, выплывающие на свет. А
молодой сапер лежал на спине, через прицел глазами почти касался бороды Ноя,
и бороды Авраама, и разных демонов,  пока  не  дошел  до  великого  лица,  с
пронзающим, словно копье, взглядом, мудрого и не прощающего.
   Он слышал крики у входа и звук  торопливых  шагов.  Осветительный  патрон
будет  гореть  еще  тридцать  секунд.  Он  повернулся  и   передал   автомат
священнику.
   - Вон там. Кто это? Быстрее, патрон уже догорает.
   Священник осторожно принял из его рук оружие, словно ребенка, и  направил
его к сводам, но патрон погас.
   Он вернул автомат сикху.
   - Знаете, здесь, в Сикстинской капелле,  надо  быть  очень  осторожным  с
огнем, иначе я бы не пришел сюда. И я должен поблагодарить  сержанта  Шанда,
он героически справился с этим.  Думаю,  дым  не  причинит  фрескам  особого
вреда.
   - Вы видели то лицо? Кто это?
   - О, да, это великое лицо.
   - Значит, вы видели его?
   - Да, это Исайя.
   Когда Восьмая армия дошла до Габичче на восточном  побережье,  сапер  был
начальником ночного патруля. Во вторую ночь дежурства он  получил  по  рации
сигнал: в воде замечено какое-то  движение.  Они  сделали  предупредительный
выстрел. Вода взорвалась тысячами брызг. Они никого не  уничтожили,  но  при
вспышке выстрела он заметил темные очертания движущегося предмета. Он поднял
автомат и держал этот предмет на мушке целую минуту, решив пока не  стрелять
и проверить, будет ли еще движение поблизости. Немцы все еще удерживались на
севере, в Римини, на краю города. В прицеле он увидел темную фигуру,  словно
выходящую из моря. Над головой у нее вдруг засветился нимб.  Это  была  Дева
Мария.
   Она стояла в лодке.  Двое  мужчин  гребли,  а  двое  других  поддерживали
скульптуру. Лодка причалила к берегу, и мужчины вынесли скульптуру на берег.
Жители стали аплодировать им из темных квадратов открытых окон.
   Сапер увидел лицо  кремового  цвета  и  нимб  над  головой  из  маленьких
лампочек. Сам он лежал на бетонном доте, между городом и морем, и  наблюдал,
как четверо мужчин вылезают из лодки,  поднимают  и  несут  гипсовую  статую
высотой в полтора метра и идут по берегу,  увязая  в  песке.  Они  идут,  не
останавливаясь и не думая, что берег может быть заминирован.  А  может,  они
видели, как немцы заминировали берег, и знают безопасный путь?
   Все это происходило в Габичче Маре 29  мая  1944  года.  В  этот  день  у
городских жителей был праздник - морской фестиваль Девы Марии.
   Взрослые и дети высыпали  на  улицу.  Появились  оркестранты  в  нарядной
одежде. Они, конечно, не собирались играть и нарушать правила комендантского
часа, но их присутствие с начищенными до блеска  инструментами  было  частью
церемонии, которую нельзя искажать.
   И вдруг, совершенно неожиданно для них, он выплыл из темноты, в  тюрбане,
с автоматом в руках, с минометной трубой на ремне за плечами и  испугал  их.
Они никак не ожидали, что на этой ничейной полосе появится военный.
   Он поднял автомат и поймал  в  прицел  лицо  Девы  Марии  -  нестареющее,
неживое, в отличие от загорелых мужских сильных рук, которые несли  ее.  Она
снисходительно покачивала головой в ореоле из двадцати  зажженных  лампочек.
На ней был плащ бледно-голубого цвета, левое колено  слегка  согнуто,  чтобы
подчеркнуть мягкие складки.
   Эти люди не были мечтателями. Они пережили  фашистов,  англичан,  галлов,
готов и германцев. Их так часто завоевывали, что они уже привыкли  к  этому.
Но тем не менее они свято соблюдали свои традиции и  праздники.  Вот  и  эту
кремово-голубую гипсовую фигуру привезли по морю, поставили  в  тележку  для
винограда, украшенную цветами, и повезли на площадь. Оркестранты  молча  шли
впереди. Он должен был обеспечить их безопасность, но не мог ворваться в  их
процессию, находиться среди них, нарушать их церемонию, шокировать  детей  в
белых одеждах своим оружием.
   Поэтому он пошел по другой улице, южнее, и  старался  идти  со  скоростью
движения процессии, так  что  на  перекрестке  они  встретились.  Он  поднял
автомат и еще раз поймал ее лицо в прицел. Они довезли ее до  мыса,  который
выходил в море, поставили там и разошлись по домам. Никто и  не  подозревал,
что он все время следил за ними.
   Ее лицо все еще было освещено. Четверо мужчин,  которые  привезли  ее  на
лодке, сели на площадке вокруг, словно часовые. Батарея начала  садиться,  и
лампочки совсем погасли где-то около половины пятого утра. Он  посмотрел  на
часы. Снова посмотрел сквозь прицел на четверых мужчин. Двое из  них  спали.
Он перевел прицел на ее лицо и стал изучать его. Сейчас оно выглядело совсем
по-другому. В полумраке  оно  казалось  более  близким  и  живым,  напоминая
знакомое лицо: сестру... или дочь, которая у него когда-нибудь родится. Если
бы он мог, то оставил что-нибудь на память. Но у него была своя  вера,  своя
религия.

***

   Караваджо заходит в библиотеку. Он проводит  здесь  почти  все  дни.  Как
всегда, книги для него - великое таинство. Он достает с полки одну из них  и
открывает на титульной странице. Проходит минут  пять,  и  он  слышит  тихий
стон.
   Он оборачивается и видит, что на  диване  спит  Хана.  Закрыв  книгу,  он
отходит назад, за выступ под  полками.  Хана  спит,  свернувшись  калачиком,
прислонившись щекой к пыльной парче дивана,  кулак  под  подбородком.  Брови
шевелятся, лицо сосредоточено. Ей что-то снится.
   Когда он впервые увидел ее, здесь, на  вилле,  она  была,  как  натянутая
струна. Тело, которое прошло через войну, худое и подтянутое. Будто в любви,
исчерпало каждую свою клеточку.
   Он вдруг громко чихнул, а когда  поднял  голову,  она  уже  проснулась  и
уставилась на него.
   - Угадай, сколько сейчас времени.
   - Примерно 4.05. Нет, 4.07, - сказала она.
   Это была их старая игра. Он выскользнул из комнаты, чтобы проверить часы,
и по его уверенным движениям она поняла, что  он  недавно  принял  очередную
дозу морфия, был оживленным и четким, с присущей ему  самоуверенностью.  Она
сидела и улыбалась, когда он вернулся,  покачивая  головой,  удивляясь,  как
точно она определила время.
   - Я родилась с солнечными часами в голове, да?
   - Но ведь ночью они спят?
   - А есть  лунные  часы?  Может  быть,  их  уже  изобрели?  Может,  каждый
архитектор,  проектирующий  виллу,  обязательно  предусматривает  место  для
лунных часов - .на случай, если в дом залезут воры.
   - Какая трогательная забота о богатых!
   - Давай встретимся у лунных часов,  Дэвид.  Там,  где  слабые  становятся
сильными.
   - Ты имеешь в виду английского пациента и себя?
   - А знаешь, год назад у меня мог бы родиться ребенок.
   Теперь, когда его рассудок ясен  и  точен  благодаря  морфию,  она  может
говорить о себе, и он будет слушать ее, будет с ней. И она рассказывает  ему
о себе с той искренностью, которая бывает, когда мы не знаем, происходит все
это во сне или наяву.
   Караваджо знакомо такое состояние.  Он  часто  встречал  людей  у  лунных
часов. Нарушал  их  покой  в  два  часа  ночи,  когда  случайно  опрокидывал
какой-нибудь шкафчик в спальне, и тот с грохотом падал на пол. Он  пришел  к
выводу: когда люди в таком шоке, это удерживает их от страха и насилия. И он
пользовался этим, хлопая в ладоши и безостановочно болтая, подбрасывая перед
глазами ошеломленных хозяев дорогие часы и ловя их,  задавая  им  вопросы  о
том, где что расположено.
   - Я потеряла ребенка. Я хочу сказать, что  была  вынуждена  сделать  это.
Отца уже не стало. Была война.
   - Это случилось в Италии?
   - В Сицилии. Все время, когда мы продвигались за  войсками,  я  думала  о
ребенке. Я разговаривала с ним. Я очень много работала в госпитале  и  ни  с
кем близко не сходилась. У меня был мой ребенок, и с ним я делилась всем.  Я
разговаривала с ним, когда обмывала раненых и ухаживала за  ними.  Я  просто
помешалась на ребенке.
   - А потом твой отец умер.
   - Да. Тогда умер Патрик. Я была в Пизе, когда узнала  об  этом...  -  Вот
теперь она окончательно проснулась и садится  прямо.  -  Послушай,  а  ты-то
откуда знаешь?
   - Я получил письмо из дома.
   - Поэтому ты и приехал сюда, потому что знал?
   - Нет.
   - Ну, ладно. Не думаю, чтобы отец верил в поминки  и  все  такое.  Патрик
обычно говорил, что хочет, когда умрет, чтобы на могиле играл женский  дуэт.
Скрипка и гармоника. И все. Он был чертовски сентиментален.
   - Да. Его легко было разжалобить. Стоило  ему  увидеть  женщину,  которая
страдает, и он пропал.

***

   С долины поднялся  сильный  ветер,  раскачивая  кипарисы,  которыми  были
обсажены тридцать шесть ступенек, ведущих к часовне. Начинался дождь, и  его
первые тяжелые капли упали на Караваджо и Хану. Было уже далеко за  полночь.
Хана лежала на выступе из бетона, а он  ходил  перед  ней  большими  шагами,
изредка вглядываясь в долину.  В  тишине  был  слышен  только  шум  падающих
дождевых капель.
   - Когда ты перестала беседовать с ребенком?
   - Не помню... может быть, когда работала в  госпитале  в  Урбино.  Как-то
вдруг навалилось много работы. Были тяжелые бои при взятии моста через Моро,
а потом при Урбино. В той мясорубке любой мог погибнуть,  даже  если  ты  не
солдат, а священник или медсестра. Эти узкие крутые улочки  были  похожи  на
кроличий  садок.  Солдат  привозили  в  госпиталь  без  рук,  без  ног,  они
влюблялись в меня на час, а потом  умирали.  Я  не  успевала  запоминать  их
имена, но все время, даже когда они умирали,  я  видела  своего  ребенка.  Я
видела, как они умирали. Некоторые садились на кровати и срывали с себя  все
бинты, словно так им было легче дышать. А другие волновались из-за небольших
ссадин на руках перед смертью. Но главный признак смерти -  пена  в  уголках
рта. Такой маленький белый комочек. Однажды  я  подумала,  что  мой  пациент
умер, и наклонилась, чтобы закрыть  ему  глаза,  а  он  вдруг  открыл  их  и
усмехнулся мне в лицо. "Что, не можешь дождаться, когда я  умру,  сука?"  Он
сел и выбил поднос из моих  рук.  Все  разлетелось  по  полу.  Он  был,  как
бешеный. Это ужасно - умереть с таким чувством злости. Я не могла забыть его
глаз и слов. С того случая я всегда ждала, когда у раненых появлялась пена в
уголках рта. Теперь я знакома со смертью, Дэвид. Я знаю ее  запах,  я  знаю,
как ослабить  предсмертную  агонию,  -  надо  сделать  быструю  внутривенную
инъекцию физиологического раствора. Знаю, как заставить их очистить кишечник
перед смертью. Через мои руки прошли все, независимо от возраста и  военного
звания: от солдата до генерала. Да, черт побери, до генерала. Мы уже  знали,
что после каждого боя за взятие моста госпиталь будет задыхаться  от  нового
потока раненых. Ради какого дьявола нам  была  дана  такая  ответственность,
почему от нас ждали мудрости, как от священников, которые знают,  как  вести
людей к тому, чего они не хотят,  и  как  облегчить  их  последний  путь?  Я
никогда не верила во все эти религиозные ритуалы, которые они устраивают для
умирающих, в их вульгарную напыщенность. Как они смеют! Как  они  смеют  еще
что-то говорить, когда человек умирает!
   Они сидели в кромешной темноте. Небо  заволокли  тучи,  а  огни  в  окнах
деревенских домов погашены. Так было безопаснее  в  это  смутное  время.  По
ночам они часто гуляли по саду виллы.
   - А ты не догадываешься, почему они не хотели, чтобы  ты  осталась  здесь
одна, с английским пациентом?
   - Неравный брак? Наследственный комплекс жалости? - Она улыбнулась.
   - А кстати, как он?
   - Он все еще беспокоится о собаке.
   - Скажи ему, что я забочусь о ней.
   - Он не совсем уверен, что ты еще  здесь.  Думает,  что  ты  забрал  весь
фарфор и скрылся.
   - Как ты думаешь, немного вина  ему  не  повредит?  Мне  удалось  сегодня
разжиться бутылочкой.
   - Откуда?
   - Неважно. Лучше скажи: да или нет?
   - Давай на время забудем о нем и выпьем прямо сейчас.
   - Ага, он уже тебе надоел!
   - Совсем нет Мне просто необходимо напиться.
   - В двадцать лет. Когда мне было двадцать лет, я ..
   - Знаю, знаю. Слушай, лучше скажи, почему бы тебе не  украсть  как-нибудь
граммофон? Между прочим, сейчас для твоего занятия есть  другое  название  -
мародерство.
   - Этому я научился в своей стране. А в этой стране они  решили,  что  мои
знания им пригодятся.
   Он прошел через разрушенную часовню в дом.
   Хана села, слегка пошатываясь. "И вот как они с  тобой  расплатились!"  -
произнесла она мысленно.
   Тогда, в госпитале, она не сближалась даже с теми, с кем работала  бок  о
бок. Она могла поделиться только с кем-нибудь из близких, из семьи.  Ей  был
нужен дядюшка. Или отец ребенка. Об этом она думала, сидя здесь, в  ожидании
того момента, когда напьется впервые в  жизни.  Обгоревший  пациент  наверху
погрузился в сон, который продлится четыре часа.  А  старый  друг  ее  отца,
найдя ее металлическую коробку с  лекарствами,  нащупал  ампулу  с  морфием,
отломил стеклянный кончик, затянул  шнурком  руку  выше  локтя  и  торопливо
сделал себе инъекцию. А потом, как ни в чем не бывало, он вернется  к  Хане,
думая, что она ни о чем не подозревает.

***

   Вечером в горах, которые их окружают, темнеет поздно. Еще в дес