о, не так ли? Кажется, я вспоминаю.  Сейчас.
Возможно, пустыня испортила Мэдокса. То время, когда  мы  не  имели  никакой
связи с внешним миром. Я постоянно думал о русской книге, с  которой  он  не
расставался. Россия была ближе к моей стране, чем к  его.  Да,  Мэдокс  умер
из-за наличия и несовместимости разных наций.
   Я любил его невозмутимость во всем. Я рьяно спорил о  местоположении  тех
или иных объектов на карте,  а  в  его  отчетах  наши  горячие  дебаты  были
облечены  в  резонно  и  разумно  выстроенные  фразы.  Он  писал   о   наших
путешествиях спокойно и радостно, если было чему радоваться,  как  будто  мы
были Анна и Вронский на балу. При всем при том он никогда не ходил  со  мной
на танцевальные вечера в Каире. А я влюбился именно тогда, когда танцевал.
   Он всегда ходил медленно. Я никогда не видел, чтобы он танцевал.  Он  был
из тех, кто писал, описывал и истолковывал мир. Мудрость вырастала  даже  из
малейшего осколка эмоции.  Один  взгляд  мог  привести  к  целым  параграфам
теории. Если он находил новое племя в пустыне или  редкий  вид  пальмы,  это
вдохновляло его неделями. Когда во время наших путешествий мы  наталкивались
на какое-либо сообщение - любое слово, современное или  древнее,  написанное
по-арабски на грязной стене или мелом по-английски на крыле нашего джипа,  -
он обязательно читал надпись, а потом дотрагивался  до  нее  рукой,  как  бы
пытаясь понять более глубокий смысл, содержащийся в  ней,  стать  как  можно
ближе к словам, слиться с ними...

***

   Он протягивает руку ладонью  вверх,  чтобы  Караваджо  снова  сделал  ему
инъекцию. Когда морфий уже растекайся по его венам, он слышит, как Караваджо
бросает вторую иглу в эмалированную  банку.  Он  видит,  как  седой  мужчина
повернулся к нему спиной, и понимает, что  они  оба  -  пленники  морфия,  в
котором находят свое спасение.

***

   Бывают дни, когда после скучной писанины я прихожу домой, и  единственное
мое  спасение  -  "Жимолость"  в  исполнении  Джанго  Рейнхардта  и  Стефани
Грапмелли в сопровождении "Горячего Клуба" Франции. Тридцать пятый. Тридцать
шестой. Тридцать седьмой. Это были великие годы джаза. Годы, когда  джазовые
мелодии перенеслись из отеля "Кларидж"  на  Елисейских  полях  в  лондонские
бары, Южную Францию, Марокко, а  потом  в  Египет,  где  их  понемногу  и  с
невеликим успехом пытался воспроизводить  какой-то  безымянный  танцевальный
оркестр в Каире.
   Когда да я снова ушел в пустыню, я взял с собой воспоминания о танцах под
пластинку  "Сувениры"  в  барах,  о   женщинах,   семенящих,   как   борзые,
наклоняющихся к вам, когда вы что-то шепчете им в плечо во время песни  "Моя
милая". Премного  благодарен  французской  компании  грампластинок  "Societe
Ultraphone Frangaise".  Тридцать  восьмой.  Тридцать  девятый.  В  отдельной
кабинке раздавался шепот любви, а за углом уже ждала война.
   В какую-то из этих последних ночей в Каире, через несколько месяцев после
того, как мы с Кэтрин порвали отношения, Мэдокса уговорили устроить  в  баре
прощальную пирушку по случаю его отъезда. Клифтоны оба тоже были  там.  Один
последний вечер. Один последний танец. Алмаши напился и  пытался  изобразить
новое па, которое придумал сам и назвал "Объятие Босфора". Подняв Кэтрин  на
своих сильных  руках  и  пересекая  зал,  он  упал  вместе  с  ней  на  куст
аспидистры.

***

   "Кто же ты на самом деле?" - думает Караваджо.

***

   Алмаши был пьян, и его танец окружающим казался набором грубых  движений.
В те дни они не очень-то ладили. Он мотал  ее  из  стороны  в  сторону,  как
тряпичную куклу, утоляя свое горе по поводу отъезда Мэдокса.  За  столом  он
громко кричал. Когда Алмаши так вел себя, мы обычно расходились, но это  был
прощальный вечер Мэдокса в Каире, и мы остались.
   Плохой египетский скрипач пытался подражать Стефани Граппелли,  а  Алмаши
походил  на  планету,  сорвавшуюся  с  орбиты.  "За   нас   -   всевланстных
странников!" - он поднял бокал. Он хотел танцевать со всеми, с мужчинами и с
женщинами. Он хлопнул в ладоши и объявил:
   - А сейчас - "Объятие Босфора" Ну,  кто  со  мной  будет  танцевать?  Ты,
Бoрнхардт? Или ты, Хетертон?
   Никто не хотел танцевать с ним.
   Тогда Алмаши повернулся к молодой жене Джеффри Клифтона, которая  бросала
на него гневные взгляды, и кивком подозвал ее. Она вышла вперед, и он резким
рывком приник к ее телу, его кадык улегся  на  ее  обнаженное  левое  плечо,
возвышавшееся над блестками ее платья, словно  отрог  плато  Джебель-Увейнат
над прокаленными солнцем песками. Безумное танго продолжалось  до  тех  пор,
пока один из них не сбился с такта. Еще не остыв от  гнева,  она  отказалась
признать его победителем и дать ему возможность проводить ее  к  столу.  Она
просто пристально посмотрела на него, когда он откинул голову назад,  и  это
был не торжествующий,  а  атакующий  взгляд.  Тогда  он  что-то  забормотал,
наклоняя лицо вниз, вероятнo, слова из песни "Жимолость".
   В перерывах между экспедициями Алмаши в Каире никто не  видел.  Казалось,
он куда-то уехал или был очень занят. Днем он работал в каирских  музеях,  а
ночами таскался по барам.  Терялся  в  другом  мире  Египта.  Сюда  они  все
собрались только ради Мэдокса.
   Но сейчас Алмаши танцевал с Кэтрин Клифтон.  Ее  стройное  тело  задевало
растения, которые были поставлены в ряд. Он кружился с ней, поднимал  ее,  а
потом упал. Клифтон сидел на месте,  почти  не  взглядывая  на  них.  Алмаши
полежал поперек ее тела, затем переключился на  медленные  неловкие  попытки
поднять даму, встряхивая головой и откидывая с  глаз  собственные  белокурые
волосы, стоя на коленях  в  дальнем  углу  зала.  Когда-то  он  был  учтивым
мужчиной.
   Случилось это за  полночь.  Гостям  было  не  до  смеха,  за  исключением
некоторых  местных  завсегдатаев,  которые  привыкли   к   разным   выходкам
европейцев из пустыни. Там были женщины с длинными серьгами в ушах,  которые
серебряными струями стекали на шею и могли больно ударить партнера  по  лицу
во время танца,  женщины  в  блестках,  маленьких  металлических  капельках,
которые нагревались от жары в баре. В прошлом Алмаши был частью этой  ночной
жизни. По вечерам он танцевал с ними, прижимая их к себе и принимая на  себя
всю тяжесть их тела. Да, сейчас им было забавно, и они смеялись, увидев  его
живот в расстегнувшейся рубашке, но им не нравилось, когда он наваливался на
их плечи, останавливаясь во время танца, иногда падая на пол.
   В такие вечера было важно вписаться в эту атмосферу,  когда  человеческие
созвездия кружились и скользили вокруг тебя Не требовалось никаких мыслей  и
преднамеренности действий.
   Позже, в пустыне между оазисами Дахла и Куфра, воспоминания обрушились на
него,  словно  он  читал  данные  полевого  журнала.   Тогда   он   вспомнит
взвизгивание, похожее на короткий лай. Он посмотрел на пол в поисках  собаки
и понял, рассматривая сейчас движущуюся в прозрачном масле стрелку  компаса:
это, должно быть, вскрикнула женщина, которой он наступил на ногу. Сейчас, в
пределах видимости  оазиса,  он  мог  гордиться  своим  танцем,  от  радости
размахивая руками и подбрасывая часы в воздух.

***

   Холодные ночи в пустыне. Он выдергивал воспоминания о каждой, словно нить
из клубка ночей, и смаковал ее вкус. Так было во время первых двух суток его
перехода, когда он находился в забытом районе между городом и плато.
   Прошло шесть дней, и он  не  думал  о  Каире,  о  музыке,  об  улицах,  о
женщинах; к тому времени он уже перенесся  в  древность  и  приспособился  к
дыханию глубокой воды. Его единственной связью с миром городов был  Геродот,
его путеводитель, древний и современный, насыщенный  сведениями,  требующими
проверки. Когда он обнаруживал правду в том, что казалось ложью, он доставал
свою бутылочку с клеем и вклеивал карту или вырезку из газеты, ибо на чистой
странице книги делал наброски мужчин в юбках и неизвестных животных рядом  с
ними. Древние обитатели оазисов обычно не изображали крупный  рогатый  скот,
хотя Геродот утверждал обратное. Они обожествляли беременную  богиню,  и  на
наскальных рисунках можно было увидеть, главным образом, беременных женщин.
   За две недели он ни разу даже не подумал о городе. Он как будто  двигался
под топкой полоской тумана, над чернильными линиями карты - этой чистой зоны
между землей и схемой, между  расстояниями  и  легендой,  между  природой  и
рассказчиком.  Сэндфорд  назвал  это  "геоморфологией".  Места,  которые  мы
выбираем, где мы чувствуем себя самими собой и  не  осознаем  происхождения.
Здесь,  не  считая  солнечного  компаса,  одометра,  измеряющего  пройденное
расстояние, и книги, он был совершенно один. Он знал, что такое  мираж,  что
такое фата-моргана, ибо сам выбрал это для себя.

***

   Он просыпается и обнаруживает, что Хана обмывает его. На уровне ее  талии
-  плоскость  столика.  Девушка  наклоняется,  руками  набрызгивая  воду  из
фарфоровой чаши ему на грудь. Заканчивая, она проводит несколько раз  мокрой
рукой по своим волосам,  отчего  они  становятся  влажными  и  темными.  Она
поднимает голову, видит, что он проснулся, и улыбается.
   Снова открыв глаза, он видит живого Мэдокса,  который  выглядит  нервным,
усталым и делает себе инъекцию морфия двумя руками, потому что на его  обеих
кистях нет больших пальцев.
   "Как ему это удается?" - думает он.
   Он узнает эти  глаза,  манеру  облизывать  губы  языком,  ясность  мысли,
схватывающей все сказанное собеседником. Два старых глупца.
   Караваджо замечает что-то розовое во рту англичанина, когда тот  говорит.
Десны.  Наверное,  такой  же  цвет  светлого  йода  у  наскальных  рисунков,
обнаруженных  в  Увейнате.  Еще  надо  многое  узнать,  вытянуть  из   этого
неподвижного тела на постели, которое не живет. Есть  только  рот,  вена  на
руке, серые, как у волка, глаза. Все еще удивительна его стойкость, когда он
рассказывает временами от первого лица, временами от третьего и до  сих  пор
не признался, что он - Алмаши.
   - Кто это говорил, не вспомните  ли:  "Смерть  означает,  что  вы  уже  в
третьем лице"?
   Целый день они продолжают делить между собой запасы морфия. Чтобы выудить
из английского пациента все,  Караваджо  внимательно  следит  за  ходом  его
мысли. Когда обгоревший человек забывается или  когда  Караваджо  чувствует,
что перестает улавливать связь между событиями -  любовная  история,  смерть
Мэдокса, -  он  берет  из  эмалированной  банки  шприц,  отламывает  головку
стеклянной ампулы, надавливая костяшками пальцев,  и  заполняет  его,  чтобы
сделать  новую  инъекцию.  Предупреждение  Ханы  о  возможной  передозиронке
игнорируется.
   Каждая новая доза морфия открывает  еще  одну  потайную  дверь.  Он  либо
возвращается к рисункам в пещере, либо ищет спрятанный  в  пустыне  самолет,
либо лежит с женщиной в комнате, обдуваемый вентилятором, и ее щека покоится
на его животе.
   Караваджо берет  книгу  Геродота.  Он  переворачивает  страницу  и  будто
всходит на бархан, чтобы увидеть  Гильф-эль-Кебир,  Увейнат,  Джебель-Киссу.
Когда Алмаши начинает говорить, он стоит рядом, стараясь выстроить события в
логическую цепочку. А рассказ похож на дрожание стрелки  компаса;  слушателя
бросает то на восток, то на  запад,  словно  в  обмане  песчаной  бури.  Мир
кочевников, наверное, и в самом деле весь  выглядит  так,  как  сомнительная
история.

***

   На полу в Пещере Пловцов, после того как ее муж разбил аэроплан и  погиб,
он разрезал ее парашют, расстелил его и медленно помог опуститься на него ее
телу. Ее лицо выражало боль от ран и ушибов. Он нежно  провел  рукой  по  ее
волосам - цела ли голова? Затем дотронулся до ее плеч и ступней.
   Здесь, в пещере, он не хотел терять ее красоту, ее изящество, ее  хрупкие
формы. Он знал, что уже хорошо понял ее сущность.
   Она была из тех  женщин,  которые  выражали  себя  с  помощью  косметики.
Собираясь на  вечеринку  или  запрыгивая  в  постель,  она  красила  губы  в
кроваво-яркий цвет, а на веки накладывала алые мазки.
   Он поднял голову, посмотрел  на  один  из  наскальных  рисунков  и  решил
позаимствовать краски у них. Он покрасил  ее  лицо  охрой,  намазал  голубым
вокруг  глаз,  расчесал  ее  волосы  своими  пальцами,  на  которые   собрал
ярко-красный пигмент по всей пещере. Потом перешел на тело. Колено,  которое
увидел в тот первый день, когда она вылезала из самолета, стало  шафрановым.
Ее лобок. Цветные круги по ногам, так что она будет невосприимчива ко  всему
живому. У Геродота он читал о  древних  ритуалах,  когда  воины  прославляли
своих возлюбленных в песнях, наскальных рисунках и красках, сохраняя их  тем
самым в вечности.
   В пещере стало холодно. Он обернул женщину  парашютом,  развел  небольшой
огонь из веток акации и окурил дымом все углы. Он вдруг понял, что не  может
обращаться к ней прямо и открыто, как прежде, и поэтому  попытался  говорить
официальным  тоном.  Его  голос,  будто  деревянный   шар,   отскакивал   от
разрисованных стен.
   - Я сейчас пойду за помощью, Кэтрин. Ты понимаешь? Рядом  есть  еще  один
самолет, но у нас нет горючего. Если встречу караван или  джип,  то  вернусь
скоро.
   Он вытащил книгу Геродота и положил рядом с ней. Шел сентябрь 1939  года.
Выйдя из пещеры, из  круга  тускнеющего  огня,  он  окунулся  в  темноту,  в
пустыню, освещенную луной.
   По валунам он подобрался к основанию плато и приостановился там.
   Ни машины. Ни самолета. Ни компаса. Только луна  и  его  тень.  Он  нашел
каменный указатель из прошлого и определил направление к  Эль-Таджу,  городу
больше чем в ста километрах отсюда, с улицей, где продавали часы. Нужно было
идти на север-северо-запад. Он запомнил угол своей тени и пошел. Через плечо
висел кожаный мешок с водой, которая переливалась в нем, как плацента.
   Нельзя было идти днем, когда сморщившаяся тень почти полностью  умещалась
под его подошвами, и в сумерках, между заходом солнца и появлением звезд.  В
это время все на  диске  пустыни  было  одинаковым,  и  продвижение  грозило
отклонением от маршрута на девяносто градусов. Он ждал появления живой карты
звезд, затем устремлялся вперед, перечитывая эту карту каждый час. Раньше, в
их межвоенных экспедициях по пустыне, вперед  пускали  проводников,  которые
тоже определяли путь  по  звездам  и  несли  через  плечо  длинные  шесты  с
фонариками, а остальные шли за этими прыжками света в темноте.
   Человек двигается по  пустыне  со  скоростью  верблюда,  делая  не  более
четырех километров в час. Если повезет, можно найти страусиные яйца. Если не
повезет,  песчаная  буря  заметет  все  следы.  Он  шел  три  дня  без  еды,
отказываясь думать о ней. Когда (и если) он доберется до Эль-Таджа, то поест
"абра". Это блюдо племена горан готовят из  колоцинта,  вываривая  зернышки,
чтобы избавиться от горечи,  а  потом  крошат  их  с  финиками  и  стручками
рожкового дерева. Он пройдет по улицам с часами и гипсом.
   "Да благословит Господь вашего попутчика", - сказал Мэдокс. До  свидания.
Взмах руки. Бог есть только в пустыне, сейчас он хотел это признать. Вне  ее
есть лишь торговля и власть, деньги и воина.  Финансовые  и  военные  тираны
правят миром.
   Он был в разрушенной стране, двигался от песка к скалам. Он  старался  не
думать о женщине. Потом, словно средневековые  замки,  появились  холмы.  Он
шел, пока его тень не наткнулась на тень горы. Кусты  мимозы.  Колоцинты  Он
выкрикнул ее имя в  темноту  скал,  потому  что  "зло  -  это  душа  голоса,
пробуждающаяся в пустоте".
   А потом был Эль-Тадж. Почти всю дорогу он представлял себе улицу  зеркал.
Когда же он появился на окраине поселения, его окружили джипы с  англичанами
и забрали его. Они не хотели слушать то, что он говорил о  женщине,  лежащей
раненой в Увейнате, в ста десяти километрах отсюда.  Они  вообще  ничего  не
хотели слушать.

***

   - Вы хотите сказать, что англичане вам не поверили? Никто вас не слушал?
   - Никто не слушал.
   - Почему?
   - Я не правильно назвал им фамилию.
   - Вашу?
   - Нет, свою я назвал.
   - Тогда почему же?
   - Ее. Ее фамилию. Фамилию ее мужа.
   - А что вы сказали?
   Он ничего не отвечает.
   - Проснитесь! Что вы сказали?
   - Я сказал, что она моя жена. Я сказал "Кэтрин".  Ее  муж  был  мертв.  Я
сказал, что она ранена и сейчас лежит в пещере на  плато  Гильф-элъ-Кебир  в
Увейнате, к северу от колодца Айн-Дуа. Она нуждается в воде и еде. Я пойду с
ними, я покажу им дорогу. Все, что мне нужно - это джип. Только один  из  их
чертовых джипов . Может быть, после этого путешествия я показался им  кем-то
вроде тех безумных пророков пустыни… Нет, я так не думаю Уже началась война,
и они как раз вылавливали в пустыне  тайных  агентов.  И  каждый  человек  с
иностранным именем,  который  забредал  в  этот  маленький  оазис,  был  под
подозрением. Она была всего в сотне километров,  а  они  не  хотели  слушать
меня. Эта случайная группа в английской форме в Эль-Тадже. Я,  должно  быть,
казался неистовым. У них была и  передвижная  тюрьма  с  плетеными  клетками
размером с душевую. Меня поместили в такую и поставили в грузовик. Я бился в
ней, пока не выпал на улицу. Я кричал: "Кэтрин" Я кричал: "Гильф-эль-Кебир".
А единственное имя, которого они ждали и которое  мне  следовало  выплюнуть,
уронить в их ладони, как визитную карточку, было "Клифтон".
   Они  опять  забросили  меня  в  грузовик.  Я  был  еще  одним   возможным
второсортным шпионом. Еще один международный обломок.

***

   Караваджо хочет встать и  уехать  из  этой  виллы,  из  этой  страны,  от
осколков войны. Он просто вор. Все, чего он  хочет,  это  чтобы  рядом  были
сапер и Хана или, еще лучше,  люди  его  возраста,  в  баре,  где  он  знает
каждого, где он может потанцевать  и  поговорить  с  женщиной,  прислониться
головой к ее плечу... Но для этого прежде всего  нужно  вырваться  из  плена
морфия. Необходимо оторваться от невидимой дороги в Эль-Тадж. Этот  мужчина,
который, как он уверен, и есть Алмаши,  крепко  привязал  его  к  себе  и  к
морфию, чтобы получить возможность напоследок вернуться в свой мир,  в  свою
печаль. Теперь уже в самом деле не имеет значения, на чьей стороне он был во
время войны.
   Но Караваджо снова наклоняется вперед.
   - Я хочу еще кое-что узнать.
   - Что?
   - Мне нужно узнать, не вы ли убили Кэтрин Клифтон. То есть, если вы убили
Джеффри Клифтона, то этим убили и ее.
   - Нет. Я никогда даже и не думал об этом.
   - Я спрашиваю об этом потому, что мистер Клифтон  работал  на  британскую
разведку. Вовсе он не был тем  наивным  англичанином,  за  которого  вы  его
принимали. Ваш дружелюбный мальчик. Англичане  были  заинтересованы  в  том,
чтобы он следил за вашей странной компанией в  египетско-ливийской  пустыне.
Они знали, что когда-нибудь в этой пустыне развернутся военные действия.  Он
был специалистом по аэрофотосъемке, и его смерть обеспокоила их. И  все  еще
беспокоит. Они задают много вопросов. Им было с  самого  начала  известно  о
вашей связи с его женой. Хотя Клифтон не знал об этом. Они думали,  что  его
смерть была подстроена, что она как защита, поднимающая разводной мост.  Они
ждали вас в Каире, но вы, конечно, вернулись в пустыню.  Позже,  когда  меня
послали  в  Италию,  я  пропустил,  чем  закончилась  эта  история,   и   не
представлял, что с вами случилось.
   - Значит, вы разыскивали меня.
   Нет, я пришел сюда из-за девушки. Я знал ее отца. И уж никак  не  ожидал,
что здесь, на этой полуразрушенной вилле, встречу графа Ладислава де  Алмаши
Честно признаюсь, вы мне больше понравились, чем  все,  с  кем  я  до  этого
работал.

***

   Прямоугольник света, который переполз на сидящего Караваджо, обрамлял его
грудь и голову так, что английскому пациенту лицо собеседника представлялось
портретом. В  приглушенном  свете  поздних  вечеров  его  волосы  могли  еще
показаться темными, но сейчас седина видна была