ду пока взять негде.  Перед  тем  как  лечь,  он
размотал тюрбан, расчесал волосы и завязал  их  в  узел  над  теменем.  Лег,
наблюдая, как медленно угасает свет за стенками палатки.  Его  глаза  держат
последние лучи, уши слышат последний вздох ветра перед безветренной ночью, а
потом остаются лишь приглушенные звуки птичьих крыльев и все  тонкие  ночные
шумы.
   Он чувствует: Азия впитала, всосала, втянула в  себя  сегодня  все  ветры
мира. Он откладывает в сторону  воспоминания  обо  всех  крупных,  мелких  и
маленьких бомбах, с которыми ему пришлось иметь дело,  и  думает  об  одной.
Кажется, она размером с город, такая  огромная,  раз  от  взрыва  гибнут  не
единицы, не десятки и не сотни, а многие тысячи людей, и живущие  сейчас  на
земном шаре впервые становятся  свидетелями  столь  массового  убийства.  Он
практически ничего не знает об этом новом виде оружия. Было ли оно внезапным
выбросом целой тучи острых и  быстрых  кусочков  металла  или  стремительным
разливом струи раскаленного воздуха, воспламеняющей все живое? Но  он  точно
знает то, что не позволит больше никому  из  них  приблизиться  к  нему,  он
никогда не сможет снова и не будет есть или пить  из  глиняных  черепков  на
каменной скамейке на террасе. Он не  чувствует  себя  в  состоянии  вытащить
спичку из мешка и зажечь лампу, ибо ему кажется, что  тогда  заполыхает  все
вокруг. Когда еще было светло, он достал из мешка фотографию своей  семьи  и
долго смотрел на нее. Его зовут Кирпал Сингх,  и  непонятно,  что  он  здесь
делает.
   Сейчас он стоит под кипарисами в  августовской  жаре,  без  тюрбана,  без
рубашки. И в руках у него ничего нет.
   Затем он идет вдоль живой изгороди, ступая босыми  ногами  по  траве,  по
каменному полу террасы и углям от костров. Его живое тело  двигается  сквозь
все это спящее царство, находящееся на краю такой злой и смертельно  опасной
Европы.

***

   Рано утром она видит, что  он  стоит  у  входа  в  палатку.  Вечером  она
замечала свет между деревьями. Вчера каждый из них ужинал в  одиночестве,  а
пациент вообще отказался от еды. Теперь она видит, как сапер взмахнул рукой,
и стены палатки упали, словно спущенные паруса. Он  поворачивается,  идет  к
дому, поднимается по ступенькам террасы и исчезает.
   В часовне он проходит мимо сгоревших скамеек к полукругу апсиды, где  под
брезентом, придавленным ветками, стоит мотоцикл марки "Триумф". Он стягивает
с машины покрытие, склоняется над нею и начинает  смазывать  маслом  цепь  и
зубья передачи.
   Когда Хана входит в часовню, открытую небу,  сапер  сидит,  прислонившись
спиной и головой к колесу.
   - Кип.
   Он ничего не отвечает, глядя сквозь нее.
   - Кип, это я. Что нам теперь со всем этим делать?
   Он словно окаменел.
   Она приседает перед ним на колени и наклоняется к нему. Кладет голову ему
на грудь. Слышит, как бьется его сердце.
   Он остается неподвижным.
   Тогда она отодвигается от него.
   - Однажды англичанин наизусть прочитал мне из какой-то книги: "Любовь так
невелика, что может пролезть в игольное ушко".
   Он ложится на пол в сторону от нее, его  лицо  оказывается  в  нескольких
сантиметрах от дождевой лужицы.
   Мальчик и девочка.
   Когда  сапер  вытащил  "Триумф"  из-под  брезента,  Караваджо  лежал   на
парапете, подложив предплечье под подбородок. Потом он почувствовал, что  не
в силах больше оставаться в сегодняшней тягостной атмосфере  этого  дома,  и
ушел. Его не было здесь, когда сапер завел мотоцикл, сел на него,  и  машина
ожила, дернулась под ним вперед, а Хана стояла рядом.
   Кирпал Сингх дотронулся до ее руки и поехал вниз  по  склону,  увлекаемый
силой тяжести, и только потом отпустил сцепление.
   На середине дороги, ведущей к портам, его ждал Караваджо  с  автоматом  в
руках. Он преградил мотоциклу  путь,  не  приподнимая  оружия  даже  в  знак
приветствия, и мальчик притормозил. Караваджо подошел и крепко обнял его.  И
сапер впервые почувствовал острую щетину Дэвида у  себя  на  щеке  Он  вдруг
ощутил, как его потянуло остаться, и собрал в кулак всю свою волю.
   - Мне придется научиться жить без тебя, - сказал Караваджо.
   И тогда мальчик уехал, а пожилой мужчина побрел обратно в дом.

***

   Мотоцикл взревел, оставляя за собой клубы пыли и кучи гравия, перепрыгнул
через загородку для скота в проеме ворот, затем покатился вниз, из  деревни,
сквозь аромат  садов  по  обеим  сторонам  дороги,  чудом  прилепившихся  па
склонах.
   Его тело  приняло  привычное  положение:  грудь  почти  касается  бака  с
горючим, руки раскинуты горизонтально, чем обеспечивается наименьшее лобовое
сопротивление. Он направился на юг, покидая Флоренцию навсегда. Через Греве,
Монтеварки и Амбру, маленькие городки, которые война обошла стороной. Затем,
когда показалась новая цепь холмов, он начал взбираться  на  ее  гребень,  в
сторону Кортоны.
   Он ехал теперь против генерального направления былого  продвижения  войск
союзников, как бы раскручивая обратно пружину  их  вторжения,  по  маршруту,
который уже не был перегружен военной техникой. Он выбирал только те дороги,
которые знал, видя на расстоянии знакомые города-замки. Он неподвижно  лежал
на  мотоцикле,  который  нагревался  в  стремительном  броске  по  негладким
сельским дорогам. У него не было ни багажа, ни какого-либо оружия, почти все
он оставил на вилле, и в первую очередь  -  оружие  или  инструменты-орудия,
которые хоть как-то могли напомнить ему  об  оружии.  А  "Триумф"  мчался  и
мчался, проезжая деревни, не делая остановок  в  городах  и  не  давая  воли
воспоминаниям о войне.
   "...Шатается земля, как пьяный, и  качается,  как  колыбель..."

***

   Она открыла его  мешок.  Там  были:  револьвер,  обмотанный  промасленной
тряпкой, так что, когда она его развернула, запахло маслом; зубная  щетка  и
порошок; блокнот с рисунками карандашом, на одном из которых - она,  сидящая
па террасе, а он, должно быть, смотрел из окна комнаты английскою  пациента;
два тюрбана и бутылочка с крахмалом; саперный фонарь с  кожаными  ремешками,
которым пользовались в экстренных случаях. Она  включила  фонарь,  и  рюкзак
заполнился малиновым светом.
   Б боковых карманах она обнаружила  разные  детали  саперного  снаряжения,
необходимого для обезвреживания бомб или мин, но не стала  их  трогать.  Еще
там была завернутая в тряпочку металлическая трубка, которой пользуются в ее
стране для  вытягивания  из  деревьев  кленового  сахара.  Она  помнит,  как
подарила ее ему.
   Из-под упавшей палатки она достала групповой портрет,  должно  быть,  его
семьи, и подержала фотографию в своих ладонях. Семья сикхов.
   Старший брат, которому здесь только одиннадцать. Рядом с ним восьмилетний
Кип. "Когда началась война, мой брат присоединялся к  любому,  кто  выступал
против англичан."
   Еще там была маленькая записная книжка со  схемами  бомб.  И  изображение
святого, которому аккомпанирует музыкант.
   Она положила все обратно в мешок, кроме  фотографии,  которую  держала  в
руке, и понесла его под деревьями, затем через лоджию и в дом.

***

   Примерно через каждый  час  он  останавливался,  смачивал  защитные  очки
собственной слюной и протирал их рукавом рубашки. Снова сверившись с картой,
он окончательно решил, что надо сначала направляться к Адриатике,  потом  на
юг. Почти все войска сосредоточены теперь у северных границ Италии. Путь они
так и остаются там, за его спиной.
   Он въехал в Кортону под пронзительный рев мотоцикла,  подрулил  к  дверям
церкви, спешился и вошел. Статуя  там  была,  обнесенная  лесами.  Он  хотел
поближе рассмотреть ее лицо, но теперь у него нет  автомата  с  прицелом,  а
лезть по лесам не хватит сил - точнее, гибкости. Он чувствовал себя жестким,
как металлический штифт, и побродил  внизу,  словно  не  мог  войти  в  свой
собственный дом. Затем провел мотоцикл вниз по ступенькам крыльца. И  пустил
его накатом через разрушенные виноградники по направлению к Ареццо.
   У города Сансеполькро  он  опять  выбрал  извилистый  путь  наверх.  Горы
затянуло довольно-таки плотной  дымкой,  и  пришлось  ехать  на  минимальной
скорости.  Бокка-Трабария  . Ему было холодно, но он  старался  об  этом  не  думать.  Наконец,
дорога поднялась над слоем тумана, который остался позади, словно постель.
   Он обогнул Урбино, где немцы сожгли всех лошадей. Сражения в этом  районе
длились около месяца, сейчас же  он  пробуравил  его  насквозь  за  немногие
минуты, узнавая только храмы Черной  Мадонны.  Война  сделала  похожими  все
большие и малые города.
   Он подъехал к побережью в Габичче Маре, где в мае 1944  года  видел  Деву
Марию, выходящую из воды. Ночлег себе решил устроить на холме,  откуда  были
видны скалы и морe, недалеко от того мыса, где когда-то эта статуя встречала
восход. Так закончился первый день его возвращения домой.

***

   Дорогая Клара - дорогая маман!
   "Маман" -  французское  слово,  очень  широко  употребительное,  означает
"объятия". Очень личное слово, но его можно выкрикивать на  публике.  Что-то
успокаивающее и вечное, словно плавучий дом. Хотя я знаю, что тебе больше по
душе каноэ. Ты можешь свернуть в любую сторону или  вплыть  в  устье  любого
ручья, затрачивая на это считанные секунды. Ты  по-прежнему  независима.  До
сих пор одна. И  вправду,  нет  такого  плавучего  дома,  который  помог  бы
человеку разделить ответственность за все, что его окружает. Это мое  первое
письмо к тебе за все минувшие годы, Клара, но я не очень - то большой мастер
писать письма. Последние месяцы я провела с  тремя  мужчинами,  и  мы  редко
разговаривали, только по необходимости или по случайности. Так что я отвыкла
разговаривать, и особенно с женщинами, считай это моей первой попыткой.
   На дворе стоит год 194... Представляешь? На секунду я забыла. Но я  помню
месяц и дату. Нынче как раз тот день, когда мы услышали,  что  сбросили  эти
бомбы на Японию, и у нас у всех такое чувство, будто наступил  конец  света.
Теперь я поняла, что личное всегда будет в состоянии войны с общественным. И
если мы сможем дать этому разумное объяснение, мы сможем объяснить все.
   Патрик умер во Франции,  на  голубятне.  В  семнадцатом  и  восемнадцатом
столетиях во Франции строили огромные голубятни, иногда даже  больше  домов.
Примерно вот такие:



   Горизонтальная линия на  уровне  примерно  двух  третей  высоты  от  пола
обозначает карниз от крыс - чтобы крысы не  запрыгивали,  а  голуби  были  в
безопасности. В безопасности, как  в  голубятне.  Святое  место.  Во  многом
похожее на церковь. Место, где находят утешение. Патрик умер в таком месте.

***

   В пять утра он завел мотоцикл,  и  при  повороте  из-под  заднего  колеса
вырвался крупный  песок.  Еще  было  темно,  и  море  вдали  под  скалой  не
различалось. У него не было карты для прокладки дальнейшего маршрута  отсюда
на юг, но можно вспомнить, опознать военные дороги  и  ехать  вдоль  берега.
Когда взошло солнце, он прибавил скорость. Реки были еще впереди.
   Примерно  к  двум  часам  дня  он  достиг  Ортоны  , в окрестностях которой саперы возводили  тогда
наплавные понтонные мосты, едва не утопая в глубоких водах  речных  стремнин
во  время  грозы.  Начался  дождь,  и  он  остановился,   чтобы   развернуть
плащ-накидку. Заодно обошел вокруг машины, которая,  проехав  длинный  путь,
издавала уже  другие  шумы.  Вместо  скулящих  и  завывающих  звуков  сейчас
слышалось только легкое шипение, со щитка переднего колеса  к  его  ботинкам
капала вода.
   Сквозь защитные очки все выглядело серым. Он  отгонял  от  себя  мысли  о
Хане. В этой тишине он не будет думать о ней. Когда перед ним появлялось  ее
лицо, он стирал его, потягивая на себя то один, то другой рог руля "Триумфа"
и заставляя тем самым себя концентрировать все внимание на скользкой дороге.
Если ему и нужны  какие-то  слова,  то  не  ее  речи,  а  будет  достаточно,
например, читать названия  городов  на  восточном  побережье  Италии,  вдоль
которого он сейчас едет. Он чувствует  англичанина  рядом.  Обгоревшее  тело
сидит верхом на баке с горючим и обнимает водителя; они не  просто  в  одной
связке, но и лицом к лицу. Англичанин смотрит над его  плечом  назад,  то  в
прошлое, то на сельские пейзажи, сквозь которые они пролетают. Далеко позади
на одном из холмов  Италии  остался  тот  странный  полуразрушенный  дворец,
который уже никогда не восстановят, и его  странные  обитатели,  с  которыми
Кирпал Сингх уже никогда не встретится.
   "...И слова Мои, которые вложил Я в уста твои, не отступят от уст твоих и
от уст потомства твоего, и от уст  потомков  потомства  твоего..."
   Голос английского нациста нараспев повторял слова Исайи в его ухо, совсем
как тогда, когда сикху рассказывали о лице, изображенном на поюлке церкви  в
Риме.
   "Конечно,  есть  сотни  вариантов  изображения  Исайи.  Может  быть,  вам
захочется увидеть его старым - в монастырях на юге Франции он именно  таков,
с бородой, но в его взгляде все равно светится притягательная сила."
   Англичанин пел в своей раскрашенной комнате.
   "Вот, Господь перебросит тебя, как бросает cильный человек, и сожмет тебя
в ком; свернув тебя в сверток, бросит тебя, как мяч.  в  землю  обширную..."

   Ему нравилось лицо на фреске, и потому нравились эти слова. Сикх верил  в
обгоревшего пациента и луга цивилизации,  о  которых  тот  заботился.  Слова
Исайи, Иеремии и Соломона были записаны в его настольной книге,  его  личной
священной книге, в которую он вклеивал все, что любил.
   Он передал эту книгу саперу, а тот сказал:
   - У нас тоже есть "Священная Книга".
   Дождь усиливался. Резиновый ободок на защитных очках  треснул  месяц  или
два назад, и вода заливала стекла. Он снял очки и поехал дальше,  слыша  шум
моря. Его тело было напряжено, его  бил  озноб,  тепло  исходило  только  от
мотоцикла, к которому он прижался. Белый луч фары скользил в темноте,  когда
он проезжал деревни, как падающая  звезда,  видимая  только  полсекунды,  за
которые, однако, можно успеть загадать желание.
   "...Ибо небеса исчезнут, как дым, и земля обветшает, как одежда, и жители
ее также вымрут... Как одежду,  съест  их  моль,  и,  как  волну,  съест  их
червь..."
   Он снял очки как раз тогда, когда надо было поворачивать  на  мост  через
реку Офанто .
Он держал их в левой руке, а руль - одной правой, и мотоцикл стало  заносить
в сторону. Он бросил очки и заглушил  мотор,  но  не  предусмотрел  сильного
удара о металлический край моста. "Триумф" упал вправо, и его понесло вместе
с дождевым потоком на середину моста, освещая руки и лицо человека  голубыми
искрами от скрежета по металлу.
   Тяжелая железка отлетела и ударила его в плечо. Потом  его  с  мотоциклом
отбросило влево, где мост не был огорожен, и они помчались параллельно воде,
его руки откинуты назад над головой. Плащ-накидка сорвалась с плеч,  машина,
смерть и солдат застыли высоко в воздухе, а затем резко рухнули вниз.  Он  и
металлическое тело, в которое он врос, ударились о  воду  и,  породив  белую
пенную дорожку, исчезли, как и дождь, в реке.
   "...Господь бросит тебя, как мяч, в землю обширную... "

***

   Как умер Патрик в голубятне, Клара? Его подразделение оставило  его  там,
обожженного  и  раненого.  Он  так  обгорел,  что   пуговицы   его   рубашки
расплавились и стали  его  кожей,  частью  его  груди,  которую  я  когда-то
целовала, и ты целовала. Но почему же обгорел  мой  отец?  Он,  который  мог
уворачиваться, как угорь,  или  как  твое  каноэ,  словно  заговоренный,  от
реального  мира.  В  своей  милой  и  сложной   наивности   он   был   самым
несловоохотливым человеком, и я всегда удивлялась, что он нравился женщинам.
Нам ведь больше нравятся разговорчивые мужчины.  Мы  разумны,  мудры,  а  он
часто бывал потерян, неуверен, молчалив.
   Он обгорел, а я-то была медсестрой и могла бы  его  выходить.  Понимаешь,
какая печальная география? Я могла бы спасти его или хотя бы побыть рядом  с
ним в последние минуты. Я  теперь  многое  знаю  об  ожогах.  Как  долго  он
промучился там в одиночку среди голубей и крыс? Что чувствовал или  бормотал
в последние минуты угасания, когда жизнь уходила из его тела? Голуби  вились
над ним, а он вздрагивал от шума их крыльев. Он не мог спать в  темноте.  Он
всегда ненавидел темноту. И он был  один,  рядом  ни  любимого,  ни  родного
человека.
   Я устала от Европы, Клара. Я хочу  домой.  В  твою  маленькую  хижину  на
розовой скале в заливе Джорджиан-Бей. Я сяду в автобус до Парри-Саунда. И  с
материка пошлю по коротким волнам радиосообщеиие в Нэнкейкс.  И  буду  ждать
тебя, пока не увижу твой силуэт в каноэ. Вот ты плывешь, чтобы спасти  меня,
вызволить от сюда, куда мы все ушли, предав тебя. Что давало тебе силы?  Как
тебе удалось остаться столь решительной? Почему тебя  не  удалось  одурачить
так, как нас? Ты демонически любишь удовольствия и стала такой мудрой. Самая
чистая из нас, самая темная фасолинка, самый зеленый лист.
   Хана.

***

   Лишившаяся тюрбана голова сапера появляется из воды, и он вдыхает  полной
грудью, кажется, весь воздух над этой рекой.

***

   Караваджо соорудил веревочный мост  к  крыше  соседней  виллы.  Пеньковая
веревка  привязана  ближним  концом  за   талию   статуи   работы   Деметрия
,  а
остатки ее спущены в лестничную клетку. Натянута  она  над  верхушками  двух
оливковых деревьев. Если он  потеряет  равновесие,  то  упадет  прямо  в  их
жесткие и пыльные объятия.
   Он ступает на веревку, ощупывая ее ногами в носках. "Насколько ценна  эта
статуя?" - спросил он однажды Хану, словно между  прочим,  и  она  ответила,
что, как говорил англичанин, все статуи Деметрия ничего не стоят.

***

   Она заклеивает письмо, встает, идет через комнату, чтобы закрыть окно,  и
в этот момент долину прорезает молния. Девушка видит Караваджо между небом и
землей на полпути через ущелье, которое, наверное, похоже на глубокий  шрам,
если  смотреть  оттуда.  Она  некоторое  время  стоит,  задумавшись,   потом
забирается в нишу окна и сидит там, глядя в долину.
   С каждым новым блеском молнии можно видеть дождь, который хлещет в  окно,
и канюков, взлетающих к небу под  самые  тучи.  Она  хотела  бы  нащупать  и
поддержать своим взглядом Караваджо .
   Он дошел уже до середины пути, когда почувствовал  запах  приближающегося
дождя, а потом капли и струи начали хлестать по канатоходцу, пропитывая  его
одежду, которая становится все тяжелее и все сильнее прилипает к коже.
   Хана протягивает из окна ладони чашечкой, набирает в них воды, падающей с
неба, и смачивает свою голову.

***

   Вилла  погружается  в  темноту.  В  коридоре  возле  комнаты  английского
пациента догорает последняя свеча. Когда он открывает  глаза,  он  видит  ее
старый, колеблющийся желтый свет.
   Для него теперь в мире нет звуков, и  даже  свет  кажется  уже  ненужным.
Утром он скажет девушке,  что  не  надо  понапрасну  тратить  свечи,  ибо  в
путешествии сквозь ночь (особенно если удается заснуть) ему не нужны никакие
компаньоны, даже вечно живое и переменчивое пламя.
   Около трех часов ночи  он  чувствует,  что  в  комнате  кто-то  есть.  На
какое-то мгновение ему кажется, что неурочный  посетитель  стоит  у  изножия
кровати, возле стены, а может, нарисован на ней, плохо различимый в  темноте
листвы над слабым огоньком свечи. Обгоревший человек что-то бормочет,  хочет
что-то сказать, но стоит тишина, и призрачная коричневая  фигура  (возможно,
всего лишь невесомая ночная тень) не двигается. Это тополь?  Или  мужчина  в
оперении?  Или  пловец?  Жаль,  что  больше  не   представится   возможности
поговорить с сапером.
   В любом случае в эту ночь он  уже  не  будет  спать,  чтобы  увидеть,  не
подойдет ли эта фигура к нему. Он  не  станет  принимать  таблетки,  которые
заглушают боль, он останется бодрствующим, пусть даже догорит свеча,  и  дым
от нее расплывется по его комнате  и  дойдет  до  комнаты  девушк