ь к ее соскам.
   После небольшой трехсекундной давки,  которую можно было бы  сравнить
только  с  вбрасыванием в  общественный транспорт,  обе  шеренги  упрямо
трудились.
   Перед  начпо  и  комбригом,  прибывшими обозреть образцовое подсобное
хозяйство, открылась широкая мирная сосательная картина.
   Комбриг  улыбнулся.   Начпо  улыбнулся  вслед  за  комбригом.  Улыбка
начальства передалась по эстафете и  украсила полусогнутый личный состав
подсобного хозяйства.
   - Хороши! - сказал комбриг и ткнул пальцем. - Этого.
   - Да, - сказал начпо и тоже ткнул. - И этого.
   Светлее майского дня сделалось лицо заведующего,  когда он  оторвал и
поднес  начальству  двух  визжащих  поросят  для  утверждения  принятого
начальством решения.
   - Самые быстрые, - неуемно расцветая, резвился заведующий.
   - Пометить!  -  сказал он  матросу и  передал ему  двух поросят после
утверждения  принятого  решения,   и   кисть  художника  замахала  вслед
убывающему  начальству.   На  одной  розовой  спинке  появилась  надпись
"Комбриг", на другой - "Начпо".
   Со  стороны  казалось,   что  помеченные  принялись  сосать  Машку  -
"Северный флот" - гораздо исправнее.
   Когда  через  несколько  дней   на   свинарнике  появилась  очередная
комиссия, на этот раз народного контроля, двенадцатисосковая Машка вновь
уставилась на посетителей. Потом она понюхала воздух, хрюкнула и рухнула
как подкошенная. Со всех сторон к ней бросились исполнительные поросята.
Раньше всех успели "Комбриг" и "Начпо".
   На глазах у  изумленной комиссии поросята "Комбриг" и  "Начпо",  а за
ними и все остальные мощно и взахлеб сосали Машку - "Северный флот".

   ХОРОШО

   Хорошо, все-таки! Ох, как хорошо!
   Здесь асфальт, фонари, светофоры, люди ходят.
   А у нас там пурга - перед лицом пелена, ни черта не видно.
   Идешь по дороге наощупь, прикрывая ладонью лицо. И так километрами. В
сторону ступил -  провалился по  колено.  Приходишь в  поселок в  четыре
утра, а до ПКЗ еще сорок минут идти, а подъем в семь.
   Или росомаха. Она из семейства куньих. Бежит по дороге, как собака на
трех ногах -  с  подскоком.  Подбегает ближе,  и  ты видишь,  что это не
собака. У нее медвежьи лапы.
   Она идет за тобой, соблюдая дистанцию.
   А  ты  не  выдерживаешь,  поворачиваешь и  пошел на нее все быстрей и
быстрей.
   Она отбегает в  сторону,  останавливается и  какое-то время вы стоите
друг напротив друга -  человек и зверь.  Ты смотришь на нее в упор,  она
отводит взгляд в сторону.  Ты пошел,  она,  словно нехотя -  следом. Так
повторяется несколько раз.
   Потом, как-то незаметно, она пропадает.
   А у вас хорошо.
   Я тут каждый день улыбаюсь.

   ФОНТАННАЯ ЧАСТЬ. ПОЭМА

   Ах,  если б вам не лететь за дикими гусями,  а сразу сбиться с пути -
так,  чуть-чуть в  сторону,  в  сторону,  -  то  тогда,  промчавшись над
Мурманском,  а потом еще над несколькими столь же благими местами,  вы в
конце  концов приземлитесь на  одной из  крыш  нашего военного городка -
сухопутного пристанища земноводных душ  -  и  сейчас же  с  этой  крыши,
полководца среди крыш, все осмотрите кругом.
   Ах,  какую  радость  для  любителей  плоскостопного пейзажа  принесет
повесть о том,  что для того, чтобы поместить среди величавых и плешивых
от  времени сопок  сотню-другую  этих  многоглазых многомерзких бетонных
нашлепок  -  страшилищ домов,  -  понадобилось засыпать  пыльным  щебнем
торфяные озера,  вода  в  которых столь  же  тиха  и  глубока,  сколь  и
нетороплива,   будто  бы   самим  существованием  окружающих  говорливых
ручейков и  скромнейших болот она убеждена в том,  что вечна,  как вечен
сам воздух,  изнемогающий от  собственной свежести и  от гула целой кучи
комаров - этого вольного цеха бурильщиков человеческой кожи.
   Сверху сразу видно все.  Вот  и  серая дорога,  по  ней  как-нибудь с
завыванием привезут всякую дребедень - то ли песок, то ли дополнительный
щебень -  и,  просыпав везде, свалят где-нибудь. Но сейчас дорога еще не
разбужена,  лежит, словно в обмороке, и кажется: только тронь ее - и она
тотчас же  убежит еще дальше за  сопки и,  возможно,  там уже заденет за
небеса, такие низкие порой, порой такие голубые.
   На этом лирическая часть нашего повествования заканчивается,  хватит,
пожалуй,  а  то еще подумают обо мне не Бог весть что,  -  и  начинается
прозаическая ее часть.
   А  я  знаю,  где вы находитесь.  Вы на крыше 48 го дома:  он стоит на
пригорке нашего поселка,  и  с  него начинается здесь цивилизация,  если
идти со службы,  и им же она заканчивается, если двигаться назад: стекла
выбиты,  двери вынуты,  кое-где на этажах кое-кто еще живет, а в подвале
течет,  а при входе в парадное -  электрический щит, весь растерзанный в
середине,  -  ослепительная дуга и  днем,  и  ночью,  потому что как же,
холодно,     батареи-то    не    работают,     вот    и     обогреваются
электронагревателями,  вот щиты и  не  выдерживают,  и  вот кто-то нашел
рельс и его там пришпандорил, и теперь автомат не вышибает от перегрузок
- его просто нет,  этого автомата, а есть дуга в 48-м доме, где обитают,
как уже говорилось, подводники, или их семьи, или то, что осталось от их
семей, или бомжи, или калики перехожие.
   Вызовут,  бывало,  из  комендатуры патруль в  тот  дом усмирять мужа,
пытавшегося кортиком к  новогоднему столу заколоть жену,  -  и входишь в
подъезд с  опаской:  все-то  мнится тебе,  что  сейчас по  башке  трубой
треснут  или  крыса,  находящаяся  в  интересном  положении,  на  ногах,
завизжав, разродится.
   Сколько мыслей при этом появляется. И все о ней, о жизни.
   "Сюда я больше не ездец!" - как я думаю, воскликнули бы классики, или
"не ездун", как сказали бы мои друзья
   А жаль, черт побери! Походил бы по разным дорожкам - они так и кружат
по  волнам моей памяти -  вокруг госпиталя,  магазина,  домов,  а  вот и
площадь с  лозунгами,  плакатами и всякой ерундой,  и ДОФ с библиотекой,
буфетом,  вечерним  университетом марксизма-ленинизма,  зимним  садом  и
прочей невероятной глупостью.
   А в центре -  озеро с искусственными деревянными лебедями и такими же
сказочными богатырями,  выходящими из  воды,  по  которым пьяные  жители
столько раз из  ружей палили по ночам,  а  вокруг него дорожка,  чтобы в
трезвом виде люди там гуляли или бегали бегом.
   Про начпо.
   Наш  начпо  каждое утро  выбегал и  галопировал вокруг этого  озера с
высоким подниманием бедра под музыку Брамса,  конечно,  звучавшую в моем
сердце тогда,  когда я  всю эту патефонию из окошка наблюдал,  или нет -
лучше под музыку Грига -  та-та-татарам!  - названия, конечно, не помню,
дивная  музыка,   или  все-таки  под  музыку  Дунаевского,  ну  конечно,
Дунаевского,      из     фильма     "Дети     капитана     Гранта"     -
там-там-тарарам-тарарарам-тарарарарара-ам! (хорошо!); в общем, он бегал,
а  потом приезжал на  камбуз в  полном одиночестве,  потому что  к  тому
времени все  уже на  лодке вовсю заняты проворотом оружия и  технических
средств,  сжирал на столах все буквально, и еще ему заворачивали с собой
в  газету кусок  колбасы,  очень  напоминающий сушеный фаллос осла:  так
называемый "второй завтрак"; он говорил всегда дежурному. "Заверните мне
второй завтрак",  - и ему заворачивали и вручали - фаллос осла, и он его
поедал.  И это ежедневное поглощение сухого - все эти упражнения с ним -
сообщало его взору задумчивость и,  я  бы  даже сказал,  судьбоносность,
потому что  во  взоре  у  него  ощущался кол  хрустальный,  который его,
видимо,  беспокоил,  отчего,  должен вам  доложить,  воздух в  помещении
выглядел ужасающе спертым.
   После этого можно было читать только постановления ЦК, и ничего кроме
этих постановлений,  разве что еще "решения" или всякие там "обращения",
в которых никто не петрил, но взор имели.
   Или можно было забавляться сверкающей, как полуденная змея на солнце,
военной мыслью. "Читайте "Военную мысль", - говорил он. - Это лучше, чем
Проспер Мериме".  (И я  думал:  "Бедный Проспер.  Не дотянул до "Военной
мысли").  После чего он,  несчастный,  вдохновлялся, вставал, если перед
тем он проводил свою жизнь сидя,  и смотрел так, будто перед ним были не
мы,  а толпы жаждущих политического слова,  и у него ноздри развевались,
то  есть  раздувались,   я  хотел  сказать,  и  внутри  них  -  ноздрей,
разумеется,   -   если  заглянуть  туда  поглубже,  конечно  если  будет
позволено,       разрешено,      что-то      клокотало-колотилось      и
болталось-бормоталось,  и волосы на его голове,  которые не до конца еще
развеял вихрь удовольствий, тоже шевелились в такт ноздрям.
   Любил он прекрасный пол.
   А что делать?
   Любил всех этих жен  лейтенантов,  которые приехали и  им  негде было
жить.
   А он их голубил.
   Да  и  как  их  было  не  голубить,  едрена Матрена,  если  они  сами
голубились,  причмандорившись игриво,  попку с ходу приготовив и чулочки
приспустив!
   Как   их   было   не   лопапить  и   не   конопитить  (триста  пьяных
головастиков!), если все к тому буквально располагало. И я считаю прежде
всего,  что все это расположение возникало из-за той колбасы, которую он
поедал,  то  есть  я  хотел сказать,  из-за  того  фаллоса,  который ему
заворачивали,  и  еще  все это,  возможно,  возникало из-за  вертикально
расположенных баллистических ракет,  напоминающих снявший шляпу вставший
член.
   Даже подводники,  по утрам стынущие в строю (много-много человек), из
окна кабинета тоже напоминают вы догадываетесь что, если смотреть на них
сверху,  потягиваясь и зевая от восторга. Может быть, когда это лезет на
глаза каждый день,  а  другого ничего не лезет,  и  возрастает известная
активность? Как вы считаете? А?
   Ведь у  нас  и  памятники все до  одного похожи или на  космонавтов в
шлеме,  или на  наш замечательный половой орган со счастливой головкой и
надпись под ним:  "Посвящается тебе" -  и  дальше буквы отвалились,  а в
соседней губе было ровно пятьдесят статуй напряженного бетона,  которые,
словно рог носорога,  являлись символом оцепеневшего нетерпения,  за что
животное и страдает до сих пор,  и пионеры в дни торжеств обкладывали их
цветами.  И  когда все это все время на тебя отовсюду прет,  то что же в
конце концов с тобой получается? Ты возбуждаешься. И не только ты.
   Это удивительно, до чего у нас в поселке любили половые отношения. Во
всяком случае, жены начальников искали лейтенантов, и лейтенанты кормили
их морковью,  лили им воду на мельницу,  крутили им жернова и  мылили их
всячески, столпившись вокруг одной норки, опускали туда свои мармышки и,
сощерившись,  выдергивали, опускали и выдергивали, а начальники потакали
женам лейтенантов и  открывали перед ними  грандиозные сексуальные дали,
отчего  впоследствии совершенно забывали  о  собственных женах,  которых
запирали,  уходя,  на ключ на втором этаже на два дня и которые вылезали
из окна по веревкам, и их внизу подхватывали на мохнатые руки и несли до
ближайшего подвала,  где  они  мясисто отплясывали на  столах (ией-ух!),
заливаясь серебристым многодневным смехом,  и отдавались всем подряд,  а
потом  они  делали  друг  другу  аборт  и,  чтоб  скрыть выбритые места,
приклеивали там куски шиньона,  которые отваливались, когда муж входил в
комнату.
   Скороговорка.
   Остальные занимались скотоложством.
   Я считаю, от полноты жизни.
   Отчего же еще занимаются скотоложством?
   Только от полноты.
   Для чего лучше всего подходили собаки.
   Кошки тоже подходили, но они царапались.
   Да и с кошками занимались молодые матросы.
   Да и то, когда их старослужащие заставляли.
   Кур не было, а то бы занимались и с курами.
   Так что лучше всего подходили собаки.
   Словом, так.
   Одна, можно сказать, супруга ежедневно растравляла себя совершенно со
своим кобелем - аппетитной величины была овчарка, даже вспомнить жутко.
   Однажды не получилось у них гармонии,  не сложилось,  видите ли, я бы
сказал,  не вышло,  и кобель,  заменяющий раскоряченного папу,  принялся
кусаться,  а  она давай лягаться и  орать,  и прибежал сосед с топором и
простым лицом и порешил обоих, то есть только кобеля, я хотел сказать, а
потом их на носилках -  в госпиталь и только там расчипиздрили,  то есть
разлучили, я хотел сказать.
   Нет! Все было не так.
   Все  было  по-другому.  Сосед  привел к  соседке сучку на  случку.  С
собаками такое бывает.  И  пока  собаки не  теряли времени в  одном углу
квартиры,  хозяева не теряли - в другом. А потом кто-то кого-то укусил -
теперь уже не упомнишь, - и все разом завопили, и прибежал другой сосед,
который с топором в руках заранее караулил все виды скотоложства, и всех
с хряком уложил,  вернее,  он нарубил собак на волосяные котлеты,  а тот
тип,  что  пришел с  сучкой,  посчитав,  что  это муж из  похода явился,
поскольку он его никогда до этого в  светлое время года не видел,  успел
все же влететь в шифоньер и там уже подавился насмерть, потому что ему в
дыхательное  горло   напополам  с   шелковым  рукавом  попал  целый  рой
вспорхнувшей моли, после того как в щель он узрел топор окровавленный.
   Там его и нашли,  а моль взметнулась стаей вверх, как бешеная, потому
что испугалась его вздыбленного члена.
   Таким его и обнаружили.
   Таким он и остался, и окаменел.
   Этот член.
   Просто  какая-нибудь  кантата  в   этом   месте  должна  грянуть  при
прочтении, я считаю.
   Потом  зоологи  проводили  экспертизу  и   выяснили,   что   причиной
коллективного сумасшествия моли  мог  быть только член.  В  смысле такой
величины. (Еще одна кантата)
   Ну не чушь ли это, задумчивый мой читатель?
   Вы  только послушайте баб  в  нашем  поселке,  они  вам  и  не  такое
расскажут: и про начальников, и про жен, и про лейтенантов, и про топор,
и про кобеля.  Конечно,  чушь,  мура,  брехня! Я так и скажу официальным
органам,  если они у меня поинтересуются. Я так и скажу: брехня! Никто у
нас не ловил чужих жен, не совращал их стоя, не зажимал (не говоря уже о
скотоложстве),  не согревал, не горячил, не корячил, не титькал. Девочки
не  ночевали по  подвалам,  не кончали где попало,  а  заканчивали школу
девственницами,  а  мальчики -  девственниками,  никто  не  играл  ни  в
"ромашку",   ни  в  "замарашку",  не  набирал  в  шприц  шампанское,  не
впрыскивал  его  в  девичью  грудь  или  еще  куда-нибудь,  а  потом  не
высасывал.
   Все сидели и смотрели программу "Время". Сложив руки на коленях
   И  я сидел.  А если звонили в дверь,  то шел и открывал ее рывком и в
трусах В двадцать один ноль-ноль я открывал дверь только рывком и только
в   трусах,   и   чтоб   кончик  выглядывал.   И   тогда  все   внимание
сосредоточивается на  этом кончике,  потому что он вроде бы подмигивает,
одноглазенький мой.  А  ты  еще  шкурку  благородной  рукой  беспокоишь,
теребишь,  до того как появится твоя слива,  в  которой и откупоривается
глази  то!  И в этот момент можно подумать о том,  что, в сущности, член
человеческий -  это  ведь не  орудие нападения,  отнюдь!  Это инструмент
очень ранимый,  где-то даже тонкий, жалкий, и должен напоминать человеку
о его незащищенности,  о необходимости утешения и прочее и прочее... Был
момент, когда я так и думал - открывал, обнажал и думал.
   А между тем...
   Звонит замполит. А ты дверь на себя - хась! - и говоришь ему, помня о
ранимости,  член несчастный теребя:  "Ну?!  Вагина-Паллада!"  А он тебе:
"Программу "Время" смотрите?"  А  ты  ему  опять:  "Ну?!"  -  или  можно
заорать:  "Перестаньте мне сниться по ночам!"  И тогда у него улучшается
пищеварение и калоотделение. Немедленно просто. Вовремя подставляешь под
него  калоприемник  -   и  никаких  проблем.   И  чесаться  он  начинает
немедленно.  Тут мне, кстати, вспоминается одна история с замом и с тем,
как он  после одной бабы чесался,  но  мы  ее рассказывать не будем.  Не
стоит.  Лишнее это.  Ну к чему? И так им достается. Трудная потому что у
замов жизнь.  Вы думаете, так просто, что ли, замами становятся? Нет, не
просто.  Нужно все время что-то  удобрять.  Какую-нибудь ниву.  Или чушь
пороть несусветную, а от этого страдают мозги, потому что они всю дорогу
набекрень.  Вот наш первый зам. Тот попал в замы лишь только потому, что
все время плясал лезгинку.  Вызовет его член военного совета (сокращенно
ЧВС) и скажет.  "Слышь, лейтенант, спляши, а". И он плясал, а ЧВС сидел,
и  ему все это ужасно нравилось,  а  потом он  говорил:  "Хорошо-то как,
лейтенант,  хорошо!"  -  и еще говорил:  "Сразу тебя на лодку замполитом
назначить не могу.  Должность,  понимаешь, там капитана второго ранга, а
ты  у  нас  лейтенант,  вот  как  будешь капитан-лейтенантом,  вот тогда
конечно.  И еще:  у нас банкет намечается, так сказать, с женами, так ты
там тоже организуй танцы и  все такое веселое что-нибудь,  смешное и  за
курами проследи".
   И он следил -  за курами,  за петухами, за потрохами петухов, а потом
он следил за нами,  чтобы мы,  если уж и  вставляли кому-нибудь радостно
свой член,  то при этом заботились бы о чистоте линий и чтобы - ни-ни! -
все было шито-крыто.  А потому,  конечно,  если меня спросят официальные
органы,  то  я  так им и  отвечу -  ни-ни,  шито-крыто;  а  если спросят
неофициальные (запятая) органы,  то я  им так прямо все и выложу,  что в
поселке  у   нас   все   насиловали  всех,   а   также  причихвостивали,
засандаливали  и  впер  -доливали.  Спрашивали  иногда:  "Разрешите  вас
причихвостить,  а  затем и  впердолить?"  -  и  впердоливали!  Чаще безо
всякого на то разрешения.  И  если посмотреть сверху,  с высоты птичьего
полета,  на нашу базу,  то у нас никто не занимался боевой подготовкой -
только пыхтели,  кряхтели, мычали, стонали и мямлили, добавляли с плачем
смазку  в   тормоза,   обнимали  за  яйца  и   собирали  их  в  лукошко,
предварительно клещами зажав.
   А  командующий -  наш  любимый  главночлен,  по  ужасу  исходящему от
которого мы тоскуем до сих пор,  -  насиловал командиров дивизий и  кого
попало. Вызовет, бывало, кого попало и скажет "Вам наступил пиззздееец!"
- и ты чувствуешь, что действительно наступил. Он. Он самый. И никуда не
денешься Не взлетишь.  Не взмоешь.  А если и оторвешься от земли на пять
сантиметров, то сейчас же на нее жопой трахнешься.
   А  командиры дивизий,  затрапезничав,  хватали за  срамное командиров
кораблей и дежурных.
   А командиры -  офицеров за цугундер и на палкинштрассе;  и шипели при
этом ядовито:  "И это только начало! Вы у меня будете лизать раскаленное
железо!"  -  отчего у  офицера внутри сразу же  что-то  рвалось рывками,
что-то дорогое и ценное, сокровенное рвалось и ломалось, и не один раз в
год,  а  по  нескольку раз в  день,  из-за  чего офицер (наш) ежечасно и
ужасно был готов к подвигу или к чему-нибудь такому,  что помогло бы ему
оставить на время в  покое то драгоценное и  святое,  что у него,  может
быть,   все  еще  находилось  внутри  и  что  наверняка,  приди  за  ним
когда-нибудь,  ни  за  что там не  нашарилось бы,  ни за какие коврижки,
фигушки потому  что,  улетучилось потому что,  рассосалось,  и  если  не
получалось защитить то,  что внутри, то есть заслонить то, что уже давно
улетучилось и рассосалось,  офицер брал пистолет, вгонял в ствол патрон,
сэкономленный  на  стрельбах,   и   шел  на  торец  пирса  расстреливать
какого-нибудь негодяя матроса,  и  там,  на торце,  он некоторое время с
удовольствием наблюдал на  лице у  того матроса все муки собаки Муму,  а
потом стрелял ему  у  уха,  отчего что-то  там происходило с  барабанной
перепонкой.
   Оно, конечно, член с ним, с матросом, но от всех этих переживаний, от
всех  этих  "туда-сюда-сжимай"  у   офицера  гипертрофировалась  железа,
вырабатывающая семенную жидкость, она распухала у него этакой цистерной,
отчего у него даже изменялась походка: вы только посмотрите, как ходят у
нас офицеры,  это сразу заметно,  потому что жидкости много семенной - и
оттого,  конечно,  если уж он находил себе бабу,  то, естественно в этом
положении,  он слезал с н