ом не  сообщите его фамилию,  то  я  завтра утром
заинтересуюсь вашей.
   И несчастный офицер,  сразу ставший узкоплечим и пахучим,  растаращив
до боли гляделки,  по стойке "смирно" глотал хлынувшую слюну и чувства и
сейчас же ощущал жгучее желание находить всех подряд и сажать,  находить
и сажать и, будьте покойны, находил и сажал.
   Хотя в  другое время,  в  расслаблении,  конечно же,  он ковырял бы в
носу, находил бы там козявки, доставал их и истончал между пальцами, как
чувства, и они потом падали бы и терялись.
   Но  в  то  время,  когда адмирал брал его все-таки,  я  думаю,  не за
шкирку, а за жопу, он был собран в пучок и готов к страданиям.
   А прикажи ему в ту секунду адмирал раздеться -  и он,  рывком обрывая
пуговицы,  разделся бы,  потому что  страна Великанов и  командующий для
офицера -  это тоже Великан,  который может все:  может поднять, сорвать
одежды  и  сожрать  Мальчика-с-пальчика.  Подойдет к  тебе  Великан -  и
разденешься,  никуда не  денешься,  потому что  такая страна,  черт тебя
подери!
   И  для  командующего в  этой  стране  имеется  свой  Великан,  и  для
главкома. И куда ни кинь свой взгляд - везде одно и то же...
   И  будто  действительно когда-то  некоторый Великан  наступил тут  на
берег и  вдавил его в  море,  и  образовалась наша бухточка,  где у  нас
теперь только пирсы,  пирсы,  лодки,  лодки.  А  летом -  воздух,  море,
благодать.  А  гулко,  как в  бане,  и  слышно все,  потому что от  скал
отражается, особенно когда лодка к пирсу подходит и командир в мегафон с
буксирами разговаривает.
   Господи! Какие восклицания!
   Экспрессия, истинная экспрессия...
   Какие  могучие  выражения,  при  которых  слово  "жопа"  выглядит как
невинная присказка.  И как все точно, словно ярлыки наклеены, потому что
рождается это  все в  мгновение наивысшего торжества истины,  потому что
прав  командир,  тысячу раз  прав,  когда он  кричит,  хрипит,  визжит в
мегафон этим болванам,  козлам,  обалдуям клееным мы  не будем повторять
что,  потому что это не имеет отношения к  нашей с вами бдительности,  а
имеет отношение к мироощущению или к миросозерцанию, едри его мать!
   А  в  79-м  доме жил  Сова.  Не  может быть,  чтоб я  вам про него не
рассказывал.  Сова -  маленький,  толстенький, черненький такой, начисто
лишенный шейных позвонков,  у него голова сразу к плечам приставлена.  И
глаза у него хитренькие, узкие. Сова - командир ракетной боевой части, и
еще он всегда готов к представлению,  эскападе, прокламации и лирической
драме.
   Однажды жена послала его в  воскресенье в ДОФ:  приобрести билетики в
кино.  Было  ровно четыре часа  пополудни.  Сова вырядился в  преддверии
интеллектуального общения с  экраном в  костюм и пошел,  а навстречу ему
еще два придурка ракетчика,  пихающие в гору свежекупленный холодильник.
Почему  в  гору  и  почему  на  себе?  А  по-другому  у  нас  ничего  не
доставляется, дети мои. Только на себе и только в гору.
   - Сова! - кричат эти ненормальные. - Помоги, сдыхаем!
   Надо вам сказать, что у ракетчиков очень сильно развито чувство локтя
   Они так и норовят друг другу помочь.
   Остальным начхать триста раз, а у ракетчиков так не получается, у них
все время локоть за спиной торчит,  и  все время он их пихает -  помоги,
помоги!
   И Сова помог.
   А как же!
   Затащили они этот проклятый холодильник на пятый этаж, выпили, и Сова
очнулся в два часа ночи в прихожей на ботинках -  он лежал,  свернувшись
клубочком.
   - Е-мое!  -  воскликнул Сова,  ощупывая костюм.  -  Лучше б я в говно
упал!
   И я с ним не могу не согласиться.  Лучше упасть в говно и пролежать в
нем  полдня по  случаю надвигающегося какого-либо  праздника или  просто
оттого пролежать,  что при падении от испарений потерял сознание.  У нас
командир БЧ-5 вот так упал в говно от потери сознания, то есть наоборот,
- сначала в говно,  а потом уже потеря сознания, то есть потеря знаний о
себе.  Его взяли после ресторана в комендатуру,  а он попросился у них в
гальюн и  в  дучке уже замыслил побег:  выломал доску и  уже почти вылез
наполовину наружу -  и  тут неаккуратненько на  что-то наступил,  и  это
"что-то"  треснуло,  и  с  ужасающим нарастающим звуком он  провалился в
гавно  (или  в  "говно" -  как  правильно,  не  помню) и  от  немедленно
возникшего испарения потерял сознание;  его  вынимать,  а  он  висит  на
подмышках,  и,  главное,  никто его не соглашается руками вынимать - все
палкой пытаются,  палкой.  А она соскальзывает -  и по роже. Ужас, одним
словом.  Смерть героя -  упал в говно и утонул.  Ужас -  еще раз хочется
сказать.
   Но этот ужас -  это переживание совсем иного сорта, когда ты пошел за
билетами,  а  очнулся в  два часа ночи в передней,  на чьих-то невкусных
ботинках, а жена все еще дома, ждет тебя, чтоб сходить в кино.
   - Е-мое!  -  воскликнул Сова еще раз и  еще раз нашел с  моей стороны
полное понимание.
   А  эти два травмированных с  детства членоплета спят в  салате.  Дети
Арины Родионовны!  Он  растолкал одного из  них,  а  тот распеленал свои
дивные глазки и не узнал Сову:
   - Ты кто?
   - Я?  -  удивился Сова,  и  какое-то  время он  действительно не знал
правильного ответа - Я - никто.
   - Вот и  иди отсюда,  -  сказали ему и  выперли за дверь.  Через пять
минут Сова вернулся.
   - Слушай,  - сказал он двери, - пойдем к моей жене, скажешь ей, что я
у вас ночевал.
   - Да пошел ты! - возмутилась дверь.
   И Сова пошел.
   А в автономках Сова всегда назначал себе день рождения, чтоб получить
поздравления и торт.  Он подходил всегда к заму тихонько,  вставал рядом
со спины и говорил скромненько:
   - А у меня завтра день рождения
   И зам резко оборачивался,  обнаруживал Сову и смущался так, будто тот
застал его за  чем-то интимным и  совестным,  и  он тут же бросался Сове
руку пожимать,  поздравляя его всячески,  а потом мчался на камбуз, чтоб
там торт организовать.
   Так что Сова у  нас рождался в каждой автономке независимо от времени
года. И зам ни разу не проверил, когда же Сова действительно появился на
свет Божий.
   А еще Сова любил спать.  Он спал сидя,  стоя,  лежа, на корточках, на
карачках,  стоя раком;  заходишь к  нему в  каюту,  а  он стоит на койке
раком,  ты ему:  "Сова!  Сова!"  -  а  он спит;  он спал на учениях,  на
докладах,  совещаниях,  собраниях,  конференциях и просто так.  Он спал,
когда его распекали:  вгонял голову в плечи, делал глазки щелками и тихо
сопел.  Он хрючил во время больших и  малых приборок,  на политзанятиях,
политинформациях и в строю, при поворотах на месте и в движении.
   Мы стояли в Полярном полгода. И жили на ПКЗ. На этом плав-безобразии.
Там была плавказарма,  которая,  стоя у  пирса,  давно утонула,  то есть
нижняя ее часть прогнила и  впустила воду,  и это пешеходное корыто село
на грунт.  В общем,  в трюме -  вода, дальше - крысы, потом - матросы, а
затем -  наша палуба,  где офицерам отвели каюты, а выше - начальство. И
еще служба там правилась по всем статьям: "Для подъема флага построиться
- шкафут,  пра-вый борт!" -  и все это на корабле, который давно утонул.
Просто "карман-сюита" - как все это дело называл старпом соседей, имея в
виду то  положение вещей,  когда человек засовывает себе руку в  карман,
чтобы почесать там то, что на виду обычно не чешется.
   И еще командир приказал вытащить из офицерских кают все матрацы, чтоб
офицеры в  рабочее время  не  разлагались,  то  есть  не  спали бы,  как
киргизские сурки,  то есть без задних ног.  И  остались в  каютах только
голые  панцирные койки,  такие колючие,  что  на  них  лечь  мог  только
умалишенный.
   Сова надевал шинель, застегивал ее на все пуговицы, на голову - шапку
- ушанку с опущенными ушами и в ботинках -  руки на груди -  заваливался
на голые пружины и спал.
   Зайдешь, бывало, в каюту, и не по себе становится: Сова, вытянувшись,
лежит в шинели на голых пружинах, свежий как покойник. Ему поначалу даже
бирку в руки совали: "Я - умер, прошу не беспокоить".
   - Савенко!  - кричал командир, когда его вдруг где-нибудь отлавливал.
- Где вы пропадаете?
   - В цехе, товарищ командир, там клапана...
   - В цехе?! Ну-ну! Если узнаю, что вы спите в каюте, клитор вырву!
   - Есть!  - говорил Сова и поворачивался, и у него на спине - сверху и
донизу - была отпечатана койка.
   Он  обожал  надеть на  себя  повязку дежурного и  так  разгуливать по
территории. Так его никто не трогал, и он никого не трогал.
   Но иногда на него что-то находило,  видимо,  что-то конструктивное, и
он, пользуясь этой повязкой, останавливал строи, заставлял их равняться,
перестраиваться, назначал старшего на переходе.
   Как-то  стоим мы  с  ним на  обочине -  а  Сова только-только из себя
дежурного сделал,  -  а  мимо  прет  строй воинов-строителей -  немытые,
зачуханные, по грязи, сапоги рваные. Строй похож на пьяную сороконожку.
   Сова встал по  стойке "смирно",  грудь выпятил,  поднял лапу к  уху и
пролаял: "Здравствуйте, товарищи воины-строители!"
   Солдаты обомлели.  С ними, наверное, никто никогда не здоровался, их,
скорее  всего,  вообще никто  не  замечал,  никто  не  любил.  Они  сами
скомандовали себе "Раз-два-левой!",  взяли ножку,  подравнялись, прижали
руки  по  швам,  рывком повернули головы направо и  завопили:  "Здравия!
Желаем! Товарищ! Майор!"
   Сова,  все  еще  стоя  по  стойке "смирно",  скосил на  меня глазки и
спросил
   - Саня, чего это я только что сделал? А?
   - Не знаю.
   - И  я  не  знаю.  Вот  до  чего может довести чувство стадности.  Не
ведаешь, что творишь.
   Говорят, Сова умер. Во время погрузки ракет он уснул, и на него упала
ракета. Не верю. Не мог Сова так бесславно исчезнуть. Вот увидите, войду
я когда-нибудь в центральный, а он там дает очередное представление.
   А  как ракета падает,  я  видел.  Хлоп -  и потекла.  И облако белое,
ядовитое от нее поднимается.  И как все узрели то облачко неприятное,  и
как рванули все -  мигом вымерло, а впереди безумной толпы бежал капитан
первого  ранга.  Он  так  врезался  в  окружающее нашу  героическую базу
колючее заграждение,  что проволока лопнула у  него справа и  слева и  в
грудь глубоко вошли обрывки.  Он бежал,  как лось рогатый,  и  у него во
время бега работало все:  руки-ноги-рот и,  главное,  конечно же, ноги -
они  у  него так и  мелькали,  так и  мелькали,  создавалось даже ложное
впечатление,  что они у  него обуты в белые чулки,  а за ним неслись все
остальные, на мгновение позабывшие про свой мужеский пол.
   И  добежали они до какой-то вонючей ямы,  и бухнулись в нее с разгону
все, и все разом закопались, зарылись в землю, как кроты.
   Вот  это  были  скачки!  Потом  каждый  из  участников  мог  запросто
изобразить "Зорге на лошади" или только "его лошадь".
   Не помню, чтоб за это потом награждали.
   Да и  чем у  нас могут наградить?!  Господи!  Да у нас же все награды
юбилейные -  какие-нибудь "70  лет  Вооруженных Сил" или "100-летие" еще
чего-нибудь,  может быть, даже исполнения оперы "Аида" или другой оперы,
Масканио (брата Пуччини), "Сельская чушь".
   Вот  я  никогда  не  носил  на  себе  эту  юбилейную  глупость  Да  и
небезопасно это - можно ляжку проколоть.
   Вот была у одного ветерана орденская планка от ключицы до колена. Так
его так зажали,  чтоб не очень ветеранился,  в  общественном транспорте,
что она у  него расстегнулась и  упала.  А  потом ее  кто-то  подобрал и
воткнул ему  в  грудь печальную,  да  так  здорово воткнул,  что  сердце
насквозь проколол. Окружающие ему: "Папаша! Папаша!". С-свет небесный! А
у него головенка уже отвалилась, а глаза уже видят сады райские.
   Выводок блядей!  Хочется воскликнуть насчет  всяческих наших  наград.
Выводок блядей!
   Нет,  граждане,  у  меня  на  груди  всегда  красовалась только  одна
планочка-волкодавка,  символизирующая собой одну  единственную награду -
медаль "Не-Помню-За-Что".  Я тогда даже не поинтересовался,  что я там в
военторге приобрел,  когда  мне  орденская планка  понадобилась,  просто
зашел в ларек, ткнул пальцем в самую мелкую - "эту", мне ее и выдали.
   Сколько она  у  меня  распечатывалась и  падала  с  грудей -  это  не
сосчитать, и все время я на нее наступал, и она мне в ботинок впивалась,
и  хорошо,  что маленькая,  -  насквозь его не  протыкала,  а  то Серега
Бережной по кличке "Бережней с кретинами",  тот самый,  что,  напившись,
уверял,  что он -  Эрнест Хемингуэй,  родной внук покойного, и сделан во
время кубинского кризиса,  купил себе планку сразу на  четыре отростка и
только пришпилил ее на себе,  как она у него через мгновение отцепилась,
упала, а он на нее, конечно же, наступил и пропорол себе ступню.
   Месяц потом в  госпитале валялся,  потому что от сопревшего в ботинке
носка  получил заражение голубой Эрнестовой крови.  Между прочим,  после
этого  разрешили носить шитые  планки,  то  есть  пришивать их  к  белью
намертво.
   Выводок блядей!  Хочется повторить.  Вот  так у  нас всегда,  чтоб им
письку на лохмотья размотало, - пока не ухлопают кого-нибудь, перемен не
жди.
   Вот упал у нас генерал на пирсе,  поскользнулся он,  милашка, в наших
новеньких флотских тапочках на  кожаной подошве,  и  только затылочек во
все стороны в лучах восходящего солнца брызнул.  И только тогда нам всем
тапочки заменили:  выдали те,  что не  скользят на вспотевшем железе,  -
тапочки на микропоре.  А сколько до этого подводников падало, сколько их
билось своими тупыми головками или что там у нас вместо них имеется -  о
железо!  о железо!  о железо! - и никого это не волновало, а как генерал
звякнулся, язви его в душу тухлую, так всем сразу и полегчало.
   Велик,  конечно,  соблазн  возвести этот  случай  в  принцип  и  бить
генералов,  ухватив их за срань,  обо что ни попадя,  чтоб до перемен на
Руси достучаться,  но не будем мы этим пользоваться.  По-моему, нехорошо
это как-то. Нехорошо. Лучше мы снова вернемся к описанию пейзажа.
   - Онанизм!  -  заявлял наш старпом, который является составной частью
нашего пейзажа. - Это полезно!
   И  заявлял он так в переполненной кают-компании где-нибудь к середине
похода Причем посреди доклада,  не поймешь к чему - все затихали, ждали,
что же дальше. А он, вроде бы про себя:
   - И врачи рекомендуют Надо бы нашему доктору лекцию прочитать.
   - Так доктор и так все знает, Алексей Ильич! - не выдерживал я у себя
в  углу,  и  ине тут же вставляли в  нежную часть кусок подзорной трубы,
огорчали меня  то  есть,  наказывали в  приказе,  а  потом аккуратненько
переносили все это в мою карточку взысканий-поощрений.  И не было в моей
карточке места живого.
   Меня наказывали: "за неуважение к старшим", "за препирательство", "за
систематический  халатный  надзор",  "за  спесь  и  несобранность",  "за
умничанье"  и,   наконец,   "за  постыдную  лживость  при  объективности
событий".
   А  зам  перед  проверкой штабом флота вбегал к  помощнику командира в
каюту и,  торопливо спотыкаясь, записывал нам, командирам боевых частей,
всем одно и  то же взыскание:  "За низкую организацию соцсоревнования во
вверенном подразделении" - выговор-выговор-выговор!
   И я сочувствовал этой его торопливости.
   Потому что  когда мне  давали эту  карточку на  ознакомление -  а  вы
знаете,  конечно,  что у  нас офицера знакомят с его взысканиями,  -  я,
улучив мгновение,  кинь ее в форточку,  и она,  заметавшись,  как чумная
мышь летучая,  полетела,  полетела,  полетела - размножаться. И помощник
потом все никак не мог мне доказать, что он только что мне ее вручил.
   Потому что не  успел я  расписаться за  ее получение в  журнале учета
ознакомлений офицерского состава со своими карточками,  потому что, пока
он  рылся,  оттелячив свой  ядреный  круп  турецкого кастрата,  хрипя  в
галстуке  под   целой  стопкой  журналов  -   "инструктажа  по   технике
безопасности",  "учета воинской дисциплины",  "учета бесед..."  и "учета
учетов" -  в  поисках того журнала "ознакомлений",  я  свою карточку уже
сплавил в форточку.
   - Не может быть! - говорил он потом и шарил повсюду бессознательно. -
Я где-то здесь ее положил.
   - Может, - говорил ему я и смотрел нагло.
   Про-мис-куи-тет,   одним   словом,   про-мис-куи-тет!   И   обширная,
систематическая пронация с помощью пронатора.
   Я как-то сказал все эти слова,  пытаясь с помощью их очень сдержанно,
в строгих меланхолических тонах описать всю нашу флотскую жизнь, но меня
никто не понял.
   Все смотрели на  меня и  будто принюхивались,  будто я  по старинному
обычаю венецианок между щечками ягодиц раздавил ампулу с духами и теперь
они  в  непонятном томлении старательно постигают природу столь  дивного
аромата.
   А  у  зама даже носик вытянулся,  и  вся его мордочка сделалась такой
суетливо  тонкой,   щетинистой  -   ну,   точь-в-точь  как  у  опоссума,
проверяющего свежесть утиных яиц  -такая  недалекая-недалекая -  видимо,
оценивал он те слова на правильность политического звучания
   Но  столь хрупкая его  изостация (изосрация,  так и  хочется ляпнуть)
была совершенно подавлена и опоганена нашим старпомом.
   - Химик, еб-т! - сказал он.
   Наш  старпом,  кроме как  "мандавошка -  это  особый вид  бабочки без
крыльев",  ничего же поучительного сказать не может. И еще он много чего
сказал,  но я это все усвоил только на треть,  потому что смотрел ему на
мочку уха.
   Этому фокусу меня научил Саня Гудинов,  с которым мы столько прожили,
что если собрать все это вместе,  то получится огромный холм,  состоящий
из людей и событий, воспоминаний и восклицаний, рапортов, объяснительных
и проскрипционных списков.
   А  фокус состоял в  следующем:  нужно при распекании тебя начальством
смотреть собеседнику на  мочку уха.  Начальство это не выдерживает,  оно
невольно начинает ловить твой взглод и забывает совершенно то, о чем оно
с тобой разговаривало.
   Эх, Саня, Саня!
   Мы  с  ним пять лет жрали из одного котла всякую малопонятную дрянь и
спали,  не раздеваясь, на одной походной несдвигаемой кровати, где кроме
нас поместились бы все сказки Гауфа,  и  все мы в  сравнении с ними были
Дюймовочками и нуждались в родительском утешении.
   А  родителями в  тот период нашей с  ним биографии у  нас была группа
командования. Это к ней, чуть чего, следовало обращаться за утешениями.
   - Пойду выпью со сволочами,  - говорил о них Саня и отправлялся пить,
празднуя то  ли  проводы очередного нашего  зама,  то  ли  пома,  то  ли
старпома.  И,  напившись,  они  мирились,  и  старпом вел  Саню  к  себе
допивать.
   - Глафира! - внутренне ликуя, говорил старпом жене, которую вообще-то
звали Марией, когда дверь открывалась. - Учти! Мы с другом!
   И  "Глафира" учитывала.  То  есть я  хотел сказать,  что  после этого
происходило нечто необъяснимое:  его  жена,  ростом чуть выше веника или
травы  полуденной,  выражаясь эзотерическим образом,  стоящая в  дверном
проеме руки в боки, вдруг выбрасывала одну руку далеко вперед и сгребала
старпома полностью в  горсть -  ему  словно ядро между лопаток попадало;
после чего она зашвыривала его в  комнату -  а  он еще ножками так ловко
сам  себе  наподдавал по  жопке  в  этом  перелете,  что  просто детское
умиление порождал, - потом дверь с треском захлопывалась.
   Саню  я  обнаруживал наутро во  второй нашей комнате -  он  клубочком
лежал на полу.
   В  этой комнате у  нас хранилась политическая литература:  откровения
ведущих политических авторов и  прочее проституирование в  виде  газет и
журналов.
   Дело  в  том,  что  Саня выписывал себе кучу обязательной литературы:
"Красную звезду",  "Квадратный полумесяц" и другие чудеса. И все это, не
читая,  мы  годами складывали в  этой комнате.  Так вот:  если правильно
расположить вдоль стенки все  эти отпечатанные мысли и  потоки сознания,
то  на  них можно было даже ночевать при отсутствии кроватей,  что мы  и
делали,  появись у  нас в  жопу пьяные гости:  мы  правильно располагали
авторов,  чтобы они с  прыжка не  развалились,  потом за  руки за ноги -
"