о есть, происходили у коменданта на глазах, и он наклонился
к струе и зачем-то ее понюхал - нюх-нюх!
   А мичман у нас был отличником БП и ПП,  застрельщиком соцсоревнования
и все такое прочее.
   А как пахнет застрельщик, если его самого, как мы теперь видим, самым
отчаянным образом застрели и он всю ночь на дороге пролежал - я вам даже
объяснить не могу.
   Комендант сказал:  "Блядь!" - и отрыл мичмана, а затем он кричал ему:
"Мичман,  встать!" -  а как он встанет,  овцематка в цвету,  если прилип
спиножопьем абсолютно совсем и его потом отделяли от дороги тремя ломами
и лопатой?!
   После чего его повезли.
   Сначала в комендатуру,  чтобы там дисциплинарно высношать,  а потом в
госпиталь,  восстановить утраченное было здоровье, необходимое для того,
чтобы потом его можно было снова дисциплинарно высношать.

   ДВАДЦАТЬ МИНУТ

   Я  во  втором отсеке перед  дверью в  первый.  Открываю:  левой рукой
кремальеру вверх, правой на защелку, дверь на себя.
   В  открывшийся проем  вхожу боком:  одновременно вперед пошла голова,
правая рука,  нога,  потом,  оттолкнувшись, ныряю всем телом и задраиваю
дверь, кремальеру вниз - я в первом.
   Влево за щиты уходит узкий проход.  Он ведет к  шпилю.  С его помощью
можно даже под  водой отдать якорь.  Над головой -  перемычка ВВД.  Хочу
прочитать, какие ЦГБ с нее продуваются.
   Зачем  мне  все  это  -  не  знаю.  На  каждом клапане есть  бирка  с
названием.  Ничего не  получается.  У  меня что-то  со зрением.  Не могу
прочитать.
   На  палубе справа и  слева лазы  в  аккумуляторную яму.  Там  батарея
первого отсека. Над ней электрики катаются, лежа на специальной тележке.
   Я что-то ищу. Никак не вспомнить что.
   Три шага по проходу.
   Справа   газоанализатор   -    стрелка   падает.    Это   кислородный
газоанализатор,  и  раз стрелка падает,  значит,  работают компрессоры -
снимается давление воздуха.
   При  работе  воздушных  клапанов  стравливается  воздух,  давление  в
отсеках возрастает, и раз в сутки его приходится снимать.
   За час - сто миллиметров ртутного столба.
   Газоанализатор таких перепадов не выдерживает.  Вот и врет.  Тот, кто
смотрит на него в  эти минуты,  может подумать,  что в  отсеках исчезает
кислород.
   Как в фантастическом фильме.
   Хотя к подобным фокусам все уже давно привыкли.
   Но если снимается давление, почему закрыты переборочные двери?
   Открытые  переборочные  захлопки  с   тягой  компрессоров  обычно  не
справляются,   из-за   чего  отсеки  надцуваются  и   поэтому  открывают
переборочные двери.
   Их ставят на крюки.
   Мне что-то здесь надо.
   А может быть, и не здесь.
   Странно.
   Не могу вспомнить.
   Справа дверь в выгородку кондиционирования.  Там отсечный вентилятор,
кондиционер,  УРМ  -  поглотитель углекислоты,  выделяемой при  дыхании,
компрессор и прочие вентиляторы.
   Над головой лампочка.
   Она в защитном кожухе и колпаке.
   Однажды колпака не было и разорвало трубопровод гидравлики.
   Струя ударила в лампочку, и получилось, как в цилиндре автомобильного
двигателя, - объемное возгорание.
   В отсеке погибли все.
   Возгорание мгновенно уничтожило весь кислород.
   У погибших спеклись лица.
   Из второго в первый пошла аварийная партия.
   Только открыли дверь, и языки пламени вылизали второй.
   Впереди лаз в трюм. Там помпа и забортные кингстоны.
   Слева дверь гальюна и колонка цистерны пресной воды.
   Над головой люк на торпедную палубу.
   Можно сунуть в  него голову и  поздороваться с  вахтенным.  Вход сюда
запрещен, потому что торпеды.
   Поворачиваю назад. То, что мне надо, находится не здесь.
   Во втором сразу у входа умывальник.  Я смотрю в зеркало.  Лицо мое на
глазах  стареет:   сморщивается,   отвисают  щеки,   глаза  выцветают  и
наполняются влагой.
   Не может быть.
   Тру глаза кулаками - все пропадает, померещилось. Здесь такое бывает.
   Слева  в  узком  проходе каюта  старпома,  справа -  живут  командиры
дивизионов.
   Дверь отодвигается с лязгом - в каюте прохладно и никого.
   Надо вернуться назад в  основной проход.  Там каюта помощника,  потом
трап в  кают-  компанию,  за  трапом -  пост электрика.  Здесь управляют
вентиляторами.
   Они  гоняют воздух аккумуляторной ямы  через печи дожигания.  Сжигают
водород.
   Он  выделяется постоянно,  особенно при зарядке батарей.  Если его не
сжигать,  может скопиться и рвануть - палуба встанет на попа. Над постом
плакат: "В помещении АБ зажженными спичками ничего не проверять!"
   Это для идиотов.
   По  трапу  вверх  вход  в  буфетную,  за  спиной -  каюта  командира.
"Вызывали, товарищ командир? Прошу разрешения".
   Прямо  -   вход  в   кают-компанию:   один  стол  посередине  -   это
командирский, два у правого борта - офицерские.
   В  кают-компанию выходят две каюты:  каюта всякой мелочи -  командира
отсека, минера и прочее - и каюта зама.
   Ни души.
   Не то чтобы жутковато, но хочется в третий.
   В  третьем попадаю в  вой.  Открыта дверь выгородки преобразователей.
Они воют так, что больно ушам. Я прикрываю дверь.
   Рядом с дверью - носовая перемычка ВВД - воздуха высокого давления.
   В третьем две перемычки. Вторая у кормовой переборки. Там есть клапан
подачи воздуха в отсек. Он нужен, чтоб создать противодавление.
   Это если прорвется забортная вода.
   Медики говорят,  что  если  за  минуту давление в  отсеке вырастет до
двадцати атмосфер, спасать там будет некого.
   Иногда при  пожарах у  нас впопыхах вместо огнегасителя подают сжатый
воздух в отсек.
   После чего полыхает, как в мартене.
   Ни с того ни с сего становится страшно.
   Страх воспринимается как холодный ком в желудке.
   Он там шевелится.
   Хочется наружу.
   Наверное, там хорошо.
   Я уже девяносто суток не знаю, как там.
   Небось и солнце есть, и небо.
   Кто-то внутри меня начинает считать: "Осталось двадцать минут".
   Быстрей в  центральный.  Он  прямо  по  коридору и  по  трапу  вверх.
Достаточно высунуть сперва голову, чтоб охватить взглядом все помещение:
в  центре место командира,  слева от  него -  пульт вахтенного офицера и
механика,  перед ними боцман на  рулях,  за их спиной вахтенный трюмный,
слева по  борту вахтенный БИП -  боевого информационного поста,  за  его
спиной радиометрист и  пульт  ракетного оружия.  В  центральном никто не
поднял головы. "БИП, акустики, горизонт чист!" - это из рубки акустиков,
она с трапа прямо.  Бесшумно по поручням вниз. Два шага вперед, поворот,
вниз по  трапу.  Рубка гирокомпасов.  Вправо три  шага,  поворот,  рубка
вычислителей, четыре шага, люк в трюм.
   В трюме нет вахтенного.
   Может, он у насосов гидравлики?
   Хотя зачем мне вахтенный?  Просто как-то не по себе оттого,  что тебя
или не замечают, или ты не находишь людей на привычных местах.
   И все время кажется,  что за тобой наблюдают.  Ты замечаешь слежку на
границе зрения. Резкий поворот головы - и ничего не обнаружено.
   "Осталось семнадцать минут!"
   Скорей из трюма.
   Становлюсь на нижнюю ступеньку,  руки пошли вверх, все тело рывком на
себя, левую ногу за комингс люка и вылетаешь из трюма. По проходу бегом.
Быстрей, в четвертый.
   Справа чувствую чей-то шепот и даже не шепот - дыхание, резко головой
вправо - никого. Чертовщина.
   В  четвертый только что не ныряю.  Головой чуть не угодил в  ракетную
шахту.  Трап короткий. Запах камбуза. Черт! Этих олухов никак не научить
закрывать двери.
   Все-то им жарко.
   В  четвертом шахты,  каюты,  шахты.  Есть лаз  наверх,  на  приборную
палубу,  но туда не пустят.  Управление ракетным оружием. Нам там делать
нечего.
   "Пятнадцать минут".
   Нырок в пятый. Снова шахты-каюты. Четвертый и пятый отсеки ракетные и
жилые.
   Если разгерметизируется ракета, то шахта не всегда может спасти.
   Горючее и окислитель токсичны. Достаточно одного вдоха, и лицо стечет
с черепа, как желе.
   "Четырнадцать минут".
   Прыжком до поручня, по трапу вниз. Зачем мне трюм? Назад!
   Поворот,  через ступеньку наверх.  Спокойно.  Там еще один трап, и по
палубе бегом в корму.
   Шестой даже пахнет по-другому. Нет запаха сладкой мертвечины.
   А в жилых отсеках он есть.
   Это тянет из цистерн с грязной водой.
   При  снятии  давления  регулярно вышибает гидрозатворы и  фильтры  не
справляются
   В  шестом  прямо  за  забором  из  трубопроводов пост  наблюдения  за
реакторным отсеком. Вахтенного нет. Наверное, осматривает седьмой.
   Люк вниз.  Под трапом дверь в выгородку.  Там кислородная установка и
три   компрессора.   Перед  дверью  дыра  люка.   Там   внизу  дизель  и
дизель-генератор, и еще что-то - никак не могу вспомнить.
   Побочным продуктом получения кислорода является водород. Он удаляется
за  борт  специальными  компрессорами.  Если  система  негерметична,  то
водород поступает в отсек. Здесь его сжигают в печах.
   Если водорода много и  печи не  справляются,  по  отсеку будут летать
голубые огоньки - маленькие взрывы этого замечательного газа
   "Двенадцать минут".
   Немедленно в седьмой.
   Интересно, кто нам считает и что означает весь этот счет?
   Кто бы не считал, я его боюсь и счета его боюсь.
   Лучше всего я чувствую себя на бегу.
   Бегу и ищу.
   Сам пока не знаю что.
   Мне кажется я знад но забыл, и теперь никак не вспомнить.
   В седьмой можно попасть только через тамбур-шлюз.
   Он должен быть всегда закрыт, а тут - настежь. Вахтенные - черт бы их
побрал.
   Если в реакторном радиоактивность, то выходят через тамбур.
   Сначала из коридора реакторного ступают в него, дверь задраивается, и
после  небольшого  наддува  шестого  -   миллиметров  на  пять  -  дверь
приоткрывается и проскальзываешь, обдуваемый воздухом.
   Нет.  Не так.  Так выходят из любого другого отсека при пожаре,  чтоб
газы  не  прорвались в  соседний отсек,  а  в  тамбур-шлюзе  реакторного
имеется система очистки: вентиляторы гоняют воздух через фильтры.
   В  реакторном палуба  из  нержавейки и  воздух свежайший.  Это  из-за
ионизации: Гамма-излучение и нейтроны делают свое дело.
   Здесь  полно вентиляторов,  кондиционеров,  воздушных клапанов -  все
стены увешаны.  Когда клапаны переключаются,  возникает воздушный удар -
будто  рвануло что-то.  Нужно  найти вахтенного.  Может,  он  в  рядом с
насосами? Это внизу. Прямо десять шагов и люк. Когда спускаюсь, чувствую
то жар, то в затылок холодная струя - такая здесь атмосфера. Нет никого.
Может, он на соседнем борту. "Десять минут".
   Быстрей.  По трапу рывком и  в тамбур между реакторными вы -городками
на соседний борт.
   В каждой выгородке по реактору.
   Когда  идем  на  семидесяти  процентовах мощности,  лучше  внутрь  не
заходить.  Прострелы в биологической защите такие, что для промежуточных
нейтронов на  радиометре не  хватает шкалы.  Под  -чиненные не  идут  на
замеры.  Вешаешь приборы на себя и...  бравада,  конечно,  все это не от
великого ума.
   Дверь  в  реакторную  выгородку  нужно  открыть.  Там  поддерживается
вакуум, и поэтому, чтоб войти, его снимают.
   Как-то на одном борту устраняли парение и дверь была закрыта.
   Парение усиливалось с  каждой  минутой,  давление возросло,  и  дверь
потом не  открылась -  сварились заживо.  Вся  аварийная партия.  Где же
вахтенный?  "Восемь минут".  Он в восьмом. Наверняка болтает с коллегой.
Сейчас мы его достанем.
   Слушайте, а может, я проверяющий и моя задача в том, чтоб отловить по
кораблю всех вахтенных? Бред какой-то. Полная ерунда.
   "Семь".
   К кормовой переборке,  дверь на себя.  Она идет с трудом, сквозь щели
свистит воздух -  восьмой отсек  наддулся.  Нужно  сказать центральному,
чтоб сравняли давление.
   Однажды  наддули восьмой,  чтоб  устранить течь,  а  потом  некоторые
умники решили сравнять давление.
   Открытием переборочной двери, конечно.
   Дверь сорвало, и двоих размазало по переборке.
   Летели по воздуху метров десять, прежде чем их завернуло в ветошь.
   В восьмом жарко.  Градусов пятьдесят,  не меньше. На верхней палубе -
главные  электрораспредщиты.   Они  тянутся  с   носа  в  корму.   Через
тамбур-шлюз  можно  попасть  на  среднюю палубу.  Там  турбина,  главный
распределительный  вал,   генератор  и  трубы,  трубы,  все  это  давит,
преследует,  гонит вперед,  вниз, в трюм, в конденсатный колодец. Если в
отсек пойдет пар, спасаться нужно, ныряя в этот вонючий колодец.
   "Пять".
   Успею. Девятый надо пролететь. Он точная копия восьмого.
   "Четыре".
   Бегом  между щитами и  дверь в  десятый на  себя,  и...  и  вахтенный
десятого идет навстречу.
   Наконец-то хоть один человек. А я уж думал...
   Я говорю ему что-то, говорю, что-то очень важное.
   Он  отвечает,  и  в  голосе его нет беспокойства.  Значит,  ничего не
случилось?
   "Одна минута".
   Господи!
   Все.
   Я проснулся.
   Оказывается, я спал.
   Я спал ровно двадцать минут...

   ДОПОЛНЕНИЕ КО ВСЕМУ СКАЗАННОМУ О ВОЕННОЙ ФАМИЛИИ
   Наша фамилия цепляется за взор.
   Как тавро у скотины.
   Хотя конечно, выражение "как у скотины", я думаю, не совсем удачное и
требует всяческого смягчения.
   Наверное, лучше сказать: "как у животного".
   Да, так, мне кажется, лучше.
   Ну так вот, чего там выкрутасничать - ни одной человеческой фамилии.
   Где все эти Сумароковы, Левины, Некрасовы, Тургеневы, Карамзины? И не
то, чтобы их нет совершенно, просто, я думаю, слабо выражены.
   Гораздо  больше  Косоротовых,   Изверговых,   Лютовых,  Тупогрызовых,
Губошлеповых, а также этих, оканчивающихся на "о", - Зубро и Неожидайло.
   Или Козлов.
   Ну что с ним поделать.
   Казалось бы -  Козлов и Козлов, и слава Богу. И папа у него Козлов, и
мама,  и  все это еще можно как-то  выдержать,  но когда сам ты Козлов и
командир у тебя Козлов...
   А  в  отделе кадров сидят,  конечно,  законченные гады,  и  не только
потому,  что,  сидя в  своем кабинете на  анальном отверстии ровно,  они
умудряются получить ордена "За службу Родине" и "За боевые заслуги" безо
всякого стеснения,  они еще людей на  экипаже коллекционируют по  такому
принципу,  что если ты Орлов или Зябликов, то тебя в экипаж Ястребова, а
если Баранов, то пожалуйте в компанию к Волкову.
   Но  особой любовью у  этих  ненадеванных гондонов все-таки пользуется
фамилия Козлов.
   Всех Козловых собирают на  одном экипаже.  А  командир этого экипажа,
само собой разумеется,  носит ту же фамилию и при очередном назначении к
нему лейтенанта говорит "Ну все!  Это им  так не пройдет!"  -  и  спешит
передать свое возмущение командиру дивизии.
   - Товарищ комдив!  -  врывается он  к  начальству,  которое всей этой
окружающей нас  жизнью давно уже лишено вдумчивого человеческого обличья
и носит фамилию Тигров. - Я отказываюсь терпеть от отдела кадров все эти
издевательства. Опять! Опять лейтенант Козлов!
   - Антон  Саныч!   -   вздыхает  начальство,   утомленное  собственным
непрекращающимся трудоголизмом,  то есть тем,  что по триста дней в году
приходится  в   море  пропадать.   -   Ну   вы   же   просили  командира
электронно-вычислительной группы.  Вот вам и  дали.  Я  уже разбирался с
этим вопросом.  Прошли те  времена,  когда мы что-то требовали.  Прошли,
Антон Саныч,  безвозвратно.  Поймите вы,  наконец, людей нет. На дивизию
прибыли два лейтенанта указанной специальности -  Козлов и Сусликов.  Ну
что, хотите Сусликова?
   Оторопевший командир говорит: "Нет!".
   - Ну, слава тебе Господи, - устало вздыхает комдив, а когда его каюта
пустеет, он еще какое-то время сидит совершенно безразличный ко всему, а
потом вдруг в  глазах его появляется дуринка,  он произносит вполголоса:
"Ну-ка,  где  эта орденоносная сука!"  -  и  вызывает к  себе начальника
отдела кадров по фамилии Пидайло.

   СЕМЬ СЛОВ

   "Контр-адмирал  Дмитрий Федорович Сковорода был  необычайно умен",  -
так можно было начать и этим можно было бы и ограничиться,  и это был бы
самый короткий рассказ,  состоящий из семи слов,  и  в нем все было бы в
полном достатке:  и  ум,  и  суть,  и такт -  и тогда абсолютно излишним
выглядело  бы  добавление,  сделанное  непосредственным военоначальником
адмирала  Сковороды,  полным  адмиралом  Леонидом  Антонычем Головней  в
окружении таких же адмиралов: "Попробовал бы этот мудак быть идиотом!" -
которое относилось,  видимо,  и  не  к  личности Сковороды в  целом,  но
касалось,    скорее,    вопросов   стратегических,   реже   тактических,
технологических,  композиционных по существу или же даже духовных,  и уж
совсем  невозможно было  бы  приткнуть  куда-либо  мысли  некоторых его,
Сковороды,  подчиненных о том, что пошли в свое время зачем-то совсем не
туда,  куда следовало бы  переместиться под руководством вышеупомянутого
козла,  и  там  он  придумал нечто  такое,  ТАКОЕ,  что  еле  всплыли  с
перепорченными лицами,  с дифферентом на корму, погнув перископ, потеряв
все  аварийно-спасательные  буи,  затопив  шахту  навигационного прибора
"Самум",   который  по  приходу  срочно  выгрузили,   чтоб  хоть  как-то
сохранить,  а  то  ни  туда ни сюда,  да повезли его сдавать,  а  там не
принимают,  потому что никто ни  с  кем не  договаривался,  и  тогда,  в
сердцах,  бросили его у входа,  потому что временем свободным совершенно
не  обладали,и  он  простоял там целый год,  и  множество раз замерзал и
оттаивал,  замерзал и  оттаивал,  плавно  переходя из  одного плачевного
состояния в  другое,  куда  более  плачевное,  описать которое здесь  не
представляется возможным, и вот уже кто-то заговорил о воровстве, да так
споро и горячо,  что никак не унять,  и рукой все машет и машет, и все о
них,  о консервах,  а особенно о севрюге в томатном соусе и о балычке со
слезами  жира  на  тонких  и  нежных  ломтикам,  и  кто-то  крикнул "Без
генералов у  нас не воруют!"  -  и пошло,  поехало,  побежало,  полетело
кувырком, как это и водится в нашей милой стороне.
   А  ведь на все это хватило бы одной только фразы:  "Дмитрий Федорович
Сковорода, контр-адмирал, между прочим, был необычайно умен".

   Я НЕ ЗНАЮ ПОЧЕМУ...

   мы  так  любим собственное начальство.  Что-то  в  этом  есть  такое,
этакое, мохнатое, непростое, неповерхностное.
   Что-то от глубины, когда все были холопами.
   Что-то оттуда, чистое, как роса или слеза гиппопотама.
   Вот  смотришь иногда на  наше лицо -  оно еще потеет под фуражкой,  -
принадлежащее герою,  а он глядит на начальство так,  что все,  казалось
бы, самое невероятное готов для него совершить, изготовить.
   Сначала,  правда -  нельзя не  сказать,  -  он производит впечатление
человека с  чувствами,  но  потом становится ясно,  что  что только наше
несчастное начальство ни придумает, он все для него сотворит и исполнит,
даже самое неприглядное, смердящее втуне.
   Даже не  знаю,  за  что при описании этого явления браться и  как все
соблюсти,  чтоб,  с одной стороны,  был несомненный герой,  а с другой -
чтоб  поменьше  оно  напоминало  то  самое  положение,   когда  начинает
казаться, что что ни лизни - все впрок.
   Так что думайте сами. Вот вам невеселая история про Гришу Горчичного,
командира катера,  который вез  на  своем  быстроходном,  летучем корыте
сухопутного маршала и  от  осознания всего,  и  напряжения даже на ветру
блестел от пота, как арабский бриллиант, клянусь тесным тем местом.
   И  когда  они  (я  не  только  катер  имею  в  виду)  на  всех  порах
развернулись красиво,  чтобы к  пирсу подойти -  а  катер ведь  бежит по
воде,  как  галька,  брошенная умелой рукой в  несомненную гладь,  -  то
увидели на пирсе матроса.
   Тот сидел и удил рыбку.
   А  это же нельзя так сидеть и удить.  Это же несомненное оскорбление,
может быть, пирсу или что еще пуще: несоответствие, может быть, всякое!
   Потому и сказал маршал Гришеньке:
   - А ты толкни пирс. Пусть морячок в воду упадет.
   А  чем  начальство  невероятней,   тем  очевидней  к  нему  любовь  и
понимание.
   Гриша даже не  думал ни  о  чем промежуточном.  Он  от чувств к  тому
глупому маршалу задохнулся и сейчас же направил катер носом в пирс. А