аете ли, звуки, после чего тщательно высмаркиваюсь.
   Да-а! Россия...
   Но вернемся к армянам, которые все еще ждут свои "Нисан-Патрули"!
   - Ар-мя-не! - хочется сказать им.
   - Ар-мя-не! - хочется им заметить. - Ар...мя...не...
   - Ве... да... че... эээ... 
   Последние  несколько слов,  а  вернее  букв,  символизируют армянское
недоумение,  проще говоря,  оторопь,  которая приключилась с  ними после
общения с русскими националистами, позорными червями в печальном далеко.
Те говорили:
   - Покажите деньги. 
   А эти им:
   - Покажите "Нисан".
   Оказалось, ни у кого ничего нет. Предусмотрительный дядя Боря прислал
армян на разведку, чтоб их сразу не обобрали.
   Армян звали: Кимо, Самвел и Араик.
   Араик был самый молодой.  Кимо в  первый раз в жизни надел пальто,  а
Самвел всеми своими повадками напоминал животное.
   И смотрел он на место,  откуда, по его разумению, должен был появится
"Нисан-Патруль", так, как только китаец смотрит на яшмовые врата, прежде
чем сунуть туда свой нефритовый стебель.
   А  вокруг  он  -   китаец,   разумеется  -   уже  разложил  следующие
обязательные предметы большой любви:
   свисток неистребимого желания,
   крючок страсти,
   колпачок возбуждения
   зажим нежности,
   бородавку утомления,
   серное кольцо Вечной Похоти,
   татарский любовный колокольчик и фамильный мастурбатор.
   И уже изготовился.
   Сейчас приступит.
   С трудом войдет в "беседку удовольствий".
   А пока только предварительно разглядывает.
   И от напряжения при разглядывании даже слезы на глаза выступили.
   Все    последующее   (методологически)   напоминает   мне   некоторые
садомазохистические картинки.  И будто в них участвую я: голышом надеваю
роликовые коньки,  и стройная женщина в черных крагах возит меня кругами
по концертному залу, крепко держась за мой тоненький пенис
   Во  всяком случае только я  начинаю вспоминать,  чем  же  там  у  нас
закончилось дело с  этими "Нисан-Патрулями",  как  тут  же  эти  видения
вытесняют из моего сознания все остальные воспоминания.
   Помню только,  что потом мы  дружно встали на защиту армян,  за что и
заслужили их  любовь и  получили возможность немного погодя впихивать им
остальные идеи.
   На прощанье они пожимали нам руки, обнимали и говорили:
   - Приезжайте к нам в Ереван.
   А  моя жена,  воспользовавшись случаем,  бросилась в комнату,  нашла,
прибежала назад и  вручила им мои новые туфли,  которые она в свое время
приобрела по случаю в Ереване на улице Комитаса в маленьком магазинчике,
и  которые нужно было там  же  срочно обменять,  потому что  один туфель
оказался на полтора размера короче другого.
   И эти армяне уехали от нас навсегда, сжимая от счастья в руках вместо
"Нисана" мои дефективные башмаки.
   Правда,  мы  потом много раз перезванивались,  поскольку Араику нужны
были игровые автоматы -  "однорукие бандиты", и он звонил нам, а мы ему,
с  трудом добираясь до  этого  непрерывно отползающего в  те  времена от
России Еревана,  с которым то нет связи, то на том конце никто по-русски
не понимает ("Подождите,  я Гамлета позову,  он по-русски понимает,  а я
говорю,  но  не понимаю").  Наконец нашли мы ему эти автоматы,  но нужно
было в  последний раз уточнить:  такие-то они или сякие-то,  и я еще раз
дозвонился
   - Але, але, это Ереван? Позовите Араика. Араик? Это Араик?
   - Нет, нет, это не Араик, это его жена. Араик в лифте застрял.
   И тут я сошел с ума,  потому что долго дозванивался, потому что когда
еще до них доберешься.
   - Побегите к нему,  -  говорю я ей,  -  уточните,  такие-то ему нужны
автоматы "однорукие бандиты" или сякие-то?
   И она побежала -  слышно,  что по дороге что-то упало,  - и долго там
выясняла у Араика,  сидящего в лифте,  какие ему нужны автоматы, а потом
прибежала  и   переврала  все  до   неузнаваемости,   потому  что  очень
волновалась и все по дороге забыла.
   Мама моя!
   Как  меня  успокаивает,  если  я,  после  всяких таких  вот  событий,
открываю автора, настоящего певца печали, на любой странице и читаю:
   "...  Чувство!  Лежит в  основе.  Это точка опоры.  Она не сводится к
понятию,  исключая то  краткое (можно сказать) мгновение,  когда чувство
выносит   приговор  Вселенной.   Затем   чувство  либо   умирает,   либо
сохраняется..." - и все, захлопываю.
   Настоящих авторов,  лохань  их  побери,  никогда  не  следует  читать
вдоволь  (чуть  не  сказал-вдоль),  тогда  это  успокаивает  и  помогает
сохранять равновесие.
   Хотя иногда руки опускаются.
   И у Бегемота тоже.
   Видели бы вы,  как они у него опускаются:  он - крупный, белый, а они
медленно так поползли, поползли и достигли пола.
   О, хрустнувшая хризантема моей души! - говорю я ему в такие минуты. -
Знаешь ли ты,  что величаво-спокойное,  проще говоря,  лирично-эпическое
повествование более  подходит твоему  невыразимому отчаянию.  Кстати,  в
такие минуты я  почему-то  представляю тебя старым,  толстым и  на одной
ноге.  Вторая у  тебя  смачно оторвана на  службе короля Георга.  Но  ты
опираешься на  плечи молодых своих собратьев и  орешь им:  "Сарданапалы!
Мухины дети!  Все  очком будете у  меня воду пить!  И  им  же  верблюжьи
колючки носить с  места  на  место!"  -  а  потом  ты  успокаиваешься и
рассказываешь им о пулях-штормах-парусах и о том,  как ты водил по морям
отечественные тральщики,  и на глазах у них блестят романтические слезы,
каждая величиной с австралийскую виноградину.
   И сейчас же руки у Бегемота возвращаются на прежнее место.
   И  в глазах появляется блеск,  который я считаю совершенно нормальным
для современного военнослужащего:  будто вскрыли старинный сундук, а там
- "пиастры! пиастры!".
   Это ли не повод вспомнить о душе?
   Душе военного, я разумею.
   То-то  весело было бы  для  какого-нибудь исследователя ее  отыскать,
обнаружив при этом незначительные ее размеры в  сочетании с несомненными
ее качествами, - наивностью, невинностью, светлостью.
   Душа военнослужащего - это то, что растет у него всю жизнь.
   И  в конце жизни значительную часть ее составляет честь и совесть или
то, что он вкладывает в эти понятия.
   Исключение составляют генералы,  которые всю  жизнь  существовали при
чем-нибудь вкусненьком.
   Им в душе отказано.

   Бирюза.

   - О,  озарение святое,  снизойди!  -  молили певцы  и  поэты  древней
Месопотамии,  и озаренье снизошло -  все они остались без штанов, потому
что  озарение -  один  из  способов освещения мрака:  всем  в  одночасье
становится ясно,  куда идти,  но  при этом все чего-то  лишаются -  одни
невинности, другие - благов и благости.
   И  на  нас  с  Бегемотом  снизошло  озарение.   (Я,  кстати,  тут  же
поинтересовался относительно штанов )
   Оно  снизошло утром в  пятницу,  и  душу сразу так затомило-затомило,
потому что мысль озаряющая пока еще не  до  конца состоялась и  какое-то
время существовала в виде бледновато-клочковатом, но потом сразу раз - и
мы поняли, что не можем жить без бирюзы.
   - Бирюза! - вскричал Бегемот. - Бирюза!
   - Говорил ли  я  тебе,  Саня,  -  обратился он  ко  мне  тут  же,  от
возбуждения сжимая до боли мой случайно оказавшийся рядом с  ним большой
палец  правой  руки,  -  что  теперь мы  будем  заниматься исключительно
бирюзой -  этим благороднейшим из каменьев, измеряемых в каратах. Знаешь
ли  ты,  что  у  меня  есть  технология производства бирюзы в  несметных
количествах.  И  мы прежде всего,  конечно же,  снабдим всю Армению этим
богатством.  У нас все армяне будут ходить с бирюзой.  Они спать будут с
бирюзой.  Они жрать будут с  бирюзой.  Я бы даже на улицу запретил бы им
выходить без бирюзы. Помчались!
   Опять помчались!
   Вы  не  знаете,  почему русские люди  всегда куда-то  бегут,  мчатся,
распуская по воздуху слюни?
   И почему русскому человеку можно пообещать что-нибудь, но не сделать,
а  потом пообещать ему еще что-то,  еще более значительное,  чтоб у него
глаза на лоб полезли, и он опять поверит?
   И опять побежит.
   Почему в России нельзя спокойно сесть и положить в рот кусок варенной
на пару лососины в белом соусе и, обратившись в глубины своего существа,
наблюдать за  тем,  как она непринужденно растворяется,  уверенно теряет
свои первоначальные очертания,  и  в  ней образуются плешины,  промоины,
легко ощущаются волоконца;  и  во  взоре твоем благодарном от  всей этой
ерунды  сейчас  же  появится  масло  и  то  глубинное успокоение,  какое
свойственно разве что только кустам бузины после дождя?
   Почему у  нас всегда так -  только отправил кусок за щеку,  как рядом
обязательно оказывается некий  запаршивевший от  невзгод козел,  доверху
напичканный радиомусором, который говорит безо всякого умолку о налогах,
бюджете, думе, парламентаризме, перемежая все это - "вам, конечно, будет
небезынтересно" и "но мы-то с вами понимаем?".
   Как  хочется выловить в  тарелке дробиночку перца и,  придвинувшись к
нему вплотную,  -"простите!" -  щелчком направить ему ее в глаз, лучше в
правый, и с удовольствием необычайным по своей полноте наблюдать, как он
задохнется от слез,  заплюется,  закашляет,  а лучше забить ему в грызло
обмылок или этот,  как его,  который разбухает,  как груша, и заполняет,
надеюсь,  все помещение,  как кляп какой-нибудь,  и  будет еще не раз то
разбухать,  то  опадать,  то  разбухать,  то опадать,  пока не изольется
душной Амазонией.
   Я думаю, что это все из-за пассионарности.
   То   есть,   я   хочу  сказать,   из-за   склонности  этой  страны  к
пассионарности.
   Периодически встречаются тут несколько мудаков-пассионариев,  и  весь
этот бардак начинается заново.
   Все это -  как шляпа по кочкам -  пронеслось в моей голове, пока мы с
Бегемотом бежали за бирюзой,  и если с высоты птичьего полета посмотреть
на  то,  как мы бежали,  то многое,  наверное,  на этом свете нам должно
проститься:  столько в этом беге было наивной веры и надежды,  а также -
волглости, смачности, сочности.
   И  у  Бегемота работали на  лице все его мускулы,  а  взор его глаз -
бесстыже чистых - был обращен чуть вверх, словно он наблюдает сошедшую с
небес лепоту или зарю на вершинах деревьев.
   Порой он прищелкивал языком,  как вампир, порой улыбался, как дервиш,
который уже видит танцующих гурий,  а  то вдруг останавливался и начинал
говорить.
   - Бирюза,  -  говорил  он,  -  это  соединение  меди  голубоватого  и
зеленоватого цвета,  и  ее  можно варить из медного купороса или,  лучше
всего,   из  сливных  вод,  которые  образуются  как  продукт  различных
производств. Подумай только, мы еще очистим город от тяжелых металлов! А
потом все выпаривается и  прессуется,  а  затем шлифуется.  У  меня есть
такие шлифовальщики, которые даже из каловых камней сделают ожерелье!
   И  я  смотрел на  Бегемота,  и  уже видел на  нем ожерелье из каловых
камней, и вспоминал цитаты.
   Я,  знаете ли,  неожиданно могу вспомнить цитаты. Например: "Во время
полового акта она имела обыкновение смеяться так бурно,  что выталкивала
член из влагалища".
   Или:
   "Они жили долго и кончали преимущественно в один день".
   Или:
   "Вместо рта взяла в глаз - еле выморгалась!"
   Я  не  знаю,  из  каких они произведений,  но  считаю,  что их  нужно
запретить.
   Из соображений выспренней нравственности.
   Именно выспренней!
   Потому что у нас нравственность особого рода.
   И поэтому ее нужно охранять.
   А если ее оставить без присмотра,  то она скоро полностью переродится
в блуд и паскудство.
   И  когда я смотрю на Бегемота,  мне все время приходит в голову мысль
об охране нравственности.
   И  еще,  куриные  челюсти,  в  некоторые  периоды  своей  жизни  лицо
Бегемота,  срамота щенячья,  вызывало в моей памяти лицо коменданта того
славного  военного городка,  с  которого и  началась моя  необыкновенная
карьера.  Что-то  в  них было общее,  какая-то  помесь ответственности с
вихрем непредсказуемости.
   Фамилия коменданта была Извергов.
   Кстати,  не помню ни одного коменданта с фамилией Цветиков,  Розанов,
Хризантемов. Обязательно - Извергов, Самохвалов, Спиногрызов.
   Я впервые увидел его при заступлении в патруль.
   Он нас инструктировал.
   Там было на что посмотреть: у него, прежде всего, надувалась шея, как
у лягушки-быка перед вступлением в половые отношения,  и голос,  низкий,
хриплый, казалось, легко извлекался из области вспомогательного таза.
   Телом мал.
   Лицом красен.
   Взором отважен.
   И в движениях быстр, как краб на отмели.
   Он говорил:
   - Квадрат "Е" - еее! - и никто не посмел бы заявить, что он не знаком
с этим квадратом. И еще он говорил:
   - Именно   тут   ожидаю  появления  множества  самовольно  шатающихся
воинов-строителей.  Они должны быть здесь! В камере! И если они не будут
сидеть, то сидеть будете вы! - и никто не посмел возразить.
   Он говорил:
   - Гэ-о-мет-рия!  Укладывать гробики!  -  и  это означало,  что снег с
дороги следует располагать вдоль  обочины аккуратными параллелепипедами,
проще говоря, гробиками, по всем законам геометрии.
   Вот так,  расчудроны чудаковатые,  а вы думали,  армия у нас пальцами
где попало ковыряет?
   Нет!
   Армия у  нас снег вдоль дороги укладывает и старается при этом,  чтоб
снег был белый,  а  не  грязный,  то  есть затемненные места следует еще
сверху свеженьким снежком припорошить.
   Да-ааа... жизнь...
   Как-то  комендант стоял в  ДОФе и  ждал,  когда ему позвонят -  там у
дежурного по ДОФу есть телефон -  и  сообщат,  что послали бульдозер для
того,  чтобы убрать с центральной площади гигантскую кучу колотого льда,
которую соорудил в середине предыдущий бульдозер.
   Коменданту должны были позвонить с  минуты на  минуту,  и  он  ужасно
нервничал,  дергался всеми своими чувствительными членами одновременно и
поминутно обращался к дороге,  а если звонил телефон у дежурной, успевал
подскочить, до нее ухватиться за трубку и гаркнуть в нее:
   - Ка-мен-дан-т!!!
   - Ой! - говорили там. - Извините...
   - Гм...  -  говорил он,  -  трубку бросают... - а там просто хотели у
дежурной поинтересоваться,  какой,  фильм в  ДОФе идет,  и только трубка
оказывалась на месте, как снова раздавался звонок:
   - Ка-мен-дант!!! 
   И опять:
   - Ой! Извините...
   Так повторялось множество раз,  пока он наконец не увидел, что где-то
с  горы к площади движется бульдозер,  и он не выдержал и,  пульсируя на
ходу,   побежал,   скользя,   спотыкаясь,  навстречу  этому  бульдозеру,
размахивая руками и горланя по дороге какую-то песнь горилы-самца.
   А  бульдозерист,  заметив издалека,  что  на  него бежит одичавший от
переживаний комендант,  от  страха бросил бульдозер и  удрал,  утопая по
пояс, в снежные сопки.
   И теперь бульдозер сам шел на площадь,  и, когда комендант добежал до
него и  обнаружил,  что внутри никого нет,  он принялся прыгать вокруг и
орать уже бульдозеру:
   - Стой, еб-т! Стой, блядь! Как же здесь нажимается а? Эй! Кто-нибудь!
   Но никого не потребовалось.
   Тот бульдозер остановился только тогда, когда уперся в эту гору льда,
сделанную предыдущим бульдозером.
   Там он и заглох, железное чудовище.
   А еще мы видели коменданта на парадах и на строевых прогулках.
   Весна воскресенье, солнце, теплынь - а у нас строевая прогулка
   Мы идем строями -  экипаж за экипажем -  в поселок, чтоб там походить
кругами по дорожкам,  создавая своим строевым шагом строевую красоту,  а
впереди  нашего  строя  на  машине  с   тремя  мегафонами  наверху  едет
комендант.
   Он таким образом очищает перед нами путь.
   А  очищать не  от  кого,  поскольку утром в  поселке еще никого нет -
никто не проснулся, улицы пусты.
   И  для  кого мы  тут ходим,  непонятно,  а  дорога идет под горочку -
справа кювет,  слева -  откос, и тут из-за дома вылетает на трехколесном
велосипедике   крошечный   мальчуган   и,    отчаянно   крутя    педали,
пристраивается перед  машиной коменданта,  и  теперь все  мы,  и  машина
коменданта в  том числе,  приобретаем скорость движения этого крохотного
велосипедика.
   Какое-то время так и движемся, а потом комендант начинает очищать нам
дорогу:
   - Мальчик!  -  говорит он сразу в  три мегафона так,  что просыпаются
горы. - Ма-ль-чик! Принять в сторону!
   А парнишка уже понял,  что он сделал что-то не так, и отчаянно крутит
педали,  но  от  страха не может свернуть в  сторону и  по-прежнему едет
впереди нашей процессии.
   - Мальчик!  - не выдерживает комендант. - Мальчик! Ма-ль-чик, еб твою
мать!
   И  тогда  мальчишка резко  выворачивает руль  и  летит  под  откос  -
мальчик-велосипед-мальчик-велосипед  -  пока  не  достигает дна  канавы,
после чего ничто уже не мешает красоте нашего строевого движения.
   Ах!..
   А 23 февраля мы с утра до вечера тоже что-нибудь делали.
   Только в середине дня нас отпустили домой часа на три яйца погладить,
а  потом опять,  переодевшись в  парадную тужурку с медалями,  следовало
прибыть в  ДОФ  и,  отметившись на  входе у  старпома,  пройти в  зал на
торжественное собрание, а ускользнуть невозможно - все дырки заделаны (я
сам все проверил),  даже окно в  туалете закрыто решеткой,  и после этой
проверки,  ослепительно  стройные,  уже  не  торопясь,  направляемся  на
торжественное собрание.
   Умные пришли в  ДОФ  без  шинелей:  они разделись у  друзей,  живущих
рядом, и шли метров двадцать - тридцать без шапок среди пурги.
   Глупые пришли в шинелях и разделись в гардеробе.
   И вот когда кончилось торжественное собрание...
   - Объявляется перерыв!
   И все как-то быстренько заторопились к выходу.
   - А   после  перерыва  всем  опять  собраться  в   зале  на   концерт
художественной самодеятельности! 
   И все заторопились сильней.
   - Уйдут,  - выдыхает капитан первого ранга, распорядитель торжеств, -
нужно закрыть гардероб.  Скажите там,  чтоб закрыли гардероб! - Движение
масс еще более усиливается. - Шинели! Шинели не выдавать!
   Люди побежали, по дороге кто-то упал.
   Дверь  в  гардеробе разбили сразу  же,  но  всех  она  все  равно  не
вместила,  поэтому рядом  сломали фанерную стенку и  оттуда стали просто
выбрасывать шинели наружу,  на пол, там по ним ходили, потом поднимали и
по обнаруженным в кармане пропускам устанавливали "кто-чья".
   - Закройте входную дверь! То-ва-ри-щи офицеры! 
   - Комендант! Вызовите коменданта!
   И  приехал комендант!  "Всех в  тюрьму!!!"  -  орал  он  перед дверью
гардероба.
   Конечно! Я в эти мгновенья был внутри.
   Я не хотел надевать чужую шинель.
   Я хотел найти свою,  и,  когда в гардероб ворвался комендант, я всего
только  успел  завернуться в  ближайшую шинель,  висящую на  вешалке,  и
остался стоять,  а рядом со мной Гудоня -  маленький, щуплый лейтенант -
тоже завернулся, но от страха он еще и подпрыгнул, поджав ноги.
   Он висел ровно столько,  сколько требовалось для того,  чтобы вешалка
на  шинели оторвалась,  и  тогда он  упал,  и  на  него еще сверху легло
шинелей пять-шесть.
   Шум  привлек коменданта,  он  пробежал мимо меня,  бросился,  разрыл,
достал и  потом уже вышел,  держа в  одной руке потерявшего человеческое
обличье Гудоню.
   "Не помня вашу сексуальную ориентацию,  -  как говорил наш старпом, -
на всякий случай целую вас в клитор!"
   И еще он говорил:
   "Как я тронута вашим вниманием, и особенно выниманием".
   И еще он любил стихи.
   "Буря мглою небо кроет,
   Груди белые крутя".
   Нет, ребятки!
   Лучше все-таки бежать за бирюзой.
   Бежать,   бежать  и  видеть  перед  собой  широчайшую  спину  бедняги
Бегемота, и думать о том, какой ты все-таки дурак, что бежишь неизвестно
куда.
   И это хорошо,  потому что ты сам дурак,  самостоятельно, без каких бы
то ни было побочных дураков.
   И это прекрасно.
   Я  даже  своего тестя  -  золотые его  руки  -  решил  приспособить к
производству бирюзы,  для чего из Киева,  под видом пресса, нам прислали
два противотанковых домкрата,  и мы, напрягая себе шеи, сломав по дороге
телегу,  даже  дотащили до  него -  золотые его  руки -  эти  совершенно