ее только по большой нужде (или по малой) или в
случае ядерного нападения.
   Вот как ухнуло тогда в Окольной (все равно не знаете, где это, к чему
уточнять?),  как разнесло там в  шелуху склад боепитания,  как вырос при
этом умопомрачительный белый гриб над городом, вот тогда и побежали все,
причем у  всех оказались надеты только рубашки,  а  под  ними -  ничего,
кроме отдельных сморщенных деталей,  а  некоторые успели в таком виде до
Мурманска доскакать,  все свое потомство многоплодное прихватив,  и  все
они оказались замполитами. (Эскадрон блядей летучий!)
   А я знаю героев,  не замполитов, конечно, которые, не бросая начатого
дела, только в окошко глянули тогда на расползающееся по небу безобразие
и  зашептали страстно своими косоглазым певуньям:  "Пока до нас долетит,
десять разу успеем кончить!"
   И кончали.
   Десять раз.
   О  чем всюду потом напоминали многочисленные свидетельства -  бледные
сливки презервативов,  - которые по весне при вытаивании усеивали откосы
и  собирались  с  гримасой  омерзения  палками  в  ведра  и  относились,
сморщившись, в мусорные бачки.
   И полны были те бачки.
   И приезжала машина из тыла,  и грязнющий молчаливый матрос,  которому
до этого десять лет в голову вдолдонивали, что он на службе Родину будет
защищать,  грузил  все  это  дерьмо,  переворачивал сочащееся и  чмокал,
утрамбовывая.
   А офицеры помогали грузить.
   Мичмана  и  матросики по  воскресеньям влажнели  в  тесной  войлочной
промежности где-нибудь на галере,  а офицеры -  в поселке.  Они поначалу
взбунтовались было ("мы же  в  погонах!"),  а  их быстренько переодели в
гражданочку и успокоили дисциплинарно всячески,  и напрягаешься, бывало,
встаешь на  цыпочки,  чтоб  эту  драгоценную бадью с  дерьмом через борт
машины перевалить,  а с нее льется, льется и на плечи тебе, и в открытый
от усилия рот.
   И  никто не  заболевал простудными заболеваниями,  никого не скашивал
австралийский антиген, даже отрыжкой никто не страдал.
   Все! Решительно все.
   Все решительно были красивы, полны и сильны, как крокодилы. Таким дай
что-нибудь в руки,  и потом не вырвешь. Таких пошли куда-нибудь, и потом
концов не найдешь. Таких выпусти в поле, и они тебе все поле проскачут -
накосят-выкосят-выгребут-вывезут  -  или  картошку соберут у  себя  и  в
соседнем государстве.
   Вот вызывают лейтенанта и  говорят ему:  "Поедете немедленно замените
старшего на картошке в  Белоруссии,  а  то от него,  чухонца недорытого,
месяц ни слуху ни духу".
   И он едет.
   В Белоруссию.
   И  там  находит какое-то  Богом забытое место -  не  то  склад не  то
планетарий,  -  напичканное в  три яруса койками.  А за столом там сидит
недоразвитый замполит картофельного батальона и из лапши -  знаете, была
такая лапша в виде букв -  пытается выложить слово "солитер".  Лейтенант
входит,  говорит,  кто он и все такое, а замполит поднимает на него свои
синие-синие  очи,  во  взоре  которых  ничего  нет,  кроме  мутной  муки
творчества, и спрашивает
   - Слушай, как правильно: "солетер" или "селитер"?
   И сейчас же находится командир батальона, который, оказывается, нигде
не  прятался,  просто здесь  на  койке  лежал  трупом.  И  его  с  койки
сдергивают,  и он, обалдевший от столь обильных переживаний - лейтенанта
на замену прислали!  -  сначала ничегошеньки не может понять, а потом до
него доходит, и он бросается к лейтенанту, как Бойль к Мариотту, как Гей
к  Люссаку и  как  Левей к  Гуку,  и  трясет его за  грудки,  и  сжимает
страстно,  и кричит;  "Повтори, что ты точно меня меняешь", - а потом он
сходит с  ума,  бегает кругами по кубрику,  орет и пинает кровати,  а на
вопрос:  "Где все люди?!" -  отвечает,  радостно поперхнувшись: "Хрен их
знает, коров где-то (эх!) е-е-ебут!"
   И  лейтенант немедленно садится в  командирский "уазик" и долго-долго
едет по  безлюдной степи,  воспетой когда-то  Чеховым,  в  сопровождении
мичмана,  не  воспетого пока  никем,  который  говорит только  о  бабах,
советует лейтенанту,  как их выбирать,  и сочится слюнями, приговаривая:
"Порево-жорево-здорево" - и потирает свои маленькие потные ручки.
   И  первый же матрос,  которого удается обнаружить,  смертельно пьян и
приклеен между чудбвищными титьками у  пожилой доярки -  она  так с  ним
везде и ходит,  его никак не оторвать;  а доярка при отбирании поднимает
такой ужасный вой,  так по-бабьи и зашлась,  воет,  как по покойному,  а
потом она  спускает на  лейтенанта всех своих корок "Фас!  Возьмите его,
ирода окаянного!".  И  коровы долго гоняют его по  навозу,  все пытаются
забодать вместе с мичманом, слюнявым головотяпом, и машиной.
   Но лейтенант не сдается,  не из такого сделан,  он едет в милицию,  и
там ему обещают помочь,  дают молодца гаишника, и в первом же кювете они
находят  перевернутый  самосвал  с  пьяным  водителем  из  батальона,  и
лейтенант мнется,  не знает,  что ему предпринять,  а матрос кричит ему:
"Лейтенант!  Да я  тебя видел на..."  -  и  дальше он просто не успевает
сказать,  потому что гаишник хлопает его по лбу полосатой палкой и уже у
рухнувшего тела проверяет документы,  находит водительское удостоверение
и с остервенением его рвет.
   Итак, лейтенант собирает всех людей и все машины, за исключением двух
тарантаек,  сгоревших вместе с  картошкой синим пламенем,  и привозит их
назад,  за  что  его  обнимает и  пожимает ему  все  его руки начпо тыла
Северного  флота,   контр-адмирал,   приговаривая  при  этом:  "Удружил,
лейтенант,  все,  значит,  живы  у  тебя?  Спасибо,  удружил!"  А  когда
лейтенант заикается насчет того,  чтобы те  сгоревшие самосвалы списать,
адмирал ему обещает,  что немедленно вызовет мичмана, в чьем заведовании
они до Белоруссии находились, и тот этим сейчас же займется.
   И  приходит  мичман.  И  только  адмирал  открывает свой  рот  насчет
списания инвентарного имущества,  павшего в  борьбе за урожай-70,  как с
мичманом тут же случается истерика -  натуральная беда,  -  и он, словно
только что сбрендид ругается при адмирале матом, кричит, тыча скрюченным
пальцем в  лейтенанта:  "К-хуй  ему,  к-  хуй!"  И  его уводят под руки,
плачущего, а он все пытается обернуться и еще в него ткнуть.
   - Вот видишь?  -  говорит адмирал и разводит руками. - Ничего у нас с
тобой не получается.
   А получается только через год,  когда лейтенант находит наконец того,
кому можно вручить сорок литров чистейшего корабельного спирта и списать
те два самосвала.
   А  потом  лейтенант до  того  поднаторел в  списании всякого военного
барахла, до того он во вкус дела вошел, что мог запросто подводную лодку
списать со всем,  что у нее внутри напичкано - с людьми и механизмами, -
отвезти все это в  сторону и утопить в болоте к едрене Фене,  или мог за
два  старых дизеля поставить на  Северный флот десять вагонов леса,  или
чего-нибудь там еще добыть, оторвать, выкрасть, выпросить.
   Отчего и  сделался ценнейшим кадром.  А  когда его -  по дуге большой
окружности -  занесло в  Москву,  он вместе с корешом -  за одной партой
сидели - попал в Большой театр, и до начала представления, обшарив театр
совершенно в поисках свежего пива, они забрели в правительственную ложу,
где,  закинув  ногу  на  ногу,  стекленеющим взором  следили за  началом
оркестровки  и  наполнением  партера,   а  когда  партер  заполнился  до
необходимой величины,  его  кореш  -  вместе за  партой -  вдруг встал и
громко сказал:
   - Товарищи!  Проездом в  нашей родной столице большой друг Советского
Союза господин Замирюха! Поприветствуем его, товарищи, поприветствуем, -
и зааплодировал.
   И весь зал тоже встал и зааплодировал.
   Через минуту их  уже вели в  комендатуру,  а  потом первым же  рейсом
отправили в Мурманск с подробным описанием событий.
   И   командующий  Северным  флотом,   получив  то  послание,   заметил
командующему флотилией:
   - У вас что, этого лейтенанта нечем занять?!
   И  тогда  его  прикомандировали  еще  на  один  экипаж,   на  который
давным-давно повесили лишний винт -  ну,  то  есть на  этом экипаже и  с
кораблем,   и  без  него  всегда  лишний  винт  числился,   -  так  вот,
прикомандировали этого орла,  и  он  списал им  все  винты вообще -  два
настоящих и один тот, что повесили, - то есть лодка была, а винтов у нее
уже не было.
   И  тогда на том корабле возник праздник,  и  командир корабля капитан
первого ранга Титьков по кличке Чума,  который был таким интеллигентом -
просто жуть:  матом не ругался и  был вообще весь никакой,  который даже
экипаж самостоятельно не мог по домам распустить -  все звонил комдиву и
спрашивал разрешения, а если кого из офицеров хотел обозвать, то говорил
в  сердцах:  "Негодяй!  У  меня нет слов,  негодяй!",  -  так вот,  этот
командир,  на  которого обожали вешать всех  собак,  после списания всех
винтов впал  в  натуральное счастье,  носился по  пирсу как  оглашенный,
ненормальный философ,  как какой-нибудь Гракх Бабеф, и, наверное, первый
раз в  жизни ругался по-нехорошему и,  показывая рукой на свое причинное
место,  предлагал кому-то,  неизвестно кому,  где-то там наверху,  - его
попробовать.
   И все его понимали, потому что сами только этим все и жили.
   В смысле этим самым местом.
   Ой, городок!
   Ой,  городок,  городок, и чего ты только не видел, чего тут только не
было,  не происходило:  я имею в виду жизнь как непрекращающиеся половые
взаимоотношения,  и половые взаимоотношения в лучшем смысле этого слова,
под которыми я всегда понимал настоящую жизнь.
   Представьте себе все дома у  нас в городке в разрезе,  и ведь на всех
этажах одновременно и порознь, чаще всего глубокой ночью, реже по утрам,
прошибает пот,  скачут,  дрожат кровати - идет результативная работа. За
исключением,  конечно,  адмиральского домика,  потому что если его утром
разрезать быстренько,  то все адмиралы окажутся на горшках и  думать они
будут только о росте нашей боеготовности.  (Давно замечено: чем меньше у
человека семенной жидкости,  тем больше он думает о росте боеготовности.
И чем больше у человека семенной жидкости, тем меньше он думает о всякой
ерунде.)  Зато  во  всех  других домах  все  мысли были  только о  самом
необходимом,  о самом осязаемом, и трудились люди на ниве половой - я не
знаю  -  просто  не  щадили себя,  и  если  бы  атмосфера позволяла,  то
трудились бы не только в домах,  но и вокруг, на чердаках, в подвалах, в
кустах. И казалось, все здесь ощущают, что им мало осталось жить - может
быть, два года, или два месяца, или два дня, а возможно, и два часа, две
минуты,  две  секунды,  и  за  это  время  нужно  кого-нибудь  поймать и
вмочалить.
   Просыпается наутро лейтенант и  говорит "маме Буденного":  "Где я?" -
"У меня", - говорит ему "мама". И он сейчас же приходит в себя и, весь в
ужасе голубом,  замечает,  что у  нее растут усы и  на стене висит нога.
"Что это?" - говорит лейтенант блеклым голосом. "Это моя нога, - говорит
ему она.  -  Ты вчера так безобразничал -  обнимал ее,  целовал и все на
ней,  как на гитаре,  играл".  - "Иии - я?" - выдыхает несчастный, и ему
объясняют,   что  "мама"  -   инвалид  и  тоже  лейтенант,   но  Великой
Отечественной и это ее нога на стене висит,  в смысле протез,  и грудь у
нее,  которую он  вчера со  стоном посасывал,  полна медалей за  оборону
Ханко,  где она гранатами кидалась,  как снежками,  а  теперь она строит
подводные корабли,  и  когда чего  не  ладится,  ей  выписывают молодого
лейтенанта, чтобы силы юные вкачать, то есть, я хотел сказать, вдохнуть,
и  у  лейтенанта от всех этих объяснений пересыхает слюна,  и он еще два
дня себя совсем не помнит.
   Ой вы,  лошади хмельные,  да до чего же жизнь была вкусной! До чего ж
она неслась, не оглядываясь, не задумываясь, не разбирая дороги!
   А как жрали, извините меня!
   Как лопали все подряд! Как чавкали, обмусоливая пальцы, как всасывали
мозговые косточки,  как  хрумкали,  хрустели мелкими ребрышками,  трясли
грудями и  подбородками,  как  набивали себе  брюхо  вареными яйцами  по
шестнадцать штук  зараз,  как  поедали  мясо,  паштет,  курицу  вареную,
селедку,  шпроты,  уверяя всех,  что  здесь все  так  вкусно и  так  все
полезно,  что все,  абсолютно все,  усваивается, из-за чего даже по трое
суток и в туалет-то ходить не приходится;  и как потом,  выпучившись, на
четвертые  сутки,   вывалив  язык  и  глаза  беспокойные,   и  без  того
лупоглазые,  неслись в  одном упомянутом месте одним огромным и  сильным
яйцом.
   А адмиралы собирались на "адмиральник", куда приглашались и командиры
с  командиршами,  и  выбирали из  молодой  кипучей  командирской мелюзги
тамаду,  например  недавно  назначеннего командира Сатонова,  который  в
Северомысске, откуда он и явился к нам, по воскресеньям гонялся за женой
с   кортиком  или  влезал  без  очереди  за  пивом,   а  когда  работяги
возмущались,  обещал  им  так  в  рожу  дать,  так  дать,  что  они  все
одновременно наложат больше лошади,  а  еще  в  ресторане укусил за  ухо
замполита, как выяснилось, лишь только потому, что промазал, нацелившись
кусать его за совершенно другое место.
   И  Сатонов  встает  и  говорит  "Товарищ командующий и  вы,  товарищи
офицеры,  как  тамада я  отрежу галстук любому,  кто  здесь  заговорит о
службе".
   И  все его шумно поддержали,  но  как только шило корабельное потекло
рекой,  как только все эти украшения флотской жизни:  куры, утки, семга,
икра  и  говядина из  закромов Родины  -  сильно перекочевали в  желудки
командиров  и  начальников,  первым  о  службе  заговорил,  естественно,
командующий.
   - Раз-ре-ши-те,  - протиснулся к нему тамада Сатонов и, наклонившись,
поискал,  нащупал и  отрезал ему  под  самое горло его  любимый шелковый
галстук.
   Секунд  десять  происходило  созревание,  а  потом  командующий начал
кидаться цыплятами и вопить, что это его самый лучший галстук.
   А  жена тамады Сатонова бросилась к жене командующего,  уговаривая не
обращать внимания на ее придурка.
   А начальник тыла -  тот тоже срочно подбежал, расшаркался, как клоун,
и  предложил командующему новые  шифроновые туфли,  на  что  командующий
заорал, что его лишили галстука, а не туфель, потом он в сердцах сдернул
с  шеи  тот  сраный охнарик,  что ему Сатонов оставил,  и  швырнул его в
тарелку начальнику штаба,  а Сатонов при этом,  совершенно равнодушный к
поднявшейся  суете,   наливаясь  скорым  соком,  дозревал  в  углу  и  с
безучастным  видом  щелкал  ножницами,  нацелившись  еще  у  кого-нибудь
чего-нибудь отыметь.
   То был чудный объект для наблюдения.
   Это  я  не  про  галстук,  это  я  про  Сатонова Я  сам с  ним как-то
столкнулся  на  трапе.   Шла  приемопередача  корабля,   и   всюду  было
полным-полно посторонних.  Я лез вверх, а он - вниз. Мы столкнулись, и я
надавил ему на лоснящееся брюхо,  потому что,  во-ервых, я его совсем не
знал  и,  во-вторых,  у  него  не  было на  кармане бирки,  где  было бы
написано:  "Я -  командир", - а все мы были в синем белье без погон, и у
меня  бирка  была,  и  я  абсолютно  справедливо решил,  что  это  лезет
охамевший интендант.
   - Ну ты,  - сказал я ему, - вор в законе! - на что он горлом зашелся,
захрипел,  а  потом  кто-то  рядом заметил:  "Это  командир принимающего
экипажа",  -  и я задом слез,  его пропустил,  извинился и зачем-то руки
отряхнул.
   А какое было небо голубое!
   А какая вода и скалы!
   И    солнце   расшибалось   о    воду,    превращаясь   в   солнечных
зайчиков-кошечек-рыбок-птичек,   заставляя  жмуриться,  гримасничать,  а
воздух  сам,  казалось,  наполнял легкие,  холодил внутри,  и  отчего-то
думалось,  что  все  вокруг твое  личное и  можно  все  это  неторопливо
употребить.
   А сколько было ковров,  гарнитуров,  холодильников,  чешского стекла,
сапог, колготок, лифчиков и прочего дерьма.
   Но еще больше того дерьма не доезжало до нас вовсе, а поворачивапо на
юг,  на Кавказ.  И все благодаря начальнику военторга полковнику Маргуле
по  кличке  Маргарин.  Это  он  был  связан своей  пуповиной с  Москвой,
Кавказом, опять с Москвой, Академией Генштаба и Мурманском.
   А  ты стоишь перед его дверью,  бывало,  и  она открывается:  "Слушаю
вас",  -  и ты не знаешь,  что сказать: то ли о том, что в банке меда на
самом дне нашел сливовую косточку,  то  ли  хочется у  него колготок для
жены попросить.
   Ему как-то  позвонили из Москвы и  сказали:  "Ты что ж  это,  сморчок
недодавленный,  змий гремучий, совсем, что ли, намека не понимаешь? Если
тебе "Жигулей" в  прошлом месяце не  прислали,  значит,  что-то  не так.
Позвонить надо,  справиться.  Ты что ж это, титька кастюлькина, думаешь:
если тебя никто не  трогает,  значит,  все  тебя любят,  что ли?  А-а-а?
Просто место берегут, дурашка противная, место неиспоганенное, чтоб туда
можно было человека посадить,  который давно созрел.  Ты чего это рапорт
на  пенсию не  подаешь?  А-а-а?  Ждешь чего-нибудь?  Или  ты  там  вечно
собрался малину жрать? Вот мы пришлем тебе комиссию!" - и повесились.
   А он так и остался с трубкой у уха.
   А  он  абсолютно все  здесь наладил.  Сделал все,  как  для  себя.  В
Мурманск спирт -  а  ему оттуда палтус холодного копчения.  И засосало у
него при мысли о палтусе, и ощутил он его вкус и тут же умер.
   Вся база стояла с непокрытыми головами и неделю собирала по рублю,  и
все его жены,  дети,  любовники жен, любовницы и их законные мужья - все
решительно оплакивали его кончину и невыносимо, непотребно рыдали.
   Оборвалась пуповина,  связывающая нас с Москвой, Кавказом и еще раз с
Москвой.
   С невообразимым треском.
   Правда, ненадолго.
   Скоро ниточки все починились, и все закипело по-прежнему.
   И  если главкому требовалось какой-нибудь боевой корабль в  Индийский
океан за кораллами послать, чтоб потом те кораллы аккуратненько в ящички
уложить и доставить в Москву и чтоб потом,  как пронюхаешь о переменах в
верхах, сразу же у двери, за которыми ожидаются перемены, с тем кораллом
стоять,  и только она приоткрылась -  сразу же туда втиснулся:  "Вот вам
наши кораллы", - так, знаете ли, лучше нашей базы никого бы не нашлось.
   А  все  потому,  что  понимали все,  что  жизнь и  все  в  этой жизни
появляется из малого и,  может быть,  даже из такой мелочи, как кораллы,
семенная жидкость и половые отношения.
   А вы думаете,  что муж, ждущий назначения и перевода, не знал, что за
наставления дает  его  жене  начальник отдела кадров?  Знал  и  уходил в
наряд,  а  когда приходил ненароком,  то  всегда давал возможность "дяде
Толе" уйти невредимым.
   А "дядя Толя",  очаровательный,  изумительный,  неисправимый охламон,
все  считал,  что  восхищаются его  мужским достоинством,  хотя все  же,
по-моему, некоторые объективные размышления на этот счет его посещали и,
оставшись один,  он даже доставал свое "достоинство" и несколько раз его
с сомнением пристально разглядывал,  но масленые глаза плутовки, все эти
ее отправления совершали над ним волшебство,  и  стоило только чаровнице
дотронуться пальчиком до  его трико с  помпоном в  середине,  как в  них
развивался пожар и  он  немедленно хотел перевести ее мужа в  Москву,  в
войска центрального подчинения,  потом,  правда,  это  желание несколько
ослабевало,  но  стоило  только  паршивице еще  раз  качнуть  утеночка в
колыбели, как оно сейчас же укреплялось, постыдное. И они так пыхтели, и
кровать колотилась в стену,  как паровоз Черепановых, а за стенкой сидел
я и пытался на бумаге отразить все их невероятное старание.
   А как пили?  Пили-то как,  Господи!  Сколько было спирта!  Какая была
благодать! Пили - и отбивали чечеточку. Пили - и говорили о службе. Пили
- и  решали государственные вопросы.  А  потом привязывали какого-нибудь
начальника штаба 33-й  дивизии и выгружали его из лодки по вертикальному
трапу ногами вверх -  "Переверните!  Переверните!" - и переворачивали, и
говорили, что у него инфаркт.
   - Сердце не выдержало! - сокрушались на партийной научно-практической
конференции и качали головами.