он  же писатель,  он живет в  мире иллюзий и  проснувшихся
чувств.  Ну как же его можно воспринимать всерьез?  И  как у  него можно
спрашивать совета о том о сем?
   - Шмара! Профура! Прошмандовка!
   Вы не знаете,  какое отношение ко мне лично имеют эти выражения?  И я
не знаю,  но командование так часто ими пользовалось,  что я  уже думал:
ну, может, внешне я им что-то напоминаю?
   - Подберите свои титьки!  -  говорили мне  на  построении на  подъеме
Военно-морского флага нашей Родины,  и я подбирал, поворачивался к своим
людям и говорил:
   - Слышали,  что  сказал  старший помощник командира?  Пятки  вместе -
носки врозь! Попку сжать и грудь вперед! Все нам в рот! Смотреть озорней
в глаза свирепой флотской действительности!
   И люди меня понимали. И смотрели озорней. И правильно! (Клитор коровы
вам  всем на  завтрак!)  Во  взгляде настоящего флотского офицера должна
быть дуринка-смешинка-соринка-чертовинка! (Бигуди на яйцах!) И она там у
него потому, что в любой обстановке он сохраняет присутствие духа.
   Вот упал с пирса "уазик" комдива с двумя пьяными матросами, и утонули
они тут же,  и распорядительный дежурный,  лейтенант, описывая полукруг,
как кот с банкой на хвосте, вбегает к комдиву, сильно картавя:
   - Там люди.. с пирса.. утонули!.
   - Лейтенант! - говорит комдив. - Выйдите и зайдите как положено.
   Лейтенант вышел, зашел и говорит отрывисто, потому что губы пляшут.
   - Люди! Утонули! Товарищ! Комдив!
   - Последний раз говорю: выйдите и зайдите как положено! 
   Лейтенант вышел и  зашел как положено (стук в  дверь:  "Разрешите?" -
"Да-да"):
   - Товарищ   адмирал!    (Руки   по    швам.    "Разрешите   доложить?
Распорядительный дежурный такой-то".)  С  пирса упала ваша  машина!  Два
шофера утонули!
   После этого адмирал - будто только этого и ждал - вскочил и заорал:
   - Так какого ж хуя ты молчишь? (Енот твою мать!)
   Вот оно!
   Великую  оздоровительную силу  русского  мата  нельзя  разменивать по
мелочам!
   - Так,  старпом!  -  говорит командир на совещании. - И последнее. На
корабле много мата! Мат прекратить! Развернуть работу!
   Старпом, который слушал мат еще через мамину плаценту, а потому был в
этом деле не последний человек, настоящий специалист и ценитель, вначале
выглядит смущенным, но потом делает себе озабоченное лицо и говорит:
   - И начать, я считаю, нужно с офицеров, товарищ командир!
   - И  начните!   -   Поворачивается  к  замполиту:   -  И  вам,  Антон
Себастьяныч,  тут  непаханое поле  деятельности.  Всех  блядей к  ногтю!
(Увидел замовское удивление).  Кстати,  "блядь" -  литературное слово. И
если я говорю офицеру,  что он блядь,  значит,  так оно и есть. И офицер
должен работать, искореняя этот недостаток.
   А  через  пять  минут старпом со  стапель-палубы уже  кричит матросу,
полусонному  дурню,   который   наверху   шагнул   мимо   ограждений   и
покатился-покатился  и  если  не  зацепится  за  что-нибудь  сейчас,  то
ляпнется с высоты семнадцати метров.
   - Прособаченный карась!  Ты куда,  блядь паскудная,  пополз! Когтями!
Когтями цепляйся, кака синяя!
   И матрос (кака синяя) цепляется за что-то когтями.
   А без мата как бы он зацепился?  Как бы он собрал свою волю в кулак и
почувствовал, что жизнь прекрасна? Как бы он вспомнил о Родине, о долге,
о личной ответственности за каждого?
   Этот старпом прослужил на корабле двадцать лет,  а потом как-то очень
быстро собрался в  один  день  и  списался с  плавсостава с  диагнозом -
"мгновенная потеря памяти".  Правда,  врачи ему  сначала сказали,  что с
такими штуками, как "тараканы в голове", "моментальное размягчение ума",
"временная глупость",  "взрывы в  кишечнике" и  "что-то гнусное внутри",
они не списывают,  но он предоставил какие-то послеродовые метрики,  где
было написано, что еще при рождении "стрельцом" он вышел у мамы боком
   - А как же вы на флот попали? - спросили его, и он заявил, что проник
через форточку и затер пальцем то место, где было описано его детство.
   После чего его уволили в запас,  взяв у него на всякий случай пункцию
спинного мозга,  и теперь у него при ходьбе не только память,  но и ноги
отстегиваются,  и  голос у  него  стал  такой певучий-певучий,  истинное
кантабиле  получается  при   разговоре,   слово   кабальеро,   никак  не
остановить.
   Просто - член на планширь!
   Я считаю, что именно так эту ситуацию и можно прокомментировать: член
на планширь!
   Так  командовал нам  капитан  первого ранга  Сыромятин,  когда  мы  -
молодые, в пушке, с зеленью на ушах, первокурсники - проходили шлюпочную
практику.
   - Всем член на планширь с правого борта!  -  командовал он нам, когда
мы,  сидя в  шлюпке в  десяти метрах от берега,  отвечали ему устройство
шестивесельного яла  и  тут  кто-то  не  выдержал его громового голоса и
писать попросился.
   И  все вытащили тогда свои члены и  положили их  с  правого борта.  И
вдруг он истошным голосом,  сжимая кулаки и  наклоняясь от усердия,  как
заорет:
   - Всем с-сссать!!!  - и все сейчас же ссут сидя, и ты, ссущий так же,
как и  все,  неторопливо замечаешь,  что у  кого-то член с  родинкой,  у
кого-то - в пятнышках и в таких трогательных мелких пупырышках, а раньше
ты этого не замечал;  а в пятнадцати метрах -  пляж с людьми. А если кто
замешкался с ответом или устройства шлюпки не помнит, то он ему: "Пешком
из шлюпки марш!" - и он в одежде в воду - бух! - и бредет к берегу.
   Говорят, этого бешеного капитана первого ранга представили когда-то к
"герою Советского Союза" и к званию "адмирал", но когда он прикатил в то
место,  где у нас все это вручают,  то вошел в помещение вразвалочку,  а
ему сказали:  "Выйдите и войдите за наградами как подобает".  И тогда он
повернулся и врубил такой строевой шаг,  что люстра жалобно затренькала,
а,  выходя, он еще дверью шлепнул так, что все ковры побелкой запорошил,
и  больше ни  за  наградой,  ни  за  званием не явился,  а  отправился в
ближайшую пивную горло промочить,  там его в  конце дня и обнаружили,  и
получил он тогда назначение не в  "герои" и  не в "адмиралы",  а к нам в
училище, на шлюпочную практику.
   Вот  в  присутствии каких людей,  положив свой  член на  планширь,  в
окружении друзей, пузырясь от страха через жопу, я ссал с правого борта.
   А  вокруг  -   солнце,  тишина  и  безмятежное  море,  совершенно  не
подозревающее о растущей мощи нашего родного военно-морского флота и его
великом грядущем,  в котором я лично совершенно убежден неоднократно,  и
даже очень.
   А мне еще говорят, что я не люблю флот.
   Дорогие  мои  сифилитики,  импотенты ума,  прямолинейно пустоголовые!
Флот - это я. Я на нем полжизни прожил. И как же я могу не любить самого
себя?!
   Да я себя обожаю,  идиоты.  И с этого момента присваиваю себе титул -
"Дивный"! Да-а-а... А флот так и стоит перед глазами...
   - Пиз-зззда с ушами!  Просто пиз-зззда! - говорит командир на пирсе в
окружении   офицеров,   и   это   -   исчерпывающая  характеристика  его
подчиненного. А вот и стихи:
   Пошто! Моей мечте вы ухи обкорнали! 
   Пошто! Взашею мне шлепков наклали! 
   Пошто! Я молодой от вас в тавот попал!
   Их читает Мишка Таташкин по кличке Крокодил.  Он сочиняет их на ходу,
и поскольку мы ходим много,  то этих нескладушек у него -  полным-полно.
Например,  идет он рядом со мной и бредит:  "Сосу сосал сосид сосил",  -
это он рифму подбирает,  или:  "Писька уютно-уютно лежало,  дерево рядом
тихонько дрожало",  -  и  читает он  их нам на построении на ухо,  когда
стоит  во  второй шеренге.  Когда  надоест -  поворачиваешься к  нему  и
говоришь:
   - Мишка! Едремьть! Ты знаешь слово "эдикт"?
   - Знаю. Это по-римски "выражение".
   - Это по-русски - "э-ди-к-ты"! 
   А рядом уже обсуждается старпом:
   - Наш старпом всегда так противно визжит.
   - И воняет.
   - И  в желаниях своих,  я вам должен доложить,  он мелок,  как писька
попугая
   - Из ужасов половой жизни хотите?  Ночью снится мне что-то невыносимо
белое.  А я же любопытный.  Пододвигаюсь поближе, тянусь, окликаю, а это
рука,  безжизненно торчащая из белоснежной жопы И только я придвинулся к
ней,  еще ничего до конца не осознавший,  а она меня -  хвать! - и стала
обнимать. Чуть ежа не родил!
   А вот еще.
   - С  утра  руки  чесались сделать  что-нибудь  для  Отечества!  Купил
японский веер.
   - Зачем?
   - Трихомонады отгонять!
   - Эх! Наковырять бы козявок!
   - И засунуть бы их заму в рот!
   - После  чего  в  воздухе  разольется мягкий  запах  мяты  и  детской
прелости.
   - Из-за вас я совершенно не слышу старпома.
   - А на хрена он...
   - Тише!  Я  тоже  не  слышу.  Сейчас выбью  серные пробки из  ушей  и
приспособлю их под его чарующие звуки.
   - А  я  при  разговоре с  командиром чувствую все  время,  как  спина
прогибается и  зад отпячивается,  а  в глазах -  любовь-любовь и желание
совершить то, совершить это, доложить об этом, об том...
   - Вчера старпом послал меня на  стройку кафель для  гальюна воровать.
За мной два часа майор с лопатой гонялся.
   - Догнал?
   - Куда ему, пьяненькому!
   Эх,  вторая шеренга.  Вот когда я умру,  то пусть мое эфирное тело на
прощанье отправится на пирс и послушает, о чем говорят офицеры во второй
шеренге.
   А пирс выкрашен суриком, красный и с утра в росе, и солнце только что
встало, и сопки вокруг, и ты словно в чаше, маленькая соринка, и тихо, и
ветерок ладошками гладит по щеке.  Это он балуется А глаза закроешь -  и
сейчас же увидишь траву. Зеленую.
   А  хорошо  лежать  в  той  траве.  Только нужно  обязательно лечь  на
подстилку, а то трава, даже самая мягкая, кусается, колется. А сколько в
ней  различных красивых побегов и  стеблей.  Нужно  только придвинуться,
чтоб рассмотреть.
   Вот мягкий тысячелистник,  вот - скромница ромашка, а вот еще что-то,
названия,  конечно,  не  знаю,  но,  наверное,  это  ятрышник,  северная
орхидея.  Очень капризный.  Ни за что не вырастет на грядке,  потому что
наши руки для него слишком грубы и бесцеремонны.
   А  сколько всякой  живности бродит по  листам:  и  задумчивая тля,  и
всякие там нагруженные заботами кобылки, и, конечно же, пауки.
   А вот и пчелы прилетели. Осмотрели, нет ли чего, погудели-полетели.
   А  пауки очень пугаются,  если их  взять на  руку,  -  тут  же  хотят
улизнуть, а рядом на камешке давно уже лежит ящерка, а заметить ее можно
только по брюшку, которое раздувается и опадает - вдох-выдох.
   А если перевернуться на спину,  то на тебя сейчас же надвинется небо.
Навалится Синее.  И кажется,  это оно специально придавило тебя к земле.
Уж очень густой у него цвет.  Кажется,  оно говорит:  "Лежи не двигайся,
иначе ты все сломаешь".
   И я лежу. Без мыслей и, главное, без тревог.

   МОРЕ, ЛЕТО ПРОХЛАДА И КАРКАЮЩИЕ ЧАЙКИ

   Лодка  встала  в  док.  Конечно же,  под  субботу и  воскресенье.  Мы
становимся в док не иначе как под субботу и воскресенье и не иначе как с
той целью,  чтоб не дать людям выходной.  И  списки на выход с завода не
подготовили.  В общем,  сиди и пей.  Можешь еще с перехода морем начать.
Начать-то можно,  только пить нечего:  специально не получили на корабль
спирт, чтоб его в доке весь не выпили.
   Мда-а...  ну,  если нет спирта, тогда мы пьем чай, причем до одури. А
гальюн закрыт.  Только лодка встала в док (и даже не в док,  а когда она
еще в  створе -  на  пути туда то есть),  как на ней закрывается гальюн,
чтоб на стапель-палубу не нагадили.  На замок закрывается.  Конечно, как
говорят братья надводники,  "Только покойник не ссыт в рукомойник", - но
ведь все об этих наших способностях знают,  и  потому воды в  кране нет,
чтоб потом залить это дело: снята с расхода.
   Мда-а..  тогда приходится затерпеть,  зажаться часов на восемь,  пока
лодка не  встала на  кильблоки,  пока  воду  не  спустили,  пока леса на
корпусе не возвели и пока лестницы не подкатили.  Терпишь,  терпишь -  и
вот...  "Разрешен выход наверх!"  -  пулей туда  по  трапу,  колобком до
стапеля а  там  уже  начинается "барьерный бег":  надо  перелезать через
ребра жестокости,  и бежишь,  торопишься,  задирая ножку,  и перелезаешь
через  ребра  жестокости,  которые в  высоту  доходят до  одного  метра,
добираешься до конца,  где имеется тот самый, погружаемый вместе с доком
гальюн,  в котором приборку делает во время погружения великое море,  но
ты в него не бежишь - исстрадался; от нетерпенья ты становишься на самый
краешек дока,  открытый всем ветрам,  а море -  вот оно,  у ног,  и ты -
роешься,   роешься,   роешься  у   себя   внутри  в   штанах,   роешься,
перетаптываясь,  и  находишь наконец  там  все,  что  и  требовалось,  и
вытягиваешь (его и...  -  о Господи!  -  воешь от восторга и от ощущения
жизненной теплоты).
   Ночью хуже.  Ночью проснулся, сгруппировался, сполз с коечки, оделся,
выполз из  каюты,  потом  через переборку нырнул,  задел ее  обязательно
башкой,  потом по трапу вверх, потом долго до стапеля и только потом уже
- "барьерный бег".  (Секундочку!  Минуточку!  Не бросайте чтение. Сейчас
пойдет основная часть!)
   Так вот: Юрий Полкин, командир группы дистанционного управления, стоя
вместе с  лодкой в  доке,  в  четыре утра,  после того как он  с  вечера
накачался чаем,  проделал все эти акробатические номера только для того,
чтоб,  сами понимаете,  добраться до моря. Юрик добрался до моря и встал
там на  торце.  Лето,  тишь,  каркающие чайки,  прохлада,  море и  Юрик,
стоящий на самом краешке. А море - вот оно, между ног, чуть не сказал. И
Юрик,  вот он,  в общем-то там же. Стоит и спит. Он уже нашел у себя там
внутри все что надо, вытянул все это на поверхность и теперь, убаюканный
падением  капельноструя,  спит,  паразит.  И  тут  всплывает нерпа.  Она
всплыла так  бесшумно,  как  может всплыть только нерпа.  У  ног спящего
паразита  Юрика.  И  капельноструй юриковский запросто попадает нерпе  в
лоб.  Нерпа удивляется,  увидев над собой нашего Юрика,  да еще в  таком
неожиданно хоботном варианте,  и, удивившись, делает так: "Уф!" - и Юрик
открывает глаза.
   Надо  вам  сказать,  что  нерпа  была  похожа  на  лодочного боцмана.
Поразительно была похожа:  такая же коричневая, лысая, круглая и усатая,
и  это  "уф!"  -  точно как  у  боцмана.  Юрик как  только увидел нерпу,
похожую,  как две капли, на боцмана, перед собой, да еще когда попадаешь
этому боцману прямо в лоб,  - так, знаете ли, чуть не выронил себя, чуть
не посерел, не поседел и не потерял сознание от ужаса, ножки у него сами
собой отломились, и он трахнулся задом о палубу и от слабости остался на
ней сидеть, не поднимаясь.
   Нерпа давно исчезла, а Юрик все сидел и сидел, а из него все лилось и
лилось,  и откуда бралось то,  что лилось,  я не знаю,  но долго лилось,
черт!.. А вокруг - это, как его, море, лето, прохлада и каркающие чайки.

   ЛОДКА, БОЦМАН И ГАЛЬЮН

   В нашем рассказе будет три действующих лица: боцман, гальюн и лодка.
   Сейчас два из  них дремлют в  третьем,  но  вы увидите,  как ловко мы
выудим их на свет Божий.
   Средиземное море;  солнце в полуденной дреме; вода тиха, и прозрачна,
и  голуба,  как  в  ванне  с  медным купоросом;  водная гладь нестерпимо
сверкает, штиль и воздух.
   "По местам стоять к  всплытию!" -  и огромная лодка всплывает в сонме
солнечных зайчиков.
   Палуба еще улыбалась лужами, когда на ней появился боцман. Он наладил
беседку,  опустил ее за борт,  оделся в  оранжевый жилет и,  зацепившись
карабином, полез к своему любимому забортному заведованию.
   Вода  где-то  рядом ласкалась,  и  какие-то  рыбки резвились.  Боцман
засмотрелся на  рыбок.  Мысли  его  повисли.  Солнце залезло на  спину и
разлеглось на лопатках.  В одно мгновение оно сделало свое дело: боцману
стало тепло и расхотелось работать. В голове его вихрем пронеслась дикая
смесь из золотого пляжа, бронзовых женских тел и холодного пива.
   Слюна загустела и скисла. Боцман очнулся и с досады размашисто плюнул
в  Средиземное море.  Рыбки бросились в  стороны,  и  обрывки боцманской
слюны зависли в волнах.
   Боцман взглянул на волны, подумал и... высморкался.
   Всего  два  тысячелетия  назад  такое  неуважение  дорого  бы  стоило
мореходам:  в  те  времена  из  моря  с  грохотом  появлялось  чудище  в
бородавках и  с  хрустом поедало обидчиков,  и  как  только  все  бывали
съедены, пучина поглощала корабль.
   Боцман  собирался  еще  раз  плюнуть  насчет  разного  рода  обросших
суеверий,  и  тут море под ним заворчало:  в глубине произошло движение;
мелькнуло что-то длинное, толстое - шея чудовища!
   - Мама  моя,  -  поперхнулся присевший внутри  себя  боцман,  вылезая
глазами.
   Первобытный холод облил спину, кольнул поясницу, забрался между ног -
да там и остался!
   Заворочалась,  зашевелилась кудлатая  бездна:  ударил  гул;  глаза  у
боцмана вылезли вовсе.  И  тут  уже  бездна  взорвалась,  встала стеной,
протянув свои щупальца к небу.
   Разбежалась зеленая пена,  и  в  пене,  напополам с дерьмом,  родился
вцепившийся боцман.
   "Что это было?" - спросите вы, незнакомые с флотской спецификой.
   Отвечаем. Было вот что: очень сильно продули гальюн.

   ЛЫСИНА, БОРОДА И СТРУЯ

   Если б вы знали, что за лысина у Сергея Петровича! Чудо! И она совсем
не то, что у некоторых, ну хотя бы не то, что у нашего старпома, которая
вся  в  щербинах,  болячках,  родинках,  кавернах,  струпьях и  каких-то
невыразительных прыщиках.
   Нет!  Лысина  Сергея  Петровича  -  это  нечто  розовое,  гладчайшее,
напоминающее   этим   своим   качеством,    проще   говоря,   свойством,
никелированную елду  со  спинки  старинной железной  кровати  с  ноющими
пружинами,  и  по  этой  причине  ее  легко  можно  было  бы  отнести  к
инструменту, может быть даже духовому, кабы не ее теплота
   Да!  Вот уж теплее места на всем его теле не нашлось бы -  хоть всего
его общупай,  -  и поэтому возможно было бы, примерившись, хорошо ли все
это выглядит со  стороны,  поместить на нее для последующего отогревания
сразу  две  онемевшие от  непогоды  девичьи  ступни,  находись  такие  в
интимнейшей близости, или четыре ладони.
   Но  полно  об  этом!  И  другие  части  Сергея  Петровича нетерпеливо
дожидаются неторопливого нашего описания Вот  хоть его  борода -  то  не
клочья какие-то, нет! - то борода царя Давида, Соломона или, может быть,
Дария  (а  может,  и  Клария),  но  только вся  непременно в  колечках и
завитушках до середины грудей.  И  если на голове у  Сергея Петровича ни
одной волосины, то борода поражает густотой и плотностью рисунка.
   А  уши!  Видели бы вы его уши!  Это даже и не уши вовсе,  а я даже не
знаю что.  Ужас как  хороши!  Они у  него такие нежные -  просто хочется
взять и оттянуть.  Они немного напоминают крылья новорожденного мотылька
- оттого-то их и хочется сцапать.
   А  нос?  Это даже несколько неприлично было бы сравнить его с чем-то,
кроме как с клювом казанского сокола, который тем и отличается от клювов
всех остальных своих собратьев,  что уж слишком колюч и продолжителен. И
если Сергей Петрович попробует языком достигнуть его самого кончика,  то
заодно он легко выскоблит и каждую из имеемых в наличии ноздрей.
   А в глазах Сергея Петровича -  голубых,  из которых один вдруг, фу ты
пропасть,  раз -  и  поехал куда-то в сторону,  -  никак не учуять души.
Разве что  иногда мелькнет в  них нечто вечернее,  вазаристое,  то,  что
легко можно принять за  ее  проявление,  -  не  то интерес,  не то жажда
наживы.
   Не зря мы заговорили здесь о наживе и об интересе, и вообще обо всем,
надо вам заметить,  здесь сказано было не зря.  Конечно. Сейчас-то все и
развернется. Я имею в виду событие.
   Правда, чтоб осветить его, нам понадобится еще описание глаз молодого
королевского дога -  белого в  яблоках,  принадлежащего вот  уже  восемь
месяцев Сергей  Петровичу.  Глаза  его  несут  неизмеримо больше чувств,
нежели глаза  хозяина.  Вот  уж  где  порода!  Тут  вам  и  волнение,  и
нетерпение,  и  вместе с тем смущение,  доброта и любовь,  где и