удет не вся правда.
   Потому я ему шепчу: "Это не на тебя! Это не на тебя".

   ДЕЖУРНОЕ ТЕЛО НА СТАРТЕ

   Ах,  какие у меня были бицепсы в моей лейтенантской юности,  бицепсы,
трицепсы,  большая мужская мышца спины,  и  все это на месте,  и все это
вовремя     упаковано    в     мануфактуру,     а     где     надо     -
выпирало-вылезало-обнажалось и  играло  рельефно с  золотистым загаром в
окружающей полировке и в стеклах витрин.
   Но спорт на флоте - тема печальная.
   Сейчас расскажу вам две истории,  в которых я выступал дежурным телом
на старте, и вам все станет ясно.
   История первая.
   Как только я  попал на  флот,  старпом подозрительно уставился на мои
выпуклости и выдал сакраментальное:
   - Спортсмен, что ли?
   Надо же так влет угадать! Весело:
   - Так точно!
   - Лучше  б  ты  алкоголиком был.  Лучше иметь двух  алкоголиков,  чем
одного спортсмена.
   - Почему, товарищ капитан второго ранга?
   - Потому что я  за  тебя служить буду,  а  ты  будешь на сборах ряшку
отъедать. Каким видом -то хоть занимался?
   - Всеми подряд.
   - Уйди, - скривился старпом, - убью!
   Он  знал,  о  чем  говорит.  Через два  часа после моего легендарного
прибытия на  флот  меня  уже  отыскал врио флагманского физкультурника -
временный флагманский "мускул".
   - Плаваешь? - спросил он.
   - Да! - ответил я.
   - Только честно,  а то тут один тоже сказал "да". Я его поставил на
четыреста метров,  так еле потом уловили с баграми.  Значит, так! Будешь
участвовать в офицерском многоборье,  там плаванье,  бег полторы тысячи,
стрельба и гимнастика.
   - А  что там по гимнастике надо делать?  -  Я  где-то ватерполист и к
гимнастике подхожу бережно.
   - Да,  ерунда!  Перекладина,  на махе вперед выход в упор в разножку,
потом перехват, ну и потом по инерции, сам увидишь по ходу дела.
   - А потренироваться?
   - Какие тренировки?  Ты  же  из училища,  здоровый как бык!  Как твоя
фамилия?  Записываю!  Потренироваться  ему  нужно,  хе-х!  На  флоте  не
тренируются!
   - И все?
   - Что "все"?
   - По гимнастике, перекладина и все?
   - А- а... ну, брусья, там, через коня, по-моему, прыгнуть придется.
   - А через коня как?
   - Ну, ты даешь! Что, в школе никогда не прыгал?
   - Прыгал,  - сказал я и застеснялся и подумал: "Ну, прыгну как-нибудь
там".
   Проплыть я проплыл. На перекладине на махе вперед по инерции я сделал
что-то такое обезьянье разухабистое,  что судьи по-перхнулись,  а один -
так глубоко, что чуть не умер.
   - Переходите к коню,  -  сказали мне хрипло,  когда откашлялись,  и я
перешел.
   Через   коня   перед   нами   прыгали   совсем   маленькие   девочки:
сальто-мортале  там  всякие,  с  поворотами,  а  за  конем  простиралось
огромное  зеркало,  создающее иллюзию  бесконечности нашего  спортивного
зала.
   Мостик отодвинули.  Я подсчитал:  три метра до коня, конь - метра два
будет - итого пять метров по воздуху Ничего себе лететь!
   Первым полетел волосатый грузин.
   Он до прыжка все разминался,  смеялся и  говорил мне "генацвали".  Он
разбежался  как-то  не  по-человечески  мелко,  оттолкнулся от  мостика,
прыгнул и не долетел, и со всего размаху - зад выше головы - в разножку,
чвакнув, сел на коня.
   И запрыгал по нему, и запрыгал.
   Молча.
   Голос у него отнялся.
   Второй,  видя,  что  произошло  с  первым,  но  уже  разбежавшись  не
остановить,  споткнулся  о  мостик  и,  падая,  на  подгибающихся  ногах
домчался до коня и протаранил его головой.
   Наши офицерские старты называют почему-то веселыми.
   Не знаю почему.
   Потом прыгал я.
   Имея  перед  собой  два  таких  замечательных героических примера,  я
разбежался, как только мог, оттолкнулся и полетел.
   Летел я  так здорово,  что дельтаплан в сравнении со мной выглядел бы
жалким летающим кутенком.
   И приземлился я очень удачно.
   Прогнувшись, с целым копчиком.
   - Все хорошо,  -  сказали мне с уважением, пораженные моим полетом, -
только  о  козла  обязательно  нужно  руками  ударить  и,   раскрывшись,
оттолкнуться и соскочить. Давай еще разочек.
   И  на всякий случай поставили на той стороне коня,  куда я должен был
прилететь,   двух  страхующих  -  суровых  ребят,  старых  капитанов,  с
челюстями бейсболистов, чтоб я в зеркало не улетел.
   Настроение  у  меня  отличное,  опять  разбегаюсь  -  получилось  еще
сильнее,  чем в прошлый раз,  оттолкнулся,  лечу и все время думаю, чтоб
двумя ручонками об кончик коня шлепнуть и раскрыться, долетаю, об кончик
- шлеп!  -  двумя ручками и,  прогнувшись,  приземлился,  раскрылся и...
сгреб обоих бейсболистов.
   Я  остался на  месте,  а  они  улетели в  зеркало,  создающее иллюзию
бесконечности нашего спортивного зала.
   Звук от этого дела был такой,  как будто хрящ разгрызли. И осели они,
оставляя на зеркале мутные потоки мозговой жидкости.
   - А я еще на брусьях могу, - сказал я в наступившей тишине, чтоб хоть
как-то скрасить изображение обстановки.
   - Не надо,  -  сказали мне,  когда очнулись,  - и без тебя будет кому
брусья  развалить,  -  и  сняли  меня  с  соревнования,  до  стрельбы из
пистолета меня не допустили.
   Наверное, боялись, что я им чемпионов перестреляю.
   История вторая.
   - А вам приказываю метать на лыжи!
   Это мой старпом,  спешите видеть.  Мысль о том,  что я с юга, что там
снега  не  бывает и  что  я  не  умею  стоять на  лыжах,  показалась ему
идиотской.  То,  что я спортсмен, старпома непрестанно раздражало, и тут
вдруг не умею ходить на лыжах, когда приказывают ходить - саботаж!
   Бежать нужно было всем экипажем. Десять километров. Сдача зимних норм
ВСК. Весь экипаж собрался у ДОФа, разобрал эти лыжные дрова - широчайшие
лыжи "турист",  -  и вот тут выяснилось,  что я вообще не могу стоять на
лыжах.
   - А что на них "уметь стоять"?  Да я вам глаз высосу! Встать на лыжи,
я кому сказал! Да я тебя с дерьмом сожру!
   Насчет дерьма вы можете быть абсолютно спокойны -  наш старпом сожрет
и  не такое,  а  уж если отдаст приказание,  то будет жать,  пока лоб не
треснет, в смысле, мой, конечно, а не его, у него там монолит.
   - Повторите приказание!
   - Есть встать на лыжи!  А  можно я  с ними на плече пробегу,  товарищ
капитан второго ранга? Ну, ей-богу, не могу!
   - Нет,   вы  послушайте  его!   Лейтенант  разговаривает!   Говорящий
лейтенант!  Он хочет,  чтоб я рехнулся!  Вы что,  перегрелись? А? Пещеры
принцессы Савской!  Что вы  мне тут вешаете яйца на забор?!  Я  приказал
встать на лыжи!
   - Есть!
   - Вот  так!   Ты  меня  выведешь  из  себя!  Я  тебе...  Одевай  лыжи
немедленно!
   - Есть!
   - И  репетуйте,  товарищ лейтенант,  репетуйте команды,  приумайтесь!
Получили приказание -  репетуйте:  "Есть!  Встать!  На  лыжи!"  Встал  -
соответственно доложил;  "Встал на лыжи!" Взял в руки палки - доложил:
"Взял  палки!"  Воткнул  их  в  землю  -доложил!  Привыкайте,  товарищ
лейтенант!  Вы на флоте!  На флоте!!!  А не у мамы за пазухой, вправо от
вкусной сиси!
   И  начал я  вспоминать,  как  там в  телевизоре у  лыжников на  лыжах
получалось плавно.
   В общем,  я встал, взял, воткнул, отрепетовал, оттолкнулся, доложил и
упал, ноги сами разошлись, и получился шпагат.
   Ну,  шпагат-то  я  делать тогда умел,  я  себе ничего там не  порвал,
только штаны,  меня собрали,  поставили и  под  локотки,  по  приказанию
старпома, понесли на старт.
   Несут,  хохочут,  потом отпустили меня,  а  там горка,  и  я  с горки
покатился, а навстречу - самосвал с воином-строителем из Казахстана.
   Воин-строитель,  он  умеет ехать только прямо,  свернуть он не может,
его посадили за руль, где-чего-надо нажали, включили, и он поехал.
   Это я знал.
   Чувствую, что мы с ним непременно встретимся.
   Пришлось мне падать вбок.
   Подняли меня, донесли наконец до старта и поставили там.
   - Ладно, Ромен Роллан, - говорит старпом, - слазь, верю.
   - Не могу,  -  говорю,  -  у меня, товарищ капитан второго ранга, уже
возникло чувство дистанции. Лыжи отберете - так побегу. Не могу я теперь
- дрожу от нетерпенья!
   - Черт с тобой! - говорит старпом. - Держись лыжни. Что такое лыжня -
понимаешь? Это колея, ясно? 
   Я кивнул.
   - Там еще флажки будут. Давай!
   На десять километров отводится час, я гулял три.
   Перед каждой горкой я снимал лыжи и шел в нее пешком.
   Все  давно  уже  убежали вперед,  а  я  держался колеи,  и  вдруг она
разошлась веером, а спросить не у кого.
   Я выбрал самую жирную колею и пошел по ней.
   Колея вела, вела и довела до обрыва.
   Метров восемьдесят.
   Внизу - залив.
   А  за  мной  увязался  такой  же,   как  и  я,  южанин,  но  какой-то
безропотный: ему сказали иди - он молча встал на лыжи и пошел.
   - Что делать будем? - спросил безропотный затравленно,
   - Как  что,  прыгать будем!  -  и  не  успел я  так пошутить,  как он
горестно вздохнул и прыгнул.
   Я охнул, и мои лыжи вместе со мной сами поехали за ним в пропасть.
   Как мы до земли долетели, я не знаю.
   Я глаза закрыл, где-то там спружинил..
   Я  потом  водил  всех  к  этому  обрыву и  показывал,  у  всех  слюна
пересыхала.
   Выбирались мы  долго,  тут  еще пурга разыгралась.  Старпом никого не
распускал,  пока мы не найдемся Он посылал группы поиска и  захвата,  но
они возвращались ни с чем. Наконец кто-то увидел нас в объятьях пурги.
   - Вон они! Эти козлы!
   - Где? Где? - заволновался народ.
   Все-таки в народе нашем не развито чувство сострадания.
   Двадцать минут  народ  говорил про  нас  разные громкие слова,  потом
старпом всех распустил по домам и сам ушел,  оставив одного замерзающего
лейтенанта дожидаться нас.
   Когда мы,  раскрасневшиеся и свежие,  подошли к ДОФу,  там стояло это
жалкое подобие.
   - Ну как дела? - спросил я его.
   - Нор-маль-но, - выговорил он и тут же замерз.

   О КОЗЫРЬКЕ

   Только не о козырьке от фуражки, о другом козырьке.
   Видели, как дерьмо замерзает в унитазе?
   Наверное, не видели?
   Где ж вам видеть, если вы там никогда не были.
   Это бывает на севере во время великих холодов.
   Правда,  оно замерзает не совсем в унитазе, оно замерзает на улице, в
канализации,  а в унитазе оно потом скапливается, и еще оно скапливается
в ванне,  особенно если квартира на первом этаже,  а все остальные этажи
срут по-прежнему, невзирая на то, что канализация замерзла, и ты бегаешь
снизу-вверх и говоришь им:  не срите,  а они все равно срут, и в ванне у
тебя пребывает.
   От этого можно свихнуться.
   Я имею в виду то обстоятельство, что можно свихнуться от собственного
бессилия
   У  нас старпом мчался как вихрь по всем этажам и стучал во все двери,
которые либо не открывали,  либо открывали и говорили,  что мы, дескать,
не срем, а сами срали самым наглым образом, и старпом прибегал и смотрел
в  ванну,   где  копилось  дерьмо,   и  впоследствии,  от  расстройства,
разумеется,  он напился вусмерть и,  что совсем уже непонятно, вывалился
из окна на лестнице пятого этажа.
   Но упал он не вниз головой,  как водится, а в полете, с каждым метром
трезвея, сообразил - головой нельзя, спиной нельзя, ногами, животом тоже
нельзя  -  поджал ножки  и  грянулся задницей о  козырек над  парадной и
сломал его совершенно.
   Козырек просто вдребезги разлетелся.
   И хорошо еще,  что в нем было так мало цемента,  просто совсем его не
было,  может быть, там все клеилось и не цементом вовсе, а слюной мидий,
я  не  знаю,  вполне возможно,  и  еще  хорошо,  что  в  нем  совершенно
отсутствовала железная арматура, хотя она должна была там быть.
   Старпом только смещение двух позвонков себе заработал,  а  все  из-за
того, что дерьмо замерзло в унитазе на первом этаже.

   ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕГО РАССКАЗА

   Тут недавно мне начали говорить,  что все это выдумка,  что,  мол, не
мог старпом упасть на козырек.
   А  я  им  говорю:  чистая правда.  Мне  самому когда рассказали,  что
старпом  двести  шестнадцатой  упал  на  козырек,  я  сразу  же  спросил
"Фуражки?" - оказалось, не фуражки.
   И  в  "скорой помощи",  куда  немедленно позвонили насчет  того,  что
старпом упал на козырек,  тоже спросили: "Фуражки?!" А им говорят: "Нет,
не фуражки! Он упал на козырек!" - а они опять: "Фуражки!" - "Да нет же!
Не фуражки!  Он упал на козырек!!!  -  "Фу -ражки!!!" -  "Блядь! Да не
фуражки же!!!  Не фу -  ра -  ж -  ки!!" - и так пятнадцать раз подряд,
потому что  в  те  мгновения от  волнения никто не  мог сообразить,  что
бывает другой козырек.
   Не от фуражки.
   И насчет того, что тот козырек, который не от фуражки, был сделан без
арматуры, тоже были всяческие недоверчивые выражения - мол, так уж точно
не бывает,  а я им напомнил, как в сто пятом доме забыли один лестничный
пролет вовремя вставить и  потом наружную стенку ломали,  а у соседей на
первом  этаже  общую  трубу  канализации со  всего  дома  вывели посреди
спальни.
   Она у них выходила из потолка и уходила в пол рядом с подушкой.
   Пришлось им выкрасить ее в белый цвет и черную крапушку, под березку.
   Два года жили рядом с Ниагарским водопадом.
   И еще относительно козырька, чтоб окончательно рассеять все сомнения:
у Коти Лаптева, когда его назначили старшим над жилым домом в городке, в
трех подъездах козырьки были,  а  в  одном не  было,  и  там все время в
период дождей скапливалась вода, которая затем текла в подвал.
   И  Котьке  командующий  лично  приказал  восстановить  над  подъездом
козырек,  и,  когда Котька спросил его:  "Из  чего мне  его сделать?"  -
командующий ему сказал: "Из собственных утренних испражнений".
   И  тогда Котя  совершенно опечалился,  и,  видя  такое его  плачевное
состояние,   один  из  матросиков,  в  прошлом  неплохой  штукатур,  ему
предложил:  "Товарищ лейтенант, да бросьте вы переживать. Вы мне найдите
немного цемента и  песка.  Я  из  дранки сплету навес,  привинчу его над
подъездом,  а потом оштукатурю.  Ни одна собака не подкопается. Два года
простоит, а потом это будут уже не ваши проблемы".
   Так и сделали, и простоял тот навес ровно два года.
   Потом рухнул. От скопившегося снега. На комиссию из Москвы.
   Кстати,  и все прочие части предыдущего рассказика также подвергались
различным сомнения!
   В  одном только никто не сомневался -  в  том,  что дерьмо замерзло в
унитазе.

   КАЮТА

   -... а потом ты ей вдул, да?
   - Ну что за выражение, Саня, яростные английские маркитантки. "Вдул".
Я  не вдул,  я пальцами,  пальцами открыл для себя нежнейшую область,  в
которой сейчас же обнаружил томительнейшую,  стыдливейшую сырость,  куда
точнейшими ударами и направил своего Гаврюшу. 
   - Да, и никак иначе.
   Мы с Саней Юркиным лежим в каюте.  Он на верхней полке,  я на нижней.
Уже тридцатые сутки автономки, и я рассказываю ему о бабах.
   - Она была тигрица.  Клеопатра.  Она меня царапала,  кусала,  сосала,
лизала, как конфету. Она брала мое лицо и с силой водила им по груди, по
груди,  животу и ниже,  заталкивала меня носом в пах, а потом возвращала
меня наверх,  хватала губами мои  губы,  а  языком...  что только она не
делала своим языком...  Она задыхалась.  Ее  сердце птичкой колотилось в
маленьком тельце,  и я слышал этот ужасный,  сумасшедший бой. Спутанные,
мокрые копны мелких кудрей,  влажные,  скользкие груди,  пахнущие свежим
сеном,  жаркое опустошенное лицо  и  скачка.  Она  скакала на  мне,  как
ковбой.  Ее зад поднимался вверх с судорогой,  со страданием,  она почти
отрывалась от моих направляющих,  вернее, от одного направляющего, и тут
же с силой опускалась - трах!-трах-тебедух!
   - О-о...
   - Она говорила:  "Не заморить ли нам червячка?" И она замаривала его.
Червячок  просто  валился  с  ног,  падал  без  сил.  Она  его  дергала,
массировала, мяла, трепала. Дай ей волю, она б его оторвала. А потом она
тащила меня в ванну, где опускалась на колени и вновь поедала его, и он,
казалось  бы,  совершенно  безжизненный,  немедленно оживал,  опоясанный
жилами,  в нем нарастало безжалостное давление, а она словно чувствовала
это  его  состояние,  и  сейчас  же  в  ней  обнаруживалось сострадание,
материнская нежность, участие. Она лишь слегка удерживала его, предлагая
передохнуть,   но   как  только  он  поддавался  на  эти  ее  уговоры  и
успокаивался,  она вновь набрасывалась на него,  и он, несчастный, бежал
от  нее,  но все это ему только казалось,  потому что этакое его бегство
входило в ее планы и направлялось ею же...
   - А-а...
   - И он,  понявший это слишком уж поздно,  забился,  сначала сильно, а
потом все  слабее и  слабее,  покоряясь неизбежному,  и  наконец грянули
струи, и она вынула его и оросила свое лицо, и особенно глаза...
   - А-а..
   Тут я кончил,
   Саня по-моему, тоже.

   БЕГЕМОТ

   повесть

   Эй вы, бродяги заскорузлые, инвалиды ума!
   Именно вам  мое повествование предназначается,  хотя кому как не  мне
следовало бы знать, что вам, в сущности, на него наплевать.
   На самом-то деле вам бы,  конечно, хотелось выкушать бидончик вина и,
в  чудеснейшем настроении,  ухватив ближайшую тетку за  танкерную часть,
потерять на  некоторое время малую толику своего соколиного зрения и  на
ощупь проверить, все ли там у нее в наличии и на прежних местах.
   Ах вы черти полосатые!
   Нельзя ни на минуту оставить вас без присмотра!
   Обязательно залезете даме в ее макроме.
   Между прочим,  должен вам  сообщить,  что  Бог  придумал для человека
очень  смешной способ  размножения:  существует,  видите  ли,  некоторый
шарик,   который,  при  известных  обстоятельствах,  накачивается  -  не
воздухом, конечно, а жидкостью.
   Шарик,  в обычное время висящий мокренькой тряпочкой,  можно сказать,
сейчас же  встает и  даже тянется к  небу,  видимо возносит к  нему свои
желания,  и в этот момент изо всех сил работает насосик-сердце,  которое
тюкает-тюкает,  бедняжечка,  и  накачивает этот  шарик,  поддерживая его
вертикальную жизнь.
   А потом человек сует его во всякие дыры, всячески пытаясь сломать.
   И  при  этом все мы  офицеры флота!  (Черви в  мошонку!)  И  только и
делаем, что печемся о процветании Отчизны милой!
   Вагинические пещеры и  бесформенные куски сиракузятины!  Конечно же о
процветании, о чем же еще!
   Сливки различных достоинств и жупелы чести!
   Истинные кабальеро!
   В  сущности,  мы  еще даже не  начали наше повествование,  но  мы его
начнем, после небольшого вступления о маме-Родине.
   Мама-Родина  представляется  мне  в   виде  огромной,   растрепанной,
меланхолически настроенной,  совершенно голой бабы,  которая,  разбросав
свои рубенсовские ноги, сидит на весеннем черноземе, а вокруг нее бегают
ее  бесчисленные дети,  которых она  только-только нарожала в  несметных
количествах А  она  пустой кастрюлей -  хлоп!  -  по  башке пробегающему
ребятенку;  он  -  брык!  -  и  она сейчас же наготовила из него свежего
холодца с квасом, чтоб накормить остальных.
   Фу ты,  пропасть какая! Ну что за видения, в самом-то деле! Ну почему
так  всегда:  вот  только  подумаешь о  Великом,  как  тут  же  какие-то
несметные  тучи   всяческой  дряни   вокруг  этого  Великого  немедленно
нарастут!
   Нет  уж!  Лучше  думать  о  чем-нибудь  личном,  не  затрагивая  этой
удивительной территории,  более  всего  напоминающей тунгусское  болото,
кишмя кишащее всякой малообразованной тварью,  куда только кинешь камень
с каким-нибудь новым, пока еще редким названием кого-либо или чего-либо,
и тотчас же вонючие газы-метаны после -  бултых!  -  вырвутся наружу,  а
потом кружки-кружочки, и все затянулось аккуратненько по-прежнему.
   И  можно идти  и  идти  по  этой территории через одиннадцать часовых
поясов, и хохотать во все горло, и закончить хохотать где-то в Магадане,
сорвавшись со скалы на виду у всего птичьего базара.
   Нет, друзья мои, лучше о мелком, о личном, о частном, не трогая общих
закономерностей,  потому что  к  чему?  Зачем?  Ну  что  с  того?  Лучше
вспомнить о чем-нибудь.
   Вспомню  ли  я  во  всех  подробностях  и  наисладчайших  деталях  те
достославные вре