скорками
добавлены любопытство, бесстрашие и глубокая собачья порядочность.
   Все  это  можно прочитать в  тех  собачьих глазах всякий раз,  как он
мочится на ковер. Он мочится, а Сергей Петрович терпеливо ждет, когда он
вырастет, чтоб начать его случать с королевскими самками.
   А все ради нее - благородной наживы. Потому что за каждого щенка дают
деньги.  А  ему хочется денег.  Много.  И самок тоже много,  и все они в
воображении Сергей Петровича уже  выстроились до  горизонта,  И  все они
жаждут королевских кровей.  И  Сергей Петрович тоже  жаждет и  начиная с
месячного возраста пристает к своему догу - все ему кажется, что тот уже
готов.  И мы ему сочувствуем, потому что, дожив до восьми месяцев, можно
и вообще потерять терпение.
   И Сергей Петрович его потерял -  он отправился в Мурманск,  в собачье
управление,  где  ему  тут  же  заметили,  что напрасно он  упорхнул так
далеко: в их поселке, в соседнем даже подъезде, у того самого старпома с
непривлекательной лысиной есть догиня и все прочее-прочее.
   И  Сергей  Петрович помчался туда  и  немедленно вытащил  старпома на
случку.
   И вот они уже сидят на кухне у Сергей Петровича. Жен нет, и они вволю
выпивают и рассуждают о том,  как надо держать суку на колене, и с какой
стороны должен подходить кобель,  и куда чего необходимо вставлять, чтоб
получилось "в замок",  и  как потом нужно полчаса держать суку за задние
ноги,  поднимая  их  под  потолок,  а  то  она  -  от  потрясения  после
изнасилования -  может  обмочиться,  а  это  губительно для  королевских
кровей.   Они  раскраснелись,   они  рассуждают,   говорят  и  не  могут
наговориться:  оказывается,  там,  на  службе,  они  почти  разучились о
чем-нибудь говорить по-человечески, а по-человечески - это когда не надо
оглядываться на звания,  должности,  родственников, ордена и сколько кто
где прослужил,  то есть можно говорить о  чем попало,  пусть даже о том,
как  вставлять "в  замок",  и  тебя  слушают,  слушают,  потому что  ты,
оказывается,   человек,  и  всем  это  интересно,  и  все,  оказывается,
нормальные люди, когда они не на службе. Вот здорово, а!
   А собаки в это время заперты в комнате - пусть поворкуют, авось у них
и само получится,  - и вот уже один другого называет "тестем", "сватом",
"свояком".
   - Дай  я  тебя поцелую!  -  и  вот  уже обе распаренные лысины,  одна
гладкая, другая - с изъянами, сошлись в томительном поцелуе.
   Но не отправиться ли нам к собачкам? Конечно, отправиться!
   - Цыпа, цыпа! - зовет догиню старпом, и они входят в комнату.
   Входят  и  видят  возмутительное спокойствие:  собаки сидят  каждая в
своем углу и  проявляют друг к  другу гораздо больше равнодушия,  чем их
хозяева, - есть от чего осатанеть.
   И, осатанев, обе наши лысины немедленно накинулись на собак.
   Та,  что  более  ущербна,  схватила догиню за  тощие  ляжки.  Другая,
неизмеримо более  совершенная,  принялась подтаскивать к  ней  дога,  по
дороге дроча его непрестанно.
   И сейчас же у всех сделались раскрасневшиеся лица!  И руки - толстые,
волосатые, потные! И глаза растаращенные! И крики:
   - Давай! Вставляй! Давай! Вставляй!
   И  вот  уже  ляжки  догини  елозят  на  колене  старпома,  и  зад  ее
интеллигентно вырывается, а взгляд - светится человеческим укором.
   И  тут  наш  восьмимесячный дог,  которого Сергей Петрович так  долго
подтягивал, настраивая, как инструмент, кончил, не дотянув до ляжек.
   Видели бы вы при этом его глаза -  в  них было все,  что мы описывали
ранее.
   Королевская  струя  ударила  вверх  и   в  первую  очередь  досталась
великолепной бороде,  запутавшись в колечках,  потом - носу, по которому
так  славно стекать,  ушам-глазам и,  наконец,  лысине,  теплота которой
давно ждала своего применения,  а во вторую очередь она досталась люстре
и  потолку и  оттуда же,  оттянувшись,  капнула на  другую,  куда  более
ущербную лысину.

   МОЖНО НАЧАТЬ ТАК:

   Я  стою на  скале лицом к  морю,  и  плотный войлок моих чудных волос
треплет северный ветер А вода - вот же она - у самых ног.
   Плещется
   Я раскидываю руки,  словно пытаюсь обнять этот мир.  В этот момент на
меня наезжает камера, потому что меня снимают для ис -тории.
   Истории Российского флота,  разумеется, потому что я уже внес кое-что
в эту историю и еще ого-го! - сколько еще внесу.
   Камера продолжает наезжать.
   Видно мое  лицо  крупным планом с  раздувающимися ноздрями.  "Это все
мое, - говорят мои блестящие глаза, - мое, я все это охраняю".
   Я  продолжаю  стоять  с  голыми  руками,   с  непокрытой  головой,  с
блестящими глазами на совершенно голой скале.
   Камера отъезжает.
   Вид сверху,  я превращаюсь в точку, затем скала превращается в точку,
потом залив превращается в точку, за ним - море и вся планета

   МЕТАБОЛИЗМ

   Идем мы домой с боевой службы. Отбарабанили девяносто суток, и хорош,
хватит. Пусть им дальше козлы барабанят
   Подходим к нашим полигонам,  а нам радио следовать в такой-то квадрат
и так куролесить суток десять.
   И все сразу же настроились на дополнительные деньги.
   Но  командир нам  разъяснил,  что к  деньгам это растяжение не  имеет
никакого отношения,  боевую службу нам засчитают по старым срокам, а это
- как отдельный дополнительный выход в полигоны.
   И народ заскучал.
   Видя  такое  в  населении расстройство,  командир вызывает доктора  и
говорит:  "Так, медицина! Срочно найди какого-нибудь подходящего матроса
и чтоб у него сиюминутно разыгрался аппендицит.  Тогда я дам радио и нас
сразу в базу вернут".
   И  док  немедленно нашел  нужного матросика и  сказал  ему:  "У  тебя
сиюминутно разыгрался аппендицит,  но  не  бойся,  на  два  дня ляжешь в
госпиталь, а потом я за тобой приду".
   Сказано -  сделано:  мы радио -  нас к пирсу. А на пирсе уже дежурная
машина и дежурный военрез.
   Док берет бутылку спирта и к нему:  "Слушай!  Вот тебе спирт. У парня
ничего нет. Ты подержи его два денечка, а там и колики пройдут".
   Но как только мы передаем тело,  нас опять мордой в  море,  в  тот же
самый полигон, в котором мы не доходили.
   Так что с ходу к мамкам попасть не получилось.
   То есть ни женщин, ни денег.
   То есть налицо горе.
   Ну, естественно, с горя все напиваются, как последние свиньи.
   Корабль плывет во главе с командованием, а на нем все лежат.
   Зам,  катаракта его посети,  ходит по кораблю, проверяет бдительность
несения ходовой вахты,  а его в каждом отсеке встречают трупы, застывшие
в  разнообразных позах,  а доктор его успокаивает -  мол,  это все из-за
свежего   воздуха:   произошла   активизация  процессов   метаболизма  в
организме, и организм с ней не справляется, вот и спит.
   Зам терпел все эти бредни до последнего.  До того,  пока не обнаружил
начхима,  лежавшего на  столе  на  боевом посту  безо  всякого волнового
движения,  а  изо  рта  у  начхима тухлыми ручейками вытекали его личные
слюни.  Я  вам скажу по  этому поводу,  что лучше уссаться в  кровать по
случаю собственного дня рождения.
   Зам вылетел с  криком:  "Начхим пьян,  сволочь!"  -  и  тут уж группе
командования пришлось-таки заметить, что что-то действительно на корабле
происходит.
   Начхима вызвали в центральный,  но по дороге ему изобрели легенду, по
которой последние дни ему абсолютно не моглось,  совершенно не спалось и
он у доктора выпросил сонных таблеток, ну и, опять же, метаболизм .
   - Какой,  в монгольскую жопу,  метаболизм?!  -  орал зам так,  что за
бортом было слышно, но все участники событий стояли на своем.
   Зам орал, орал, а потом ушел в каюту и оттуда уже позвонил доктору:
   - Что-то   у   меня  голова  разламывается,   не  могу  уснуть.   Дай
чего-нибудь.
   И доктор дал ему "чего-нибудь"... особую наркотическую таблетку.
   Зам  как  скушал ее,  хвостатую,  так сразу же  упал головой в  борщ,
разломил тарелку и напустил слюней значительно больше, чем начхим.
   И были те слюни и гуще и жирней.
   - Доктора!  Доктора!  -  орали  вестовые и  таскали тело  заместителя
туда-сюда, спотыкаясь о вскрытые банки из-под тушенки.
   Доктор явился и  установил,  что  зам  спит,  а  слюни у  него  из-за
таблетки.
   - Ну вот видишь, - говорил ему потом командир, - и у тебя слюни пошли

   ДЕМИДЫЧ

   У нас Демидыч в автономке помирал.  Сорок два года.  Сердце. Командир
упросил его  не  всплывать,  потому что это была наша первая автономка и
возвращаться на базу ему не хотелось.
   - Дотерпишь.
   - Дотерплю...
   И терпел.  Ему не хватало кислорода, и я снаряжал ему регенерационную
установку прямо в изоляторе.
   - Хорошо-то как, - говорил он и дышал, дышал. - Посиди со мной.
   И я садился с ним сидеть
   - Вот здесь болит.
   И я массировал ему там, где болит.
   - Помру, - говорил Демидыч, и я уверял его, что он дотянет.
   - Ты человек хороший, вот ты мне и врешь, думаешь, я не чувствую?
   А  потом он мне начинал говорить,  что кругом только и говорят о том,
что раз я не пью, значит закладываю.
   - Дураки, конечно, но ты смотри, они ведь подкатывать под тебя будут,
чтоб действительно всех закладывал,  ну ты знаешь,  о ком я.  Грязь это,
Саня,  какая это грязь. А ты... в общем, дай я тебя поцелую, чтоб у тебя
все было хорошо... Вот и хорошо... хорошо...
   И он, поцеловав меня в щеку, отворачивался.
   Тяжело было к нему ходить. Если я не приходил несколько дней, Демидыч
всем жаловался:
   - Химик ко мне не ходит...
   "Ой вы, горы дорогие, леса разлюбезные, дали синие, ветры злобные..."
- как я где-то читал.
   Я  тогда  читал всякую муть,  потому что  ничего особенного читать не
дозволялось.
   А Демидыча хоронили уже на земле.
   Дотянул.

   МЕЖДУ ПРОЧИМ

   Между прочим,  один мой знакомый вышел на пенсию,  в запас,  и,  стоя
перед зеркалом с утра, решил, как водится, прыщик себе выдавить.
   Выдавил прыщик с видимым удовольствием,  угорь рядом с ним прихватил,
ухмыльнулся,  подмигнул себе и  крякнул,  а  вечером помер от непонятной
болезни.
   Говорят,  причиной  столь  мощного  недомогания  послужил  тот  самый
прыщик, появившийся у него незадолго до выхода в запас.
   А друзья на поминках вспоминали его по-разному, все больше с любовью,
неизменно добавляя "Ничего себе туй на лбу выдавил!"
   И пенсия его пропала.
   Вся отошла стране любимой,  потому что до  этого момента он как раз с
женой  развелся и  поделил белье  и  чемоданы,  а  жена  пробовала потом
восстановить свое  отношение к  его  пенсии,  собственно говоря,  задним
числом, но ничего у нее, по-моему, не получилось.

   ВАЛЕРА

   Валеру все время пытались убить.  И не то чтобы это были люди -  нет,
скорее всего, так складывались обстоятельства.
   Можно сказать, судьба, взяв в руки молоток, ходила за ним по пятам.
   То  он упадет с  крыши двухэтажного дома в  крыжовник,  то полезет на
старую березу за  опятами,  которых и  без  того вокруг на  пнях сколько
угодно, а потом сорвется с нее, да как гакнется задом о бревно, да так и
останется в таком положении на некоторое время.
   И все-то судьбе не удавалось уложить его на досочку, сделать по бокам
бордюрчики и прикрыть всю эту красоту сверху крышечкой.
   Валера  из  всех  испытаний  выходил  с  улыбкой  гуимплена на  устах
сахарных.  А  в  море,  когда  они  всплыли  перед  носом  американского
авианосца,  выходящего из базы Якасука -  каково название,  -  их тут же
одело жопкой на морду этому носорогу.
   Винт  вместе с  гребным валом мигом вошел внутрь прочного корпуса,  и
образовалась дыра, в которую и трамвай безболезненно влезет.
   А  Валера в  это время как раз наклонился,  чтобы подобрать что-то  с
палубы, и вал с винтом прошли у него над головой.
   Хорошо еще,  что авианосец какое-то время нес нашу букашку на себе, а
то б  утонули,  волосатой конечности дети,  не приходя в  сознание,  тем
более что на всем корабле все,  что могло летать, летало какое-то время,
а потом свет померк.
   Но,  слава Богу,  пришли в  себя,  задрали попку или  что  там у  них
осталось так,  чтобы вода не  сильно внутрь захлестывала.  Приподнялись,
утопив  свой  нос,  изогнули спинку,  как  жуки  пустыни перед  метанием
зловонной жидкости,  и в таком исключительном положении дали радио, что,
мол,  случилось тут  нечто этакое каверзное,  может быть  даже небольшое
повреждение суставов,  но  думаем,  что  сумеем все ликвидировать сами и
даже сможем своими силами добрести до базы.
   А  авианосец  развернулся и  пошел  назад  делать  себе  пластическую
операцию.
   Он  пытался,  конечно,  предложить нашим свои услуги,  но  от  помощи
заклятого врага  тут  же  отказались.  Можно  сказать,  с  энтузиазмом и
возмущением отвергли.
   И пошли они в базу сами.
   Мать  моя  родила своевременно!  Двое суток их  носило по  волнам без
света,  без  пищи  и  с  такой  дырой в  упомянутой заднице,  что  дрожь
промежность пробирает, потому что вибрируют волоса.
   А  они все страшились доложить,  что,  мол,  ничего не придумывается,
люди,  помогите. Наконец преодолели они этакое свое природное смущение и
полетело на  далекую родину  короткое сообщение о  том,  что  утонем  же
скоро, едрит твою мать, дети звезды.
   И  немедленно,  на  всех  порах,  рывками,  всех  свободных  от  вахт
туда-сюда,  чтоб вас вспучило дохлыми раками! На помощь! И довели бродяг
за  ноздрю до  родного причала.  Только один  Валера сошел  на  берег со
счастливой улыбкой,  и  сказал он  тогда фразу,  не совсем,  может быть,
понятную окружающим: "Ну все, суки, теперь-то уж точно на берег спишут!"
И он был прав. После этого всех списали на берег.

   ПЕРЕСЧЕТ ЗУБОВ

   Если тихонько подняться по ступенькам трапа со средней палубы,  можно
незаметненько заглянуть в центральный и посмотреть, что там происходит.
   В  середине центрального в  кресле с  огромной спинкой сидит старпом.
Старпом спит. Он как только садится в кресло - немедленно засыпает.
   Интересно, почему старпом спит на вахте?
   Отвечаем:  он  спит,  потому что здесь единственное место на корабле,
где он не ощущает тревоги,  тут он уверен в  себе,  в окружающих людях и
механизмах,  поэтому сел,  дернулся два раза и отключился,  и рот у него
открывается так,  что  можно при  желании пересчитать все его зубы -  не
выпали ли, все ли там, где надо.
   Артюха -  клоун центрального и в то же время старшина команды трюмных
- регулярно это делает.
   Присаживается  рядом   с   открытым  старпомовским  ртом,   улыбается
потаенной улыбкой беременной женщины и начинает считать: "Раз, два, три,
а где наш корявенький?"
   Было бы  неправильно сказать,  если можно так  выразиться,  что  весь
центральный в  восторге от этой затеи.  У нее есть яростные противники и
не менее жаркие почитатели.
   Между ними всякий раз возникает спор:  стоит ли считать старпому зубы
или нет.
   Некоторые утверждают,  что  среди  серых будней автономки это  делать
необходимо,  мол,  ничего так не будоражит кровь,  как чувство опасности
для  ближнего -  а  вдруг старпом захлопнет пасть,  а  Артюха не  успеет
выдернуть палец? Как он потом все объяснит?
   Другие же,  судя по выражению их лиц,  готовы удавить Артюху и всегда
пытаются это сделать, но бродяга начеку и удирает во все лопатки на свое
законное место при  малейшем намеке на  преследование и  там  уже мерзко
хихикает.
   Все  это  возбуждает центральный и  на  какое-то  время наполняет его
жизнью.  Особенно в  ночные часы,  когда кажется,  что по  кораблю ходят
только призраки.
   Вот мелькнула чья-то тень; оглянулся - нет никого.
   И все так таинственно,  и никак не отделаться от мысли,  что за тобой
наблюдают из щелей на подволоке, из-за электрощита.
   Стоит еще открыть лючки в каюте,  чтоб заглянуть на кабельные трассы.
Они тянутся вдоль борта.  Там пыль. Там прохладно, а в высоких широтах и
холодно.
   Скорее всего, здесь и обитают призраки.
   Именно из  всех этих щелей они  являются по  ночам в  каюты и  пугают
людей во сне
   И еще они веселятся усыпляют старпома в центральном и сообщают Артюхе
желание пересчитать ему все его зубы.

   ИДИЛЛИЯ

   В последнее время мы с америкосами очень дружим.
   Я имею в виду наш противолодочный корабль и их крейсер.
   Так везде и  ходим вместе,  как привязанные.  Держим дистанцию и  все
такое прочее.
   А то потеряешься еще, не приведи Господь, ищи потом друг друга, нервы
трать.
   Мы даже друг дружке издалека ручкой делаем - мол, привет, крапленые!
   Идиллия, в общем.
   На каждого охотника по жертве.
   Боевая идиллия.
   Но  однажды  эта  наша  идиллия оказалась прервана самым  неожиданным
образом.  Как-то  утром  раздается из  каюты  командира:  "Гады!  Боевая
тревога! Торпедная атака!"
   Мама  моя!  Все  обомлели,  но  потом  -  делать нечего -  бросились:
"Аппараты с  правого  борта  товсь!"  -  звонки,  прыжки,  и  уже  дула
развернули и уже застыли у агрегатов.
   Только кое-что осталось нажать.
   Такую незначительную кнопочку.
   Америкосы описались.  Они даже сообразить не успели, повыскакивали на
палубу кто в чем и орут. "Русские! Не надо!"
   Да  нам и  самим не  хочется А  тут еще командир из  каюты чего-то не
появляется, чтоб управление огнем взять целиком на себя.
   Пошли на цыпочках проверить,  как он там. А он стоит посреди комнаты,
неуемная трахома,  держит у  уха кружку и говорит "Готов нанести удар по
оплоту мирового империализма".
   С ума сошел, представляете!
   Мы  тихо  попками  дверь  прикрыли  и   бегом  торпедеров  от  торпед
оттаскивать.
   А америкосам проорали: 'Ладно, мокренькие, на сегодня прощаем!"

   ПЕДИКЮР

   Заму нашему никто никогда не делал педикюр. Это не могло продолжаться
до бесконечности.  Что-то должно было случиться И случилось: педикюр ему
сделали крысы.  У нас на корвете крыс -  тишкина прорва. Они у помощника
даже ботинки съели.
   Те стояли у него под умывальником задумчиво задниками наружу, и когда
помощник их поправить собрался, коровий племянник, и на себя потянул, то
оказалось, что только задники у него и остались.
   А у старпома, который забыл яблоко в кармане кителя, они сожрали весь
китель,  в  смысле  нижнюю  его  часть,  пройдя  насквозь от  кармана до
кармана.
   Ну, а заму сделали педикюр.
   В тропиках у нас все ходят в трусах и сандалиях на босую ногу.
   А  у  зама пятки,  видимо,  свисали со стоптанных сандалет и касались
пола, пропитанного всякими ароматами. Особенно на камбузе, где зам любил
у котлов задержаться, можно было многое на них насобирать.
   Сами понимаете, зам у нас ног не моет.
   А спит он у нас очень сладко.
   Собственно говоря, как всякий зам.
   Вот ему крысы ноги-то и помыли, а заодно и соскоблили нежно
   Он даже не проснулся.
   А  когда проснулся,  то обнаружил,  что кожа на подошвах стала тоньше
папиросной бумаги и ходить больно.
   Смотрим,  зам выползает на верхнюю палубу в  белых носках и ходит как
то странно - все на цыпочках, на цыпочках.
   А Вовка Драчиков как увидел это безобразие, так нам и говорит:
   - Давно я  мечтал,  дети,  чтоб наш зам сошел с ума и в безумье своем
сплясал танец маленьких лебедей.

   ВОТ ОНИ

   Вот они - последствия полового голода. Втиснули меня в автобус.
   Меня -  офицера с двумя сетками пищи и воды. Втиснули и сжали со всех
сторон.
   А  тут  еще фуражку сзади с  головы толкнули,  и  она полезла у  меня
вперед.
   Ни черта не видно,  и сделать ничего не могу,  потому что руки у меня
внизу, вместе с сетками.
   Я ее глазами, несомненно, поднимаю, а она ни в какую.
   А  правая рука упирается какой-то девушке в лобок,  и она начинает об
нее тереться.
   И у меня сейчас же Герасим встал.
   Я ему говорю про себя:  "Гера-сим!  Ге-ра-сим!" - а он становится все
упорней.
   А  впереди ощущается зад мужчины,  и  он  чувствует,  что там у  меня
происходит,  и ерзает,  ерзает,  чтобы обернуться ко мне возмущенно,  но
ничего у него не получается.
   А у меня фуражка на глазах.
   Можно,  конечно,  ему сказать:  "Мужик,  это потому,  что я ничего не
вижу", - но это б