ами, понесла  в нарядном платье
свое громкое  тело,  стуча  каблучками: я женщина  самостоятельная!  Я  себя
прокормить сумею! Муж Фомин, капитан  портового буксира,  с болью и завистью
вышел во двор проводить ее  взглядом -- может,  и  завела кого,  не уследишь
ведь, а мужа не любит, терпит только.
     Светка, младшая дочь Ткачихи, сидит на скамейке с торчащим пузом,  тоже
дура,  неизвестно в  кого такая, отец ее переживает, пьет валерьянку  и, как
начальник 16-го отделения милиции и любящий отец, тайно раскидывает сети над
машиностроительным техникумом, где учится его будущий зятек: учебой дорожит,
а  мы  ему  устроим, лучше женись, сынок, честь  по  чести,  так-то,  сынок,
мерзавец этакий.  Сам он давно живет с другой семьей, а с  Ткачихой гулял по
молодости. И вот теперь -- поди ж ты  -- хочет, чтоб у дочки все  было как у
людей, честь по чести.
     Ткачиха  недавно устроилась  работать в  баню  на  Кировской  улице,  в
женское отделение, и те из соседей, кто водит с ней дружбу, пользуются баней
бесплатно.
     -- Проходите,  --  всегда говорит  нам  с  бабушкой Ткачиха, распахивая
дверь в предбанник, -- парьтесь, сколь вам угодно...
     Мне приятно  иметь блат в бане. В том, что каждый человек, имеющий даже
самую  крохотную должность,  может оказывать  покровительство  друзьям, есть
что-то глубоко справедливое. Как бы мы все жили, если  б не имели знакомых в
кулинарии, в парикмахерской, в бане, наконец?
     --  Веничек выбирайте  поубористей,  --  советует Ткачиха.  --  Тамара,
эвкалипту прихватила? А то я тебе свой дам.
     Бабушка первое время церемонилась и не желала "обманывать государство",
покупала нам за двадцать  копеек билеты, пока  Ткачиха  не выдала ей в глаза
правду-матку:
     -- Ты  боишься у  меня  одалживаться, Тома. Ну  так  ты  мне  ничего не
должна: у вас наш Лео часами ошивается.
     И  правда  часами.  Лео,  белобрысая  бестия,  прямой  потомок  полевой
жандармерии.  По  желобкам в  цементированном полу  грязная  пена  стекает в
Дон-батюшку.  Женщины  трут  друг  другу  спины  мочалками  или  поролоновой
рукавицей, хлещут вениками, делятся кремом, мятой... Женщины должны помогать
друг другу. Женщины в бане -- это совсем не то,  что женщины в  кабинетах. В
бане они все солидарны друг с другом. Полуголая Ткачиха  в  фартуке с мокрым
подолом ходит между скамеек, подкручивает вентили труб с холодной  и горячей
и следит  за  тем, чтобы женщинам было тепло и приятно. И чтобы какая из них
не вздумала с помощью  парной избавиться  от ребеночка -- и за этим, бывает,
приходят. Ей нравится  эта  нагота,  в  которой  процветает  душевность,  ей
приятно,  что она заведует  государственным  теплом,  которое  поступает  по
трубам, греет всех  нас и  вымывает из наших пор въевшуюся  грязь.  В бане я
всегда  смотрю  на  ее  большое  бугристое  тело, как  земля разряд  молнии,
принявшее на себя удар  судьбы,  предназначенный моей маме,  мне, всем  нам.
Слепой удар пришелся в Лео, увяз, как в земле, в его затуманенных глазах,  в
умудренной понимающей улыбке полоумного дурачка. Бабушка успокаивается.  Она
наконец понимает, что Ткачиха не помнит о том, что когда-то выручила ее дочь
из беды. Возможно, она  даже забыла,  при каких обстоятельствах  зачала свою
дочь  Лизу. Она  вообще  широкий человек,  понимает,  что  любую грязь можно
смыть, любое дело уладить. Пока мы с  бабушкой моемся, она  по нескольку раз
подходит  к нам то с  советом  не  лезть  сегодня  на  верхний полок,  то  с
бальзамом-ополаскивателем,   который,   полфлакона,  оставила   одна   голая
посетительница,  обозначив тем самым,  даром  что  голая, свой  материальный
достаток и щедрость. Словом, Ткачиха  довольна. Ей бы  еще пристроить  замуж
беременную Светку,  студентку швейного техникума, раз уж старшую не удалось,
и чтобы муж  любил Светланочку, как Муслимчик Магомаев ту, про которую поет,
что она -- его мелодия...
     Муслимчик  поет,  поет,  поет, Ткачиха опять сидит в окне в  обрамлении
музыки,  клубящейся  вокруг  нее  горячим  паром  и  смешивающейся с  частым
дыханием жизни...
     --  Доча... -- перевешивается через наши перила Анька. -- Сделай радио,
чтоб потише орало. А то тут одна барышня размечталась, уши развесила.
     И, ехидно улыбаясь, Анька щиплет своей  скрюченной  лиловой  лапкой  за
бок.  Больно щиплет. Я  ойкаю. Почему-то ей  нравится меня  вот так  щипать,
трогать, поглаживать, она может вдруг поправить  мне  бретельку сарафана или
выбившуюся  прядь  волос,  а то еще отберет  у  меня косынку и уносит в свою
нору, как добычу. Я не делаю попыток вырваться или  уклониться от ее руки --
есть в  этой  Анькиной игре что-то необидное,  свойское,  так  любящая  мать
ревниво оглаживает  свою дочь, провожая ее из дома. Может  быть,  она во мне
видит дочь, как я в ее Лео вижу своего брата?
     -- Пускай слухает Магомаева, -- обиженно отзывается Ткачиха из окна.
     -- Дай мне послушать, -- заступаюсь я за Муслима.
     -- Твоя мать тоже любила слухать да мечтать,  -- наставительно замечает
Анька. -- Вот и вымечтала себе.

     Мы сидели  на веранде. Бабушка учила меня  вывязывать кружева старинным
деревянным крючком с тонким серебряным наконечником -- только таким крючком,
а не фабричным можно было  связать  эту пену морскую. Пока рисунок входил  в
пальцы, я выслушала историю сватовства и появления отца в этом доме.
     Во-первых --  на улице зима, а он  стоял в  залатанном, с  чужого плеча
плащике и рваных ботинках и, не дав бабушке  рта открыть, непринужденно взял
за руку и  поднес ее пальцы к губам. Во-вторых -- зима, он стоял в плащике с
чужого плеча, рваные ботинки оставляли мокрый след на полу, а на локте левой
руки его  лежала  огромная  охапка  хризантем. Этими  цветами он  -- это уже
в-третьих,  --  едва  переступив  порог,  с ног до головы осыпал  бабушку...
"Женщину,  родившую  мне это чудо".  Именно так  он  и  выразился, кивнув  в
сторону мамы.
     Я знаю, что отец с первого дня знакомства с мамой мечтал об этой сцене,
экономил на сахаре, заменяя его глицерином, да и на многом другом еще, чтобы
воплотить эту мечту в  жизнь. Он не обратил  никакого внимания на провальную
игру  актеров,  вовлеченных  в  это действо,  настолько был  поглощен  своим
режиссерским замыслом:  они  оба,  бабушка и дедушка, растерянно топтались в
крохотной прихожей, подбирая  с пола цветы. Бабушка молчала, пораженная этой
театрально-безвкусной   сценой,    она   сразу    заподозрила   недоброе   и
насторожилась,  разглядывая  отца  со  всем  вниманием. Отец как ни в чем не
бывало уже снимал с  промокших ног ботинки, бабушка была вынуждена дать  ему
переодеться   в  сухие   дедушкины   носки.   Бедная  бабушка!   Она   сразу
почувствовала,  что эти  невинные цветы, для которых  дедушка уже подыскивал
банки  и наполнял  их  водой,  открывают  собою  череду странных  и  нелепых
ситуаций, в которые окажется вовлечена ее семья. Студент-выпускник  химфака,
он  был  гол  как сокол, но явился  в дом  с роскошным букетом; у  него была
готова дипломная работа,  способная принести ему ученую степень, но беспечно
завалены некоторые другие предметы, в том  числе  политэкономия и  философия
социализма, -- об этом бабушка уже знала от мамы.
     Эта  история взволновала  меня.  Я как  будто присутствовала при  своем
появлении  на  свет, рождении  из лепестков хризантем. Я потащила  бабушку в
коридор, требуя показать,  где  отец  осыпал ее  цветами,  хотя  показывать,
собственно,   было   нечего:  коридор,   он  же  кухонька   с  керосинкой  и
электрической  плитой на сундуке, был крохотный. "Здесь..." -- топнула ногою
в половик бабушка.  Я даже заглянула  за сундук  в  поисках хотя  бы  одного
ссохшегося в прах кудрявого лепестка.
     -- И неужели  у вас не нашлось ни одной вазы?  -- с досадой  спросила я
бабушку.
     -- Ваз не держали, -- оскорбленно отозвалась она, -- рассовали букет по
банкам. А потом я все эти цветочки бросила в печь...
     Бабушке хотелось, чтобы я  разделила ее  возмущение  безвкусным  жестом
отца. Но это не было  жестом... Если  мама  посылала  отца  за арбузами,  он
притаскивал их целый  мешок, открывал дверь и с порога под мои  восторженные
возгласы начинал вкатывать их  один  за другим,  как мячи, в коридор. Стоило
мне  поинтересоваться,  как выглядит  какое-то  животное, допустим,  снежный
барс, он приносил из  библиотеки полный портфель книг, из которых можно было
получить  об этом барсе исчерпывающую  справку.  В самом  начале той  давней
болезни, когда я  еще не впала в беспамятство, он все тормошил меня: "Скажи,
чего  ты  хочешь?  Ну  скажи?"  -- и я, жалея  его, сказала: "Шарик". Спустя
полчаса отец примчался в палату. Мне становилось все хуже. Я видела,  как он
трясущимися  губами надувает  один,  два,  три,  десять,  сто  шаров, словно
пытается вдохнуть в мои легкие жизнь, и когда вся палата наполнилась шарами,
мое  сознание  тронулось  в  путь между  толкающимися  разноцветными  мирами
колоссальных молекул,  висящих  в  воздухе, как  продолговатые  капли дождя.
Может, он  пленился идеей  количества, чтобы взять у  судьбы реванш  за свое
скудное   детство  --  количеством  арбузов,  цветов,  шаров,  сделанных  им
открытий,  которые  неутомимо  размножала его  пишущая машинка,  количеством
публикаций в научных журналах, -- как иной пытается взять свое глоткой...
     ...Он уроженец города Кронштадта, сын священнослужителя. Отец и матушка
сделали все, чтоб воспитать  своего сына в вере в Бога, но он верит только в
науку и в любовь своей невесты (мама кивком подтвердила правоту его слов). С
раннего  детства  ему  пришлось  самому зарабатывать на кусок  хлеба: пел на
клиросе   в   церковном  хоре,   продавал   газеты,   работал  рассыльным  в
железнодорожной  конторе,   занимался   в  химическом  кружке,  руководитель
которого, однокашник ректора здешнего университета Кайгородова, направил его
в Ростов, справедливо полагая,  что только личная поддержка ректора позволит
отцу с его происхождением поступить в университет...
     -- Живы ли ваши родители? -- спросила бабушка.
     Отец не замедлил с громогласным ответом:
     --  Мой  батюшка был  убит большевиками  в девятнадцатом году  в городе
Майкопе в ходе массовых  расстрелов заложников и социально чуждых элементов,
а матушка скончалась от горя годом позже.
     Услышав слово "Майкоп", бабушка и дедушка  едва не лишились сознания от
страха...

     Бабушка невзлюбила  отца с первого  взгляда, почуяв  в нем обреченного.
Она  видела:  перед  нею  стоит  заносчивый  молодой человек с  воспаленной,
бессвязной речью и  дикими поступками, за эти  страшные годы  не научившийся
ничему, малорастворимый  в  эпохе, как  капля  жира  на воде.  Она-то сумела
справиться со своей памятью, забыть о том, что просторный особняк, в котором
теперь  ее  семейство  занимало   три  клетушки,  когда-то   принадлежал  ее
родителям.  Она заставила себя забыть  про свою учебу  в дорогом  пансионе в
Лондоне, где  прожила  много лет,  пока ее  отец налаживал торговые  связи с
английскими мануфактурными  предприятиями,  где ей однажды довелось побывать
на   коронационных   торжествах  в  Вестминстерском   дворце,   на   которых
присутствовал   Николай   Второй,  и  классная  дама,  обратившись   к  ней,
произнесла, украдкой показав на человека в золотом парадном мундире, с вялой
походкой и неожиданно теплыми глазами на застывшем лице: "Русская девочка --
вон твой царь!.." Как и все жители Старопочтовой  улицы, бабушка каждый день
ходила в магазин, сохранивший  название  Багаевского, но, часами выстаивая в
очередях за  горсткой  крупы или  полфунтом  горохового хлеба,  она при этом
старалась  не вспоминать,  что  ее фамилия -- Багаева.  Ей  удалось уцелеть,
благополучно мимикрировать  в социально  зыбкой прослойке служащих благодаря
упорству, с которым она  нажимала на  педаль швейной машинки.  Муж  работал,
дочь  уже  была  студенткой университета,  отличницей...  И  вдруг  является
человек, претендующий на ее руку, и бабушка, пустив его на порог дома, сразу
понимает, какую угрозу несет он для всего ее хрупкого мироустройства.
     Не успели еще смолкнуть шаги отца на скрипучей деревянной лестнице, как
бабушка с  несвойственной ей  твердостью  объявила маме, что она  никогда не
даст согласия на этот брак...
     Тихая и обычно  послушная мама также твердо возразила, что с женихом ее
разлучит одна  смерть. Дедушка,  напуганный упоминанием Майкопа, помалкивал.
Но словами  маму уже было не  пронять,  театральные  жесты и словоизвержения
отца уже  произвели  действие  на  ее  душу,  и она  оказалась  в  ситуации,
неуклонно повторявшейся в ее  судьбе, -- ситуации слепого, неверного выбора.
Единственное, на  что  хватило бабушку в те драматические минуты,  -- это на
расправу  с  ни в  чем не повинными  цветами.  Сконфуженный дедушка подносил
бабушке букет за букетом, а она совала хризантемы головками вниз в  бушующее
пламя печи. Мама не осмелилась  вступиться за  цветы,  и этот  образ,  образ
живых растений, охваченных пламенем,  преследовал ее  потом  долгие годы  --
бабушке все-таки удалось уничтожить одно из пленительных воспоминаний мамы в
будущем -- воспоминание о сватовстве моего отца.

     В их семье никогда не  повышали голос. Все недоразумения устранялись на
полутонах, при помощи намеков и иронических замечаний.
     Когда  из-за  двери  маминой  клетушки,  где  спустя  месяц  поселились
молодые, вырвались  первые крики отца -- отчаянные, как призыв  о помощи, --
бабушка  поджала  губы  скобкой:  она  ждала их,  предвестников  неминуемого
разрыва. Дедушка, засучив  рукава, попытался наладить мамину семейную жизнь,
свято веря, что любовь все превозможет. Когда отец после очередного скандала
выскакивал в чем был на улицу,  мама появлялась  в дверях гостиной и,  вся в
слезах,  манила  дедушку  к  себе.  Бабушка,  не  повернув головы,  строчила
пододеяльник. Может, и вправду  стрекот машинки освобождал ее слух от прочих
помех?  Дедушка с  мамой закрывались в комнате,  и  она,  задыхаясь и дрожа,
рассказывала про очередную свою провинность, рассердившую отца.
     Брошь. Он подарил ей на день рождения дорогую брошь, а она ее потеряла.
Мама была рассеянна, жизненный ее путь ознаменовался сплошной чередой утрат,
начиная с той броши. Брошь была  точкой отсчета,  открывшей мартиролог, -- у
отца  оказалась  крепкая память на обиды. Дедушка, пытаясь успокоить маму, в
ярких  тонах  нарисовал ей историю приобретения  отцом  этой броши:  как он,
экономя на  себе, мечтал о подарке для любимой, как долго выбирал в магазине
подходящую старинную вещицу... Дедушка  пытался убедить маму, что гнев  отца
имел основания,  -- но верил  ли  он  в это  сам? Разве стоят  все сокровища
вселенной наших слез и унижений? -- рыдая, говорила мама. Дедушка ласково ее
обнимал и возражал, что речь идет  не  о конкретной вещице,  а  о  чувствах,
внутри которых зародилась  ее  идея.  Мама постепенно  успокаивалась:  через
каких-нибудь  полчаса  она  уже была готова встретить отца  веселой  шуткой,
взяться с ним за руки и  забыть про ссору. Но не тут-то было! Отец не  желал
примирения и веселой шутки, пока мама до  конца не осознает  своей  вины. Но
как  доказать, что она ее осознала? Что -- биться головой  о стену? Рвать на
себе волосы?
     Причины их разлада коренились в ее привычках, в характере беззаботной и
ребячливой  девушки, выросшей без особой строгости. Прежде всего дисциплина,
говаривал отец.  Он всю  свою  жизнь держался  на распорядке,  на строгом  и
суровом  учете  каждой  минуты,  тогда как  мама  привыкла  плавать  в  море
бесконтрольного времени  и не умела расщеплять свои дни на  часы и минуты, а
ориентировалась на положение солнца: утро, день, вечер. Эта разница в часах,
по  которым они  жили,  сразу  дала  о себе  знать.  Как-то мама опоздала на
спектакль  "Собака на сене". Отец терпеливо дождался в фойе ее появления, ни
слова не сказав, демонстративно порвал  билеты,  повернулся и ушел. Там, где
требовалось простое дисциплинарное взыскание, он сразу  прибегал к судебному
иску  и опять  несколько дней не разговаривал  с  ней. Мама чувствовала, что
мир,  с которым она прежде состояла в братских, нежных  отношениях, отступил
от нее, как кромка пересыхающего озера, изменилось само звучание мира, с ней
перестали  болтать  на  своем   легком,   цветастом  языке   ее  ситцевые  и
крепдешиновые,  пыткой  отдавались   в  голове  монотонные  дожди,  которыми
оказалась богата ее первая семейная  осень, от  свежей зимы  болели глаза  и
невозможно стало, как прежде, отправиться с друзьями на каток. Подружка Ася,
живущая по соседству, уже не бросала маме камешком в стекло, потому что отец
однажды высунулся в окно и объявил Асе, что у ее замужней подруги теперь нет
времени на беспредметную болтовню -- это во-первых, а во-вторых -- как можно
вызывать человека таким способом, точно собачонку?
     Я  спросила бабушку: неужели в тот год у  родителей не было счастливых,
безмятежных часов?
     Неодобрительно скривившись, бабушка ответила, что были. Во-первых, отец
всегда бурно восхищался умом и способностями мамы. Как-то он  вручил бабушке
сверток, на котором его рукой было начертано: "Дуракам -- до востребования",
и  попросил запереть его в секретный ящик буфета. Бабушка  поинтересовалась:
что  это?  Отец  сказал,  что единственное  достоинство  этого  учебника  --
бесспорная популярность изложения, но в отношении теории, системы и стиля он
крайне  слаб.  Отец представил  маме  целый список  книг, которые ей следует
прочесть и сдать по ним ему экзамен.
     Несколько недель, пока мама  читала книги  Шорлеммера,  Кона, Вальдена,
Ладенбурга -- словом, всю  историю  и теорию  химии  от Лавуазье и  до наших
дней, они прожили исключительно мирно и даже счастливо. А уж после того, как
мама сдала  экзамен отцу по этим книгам,  восторгу  его  не  было границ. Он
говорил,  что за  такое  короткое  время  смог  освоить  лишь  первые  главы
Ладенбурга   и    главу    седьмую   книги   Гринберга   о    природе    сил
комплексообразования. "Эта головка, --  гладил он  мамины  волосы,  -- самая
удивительная  головка на  свете.  Невозможно поверить, что  ты поступила  на
химический  факультет,   отдавая  дань   моде,   из   легкомыслия,  ведь  ты
прирожденный ученый", -- разливался отец.
     Они ходили в оперетту, перечисляла бабушка (после "Собаки на сене" мама
уже никогда  больше  не  опаздывала,  такое лопе  де вега устроил  ей  тогда
отец!),  сидели  вдвоем  в  библиотеке, читая  "Успехи  химии", обменивались
мнениями о прочитанных  ими романах, прогуливались по Старопочтовой,  и  все
соседи  говорили бабушке, какая они красивая  пара. Время  от  времени они с
друзьями ставили  на  дому  любительские  спектакли,  разыгрывали  сцены  из
"Демона", "Маскарада", "Русских женщин"...

     "Когда стосуточная ночь повиснет над страной!.."
     Бабушка  рассказывала,  что отец произносил эти  некрасовские  слова  с
таким     глубоким    чувством,    словно    сбрасывал    с    себя    маску
"изверга-губернатора",  роль  которого   играл  в  "Русских   женщинах",   и
становился  самим  собою,  каким  не  знали его  ни  мама,  ни  бабушка,  ни
институтские  товарищи...   Да,   он   понимал,  что  над  страною   нависла
тысячесуточная ночь, и уже предчувствовал, что ему едва ли суждено дожить до
рассвета.
     Когда случилось то, что должно было случиться, бабушке припомнилась эта
сцена:  дочь,  придерживающая  концы  шанхайского  покрывала,  изображавшего
дорожный плащ  Марии Волконской,  и  отец в гриме,  с нарощенным  с  помощью
пластилина  крючковатым  носом, в  старом  свитере, к которому  он прикрепил
булавками нарисованный на листе ватмана вицмундир с крестами...
     Вас по этапу поведут с конвоем... --

     дребезжащим, старческим  голосом  пророчески предрекал он маме.  Ему бы
играть  на  театре  записных  злодеев, он  был  прекрасный актер. Его  голос