ьяна -- натура исключительная, ни что
Шуберт принадлежит  к  группе композиторов-романтиков, я боялась во  все это
поверить, старалась  сразу  забыть  урок, чтобы  зараза  ко  мне  не  успела
пристать...
     Но слепым-то зачем было корчить из себя еще и слабослышащих? Они-то для
чего включились в эту игру -- из жалости к Ольге Ивановне, что ли, которая в
их лице могла лишиться своей полставки? Ведь этот мир не смел распространять
на них свои нечистые законы, почему они не могли  заявить: не примазывайтесь
к нашей беде! Ведь они с налету, как бабочек, ловили ритм и звук, их шильца,
похожие на прибор для забора крови из  пальца, тут же  накалывали мельчайшую
пыльцу  паузы на  нотный  стан, ни  одному звуку не  удавалось  соскользнуть
неопознанным с их странных карандашей.  А наша учительница продолжала тем не
менее  ломать комедию  якобы  обучения нас сольфеджио, не умея предъявить ни
одной нашей  ошибки, ни секундной заминки после  того, как прозвучал аккорд.
"Секст... квартсекст... малая  терция... квинта..."  -- хором  отвечали  мы.
Может, весь процесс сводился для нее к надежде на одну-единственную ошибку в
диктанте, которая укрепила бы ее позиции и вдохновила на дальнейшую вербовку
слепых с абсолютным слухом из всех регионов Кавказа?
     Во мне все время жил соблазн раскрыть слепым глаза на Ольгу Ивановну, я
хотела дать  им  понять,  что ее бескорыстная  к  ним любовь, перед  которой
снимал шляпу  весь директорат училища, была замешана на опасении вылететь из
штатного  расписания, что вкусные чаи, которые мы гоняли в ее доме, заварены
не  на  столь альтруистском  составе, как  кажется,  что  ее  трогательные и
самоотверженные попытки  приручить эту дикую, доисторическую стихию, каковой
была их  слепота, на  самом  деле есть свирепое желание удержаться на плаву,
стремление оградить себя от  конкуренции  среди молодой  поросли выпускников
консерватории,  ищущих места, не дать  спровадить себя  на  пенсию,  чтобы в
конечном итоге иметь возможность, навещая внуков, торжественно  вытащить  из
авоськи лишний кулек дорогих конфет.

     По весне, когда начинали зацветать наши яблони, Ольга Ивановна выводила
слепых на прогулку. Среди непрочной,  почти непосильной для  зрачка  красоты
цветущего райского сада мы с ней вдвоем, как два грешника, провожали четырех
ангелов в сторону заката и нагло, будто купцы, поднаторевшие в своем  зрячем
торговом  деле,  расхваливали сад, как  товар.  В  это время небо брало свою
самую высокую синюю ноту, которая проносилась над садом, как вздох,  и после
нее уже выкатывали огненные  колеса южных  созвездий. И весь  мир был  полон
таким  чистым  звучанием, что ответом  ему могли быть  только слезы.  Но как
объяснишь это слепым.  Ольга Ивановна начинала читать стихи. А у меня сердце
сжималось от  неловкости. И это был Блок,  это  была,  допустим, "весна  без
конца и без краю...". Слепые неуверенно морщили  рты в улыбке. Произнесенные
нестерпимо  фальшивым приподнятым тоном, в котором многие люди ее  поколения
покоились  всю  жизнь,  как в мутной  оболочке бычьего  пузыря, насколько ее
стихи отличались от тех великих строк,  которые глаза  бережно вынимали, как
драгоценность  из  бархатного футляра. Как невыносимо  звучат  наши  голоса,
особенно  на  закате. Мне хотелось потрясти ее за  плечи. Неужели для  этого
типа  так называемых интеллигентов нет  ничего святого: ни  чужого  горя, ни
поэзии,  ни  природы,  ни  немого  озноба  красоты...  И  я   не  верила  их
восторженности, их любви к жизни. Какая может быть восторженность, когда они
жили  в  такие  времена,  пережить  которые  можно  было   только   шепотом,
скорчившись  в  уголке,  не поднимая глаз, перебегая майдан на  цыпочках  --
именно   так   они  и   поступали;   читали  своими  восторженными  голосами
предписанные  им, быстро выцветающие  стишки, надрывали глотки на марше  или
просто открывали рот, чтобы не нарушить общей восторженной синхронности. Они
гордятся, что сумели выжить и сохранить  душу живу, но у меня,  к несчастью,
абсолютный слух.  Когда они говорят  о своей любви к  жизни,  я  слышу,  как
голоса их дают трещину, не выдерживая тяжести горечи и неправды.
     -- Какой дивный аромат, Коста, понюхай...
     Коста нюхает цветок. Она изо всех сил пытается им подыграть, делая вид,
будто  от  мира мало что убудет,  если его  только осязать  и  слышать.  Это
заведомая ложь. Мир так богат и разнообразен, рудименты наших органов чувств
не  в  силах  охватить  и миллионную  его  часть... Ольга  Ивановна  ласково
посыпает их головы  лепестками  яблонь. Слепые, зажмурившись, чувствуют, как
порхает  мимо их лиц  красота сада, как сад, стряхнув на  них  свою  пыльцу,
целиком уносится в сон... Почему бы им было не трахнуть кулаком по тоненькой
перегородке между  явью и забытьем, между светом и тьмой, почему  бы не дать
пинка  зрячим,  играющим с ними  в  свои игры,  почему бы не  выйти из своей
батисферы  в  чистый  космос  отчаяния и крика --  так  нет: они, как глупые
дурнушки,  радующиеся любому  знаку внимания,  тянутся к тем,  кто мнит себя
зрячим.

     В ту  весну  ветер выл над  нашим  городом  с таким  страшным, жестяным
звуком, точно все силы небесные навалились на какую-то ледяную, примерзшую к
земле дверь. Дым, валивший из труб нефтехимкомбината,  смешивался с  темными
клочьями  летящих по  небу облаков,  как пепел огромного кострища. Ночью гул
ветра усиливался,  по крышам  прокатывались  грохочущие  звуки, ветер гнал в
спину весну, и казалось, что она вот-вот  вмерзнет в лед, как доисторическое
животное,  и  время застынет на ледяной отметке.  Но если  календарь  все же
возьмет свое, осилит бесчинство зимы, какая же, мнилось,  хлынет из всех пор
земли весна, какие обрушатся на землю краски, какие восстанут надежды!
     Именно  благодаря  ветру  приоткрылась  передо мной завеса, за  которой
скрывались чувства  отца, таинственные чувства человека, которого я никак не
могла до конца разгадать.
     Это  было  письмо... Оно было адресовано  мне, а  я должна была вот-вот
уехать на Кавказ.
     "Дорогая  дочь... -- прочитала  я,  ползая по полу кабинета  и  собирая
развеянные  внезапным сквозняком бумаги (в голове  у меня промелькнул  образ
почтальона, например моей старой игрушки, заводной курицы, под крыло которой
отец  когда-то  прилаживал  свои  послания,  чтобы,  покрутив  как   следует
ключиком, направить курицу в соседнюю комнату, где я медленно выздоравливала
после очередной болезни), -- ты  снова далеко, среди гор, среди чужих людей,
так  далеко,  как  была  тогда,  когда  я   впервые  взял  тебя  на  руки  и
почувствовал, что это мое дитя, но вместе с тем  зреющая бесконечно далеко в
небе душа..." -- писал отец своим крупным готическим почерком.
     Я отвела глаза. Это письмо было  адресовано  мне, но еще не отправлено,
не вручено, и  я  не знала, могу ли прочитать  его прямо  сейчас...  Прикрыв
форточку,  я стала укладывать бумаги отца на письменный стол, размышляя, что
же могло означать это письмо, как странно, ведь я еще здесь, рядом с ним, по
вечерам отцу все еще приходится затыкать уши ватой, когда я играю перед сном
очередную  порцию гамм... Кажется, ничего не мешает нам сесть  и поговорить.
Ничего -- но нет,  это непредставимо. Такая даль, такая невозможность. Ее не
осилить словом. Я уже давно отвожу глаза от его глаз, так же, как от мертвых
очей слепых, которых я могу видеть, а ни меня -- нет, и  поэтому я  стараюсь
на  них не смотреть, чтоб  не  встречать их невыносимых взглядов.  Я не могу
отвечать  на  его вопросы,  они  так  же наивны,  как  вопросы  слепца Жени.
Возможно, отец это  почувствовал, оттого и не вызвал меня для беседы в  свой
кабинет  и не направил  на  меня, как  бывало, свет своей настольной  лампы:
чтобы как следует  видеть тебя,  дитя  мое!.. Но, может, причина не в  этом,
может, он,  как всякий  человек слова,  питал доверие не к  звуку, который к
делу не пришьешь, а к бумажному слову, что не вырубить топором,  занесенному
на  скрижали.  Может, рассчитывал на эффект расстояния, на то, что  тоска по
дому удесятерит мое внимание к его словам...
     Осталось  разгадать, почему он написал письмо ко  мне  сейчас, авансом.
Поразмыслив, я набрела на  самую заурядную причину: в мае у отца  начиналась
очередная серия опытов  в институте, и он знал, что времени у него не будет.
Поэтому, пока оно есть, он должен был использовать его для дела, для письма,
которое тоже  труд, в отличие от  простого  разговора,  -- по  крайней  мере
требует собранности,  протертых  носовым  платком  очков,  света  настольной
лампы, бумаги, то есть всех атрибутов его божества...
     Остальное я дочитала уже "среди гор", спустя полторы недели:
     "Я оценил молодой задор, с которым ты обличаешь  учителей своих. Верно,
это камешек  и  в  мой  огород. Но твоя беда  в том,  что  ты рассматриваешь
различные явления, в частности лжеучительство, обособляя  их от самой  себя,
ведь  ирония -- это и есть попытка  обособить. Твоя ошибка: ты считаешь, что
учителя  присваивают  твое  драгоценное время,  не будь  их, мнится тебе, ты
расцветешь, как пальма под солнцем. Это мнение неверное. Ты уже приискиваешь
себе объяснение  собственной несостоятельности,  отсюда  твое  критиканство,
отсюда  бесплодная, слепая ирония. Ее отец -- штамп  (в склонности  оному ты
пытаешься обвинить меня), мать -- лень  и поверхностность. Любого "учителя",
любого  человека  в своей судьбе  следует рассматривать в  контексте личного
душевного опыта  и некой природно-божественной  данности,  к любому  явлению
надо подходить  смиренно и, главное, терпеливо, не строить  о  нем поспешных
умозаключений, приводящих к  одной из  самых  разрушительных идей:  если мир
таков  -- значит,  я буду  таким  же.  Именно на этой  зыбкой почве плодятся
демоны  пессимизма, которым  надо  твердо  сказать: да, мир  таков,  учителя
несовершенны, люди за  редким исключением  заурядны, но я буду таким, словно
он  исполнен  радости и благородства. Прошу тебя,  сохрани это письмо..." --
заканчивал  свое послание  отец. Это "прошу тебя" вместо привычного "требую"
поразило меня, как  проявление отцовской  слабости... Я  свернула  письмо  и
спрятала его в коробку с документами.

     Однажды  Коста  пригласил  меня послушать  музыку  одного  современного
композитора.
     Это была магнитофонная  запись,  сделанная на концерте с живого звука в
Таллине. Коста  строго предупредил меня, чтобы я на время отбросила все свои
традиционные представления  о классике и  что  музыка эта --  гениальна.  Мы
слегка с ним поспорили, возможен ли случай гениальности в наши  дни... Поток
времени замутился, стоит ему, времени,  отстояться в  каком-нибудь  творении
художника, как через десяток лет идеи  и образы  начинают выпадать в осадок:
слова,  например, больше не удерживают в себе литературу, цвета -- живопись,
а  звук  --  музыку.  Коста  сердито  возразил,  что это традиционные мелкие
доводы,  окрашенные  обычным пессимизмом,  и,  проговорив: "Имеющий  уши  да
услышит", нажал кнопку магнитофона.
     Это  была  атональная, лишенная ладовых свойств музыка, в  нашей стране
она  еще существовала  на птичьих правах, поскольку постановления  партии от
сорок  восьмого года о формализме в  искусстве, и в частности об  атональной
музыке,  создающей  бессвязное, хаотическое последование звучаний, еще никто
не  отменил. И  в  самом  деле, ничего так  не страшились учителя наши,  как
хаоса, они  настаивали, что и  звуки  должны маршировать стройной шеренгой в
определенном  порядке,  что  слова   должны  точно  выражать  чистоту  наших
намерений,  а   кисть,  как  указка,  обязана  демонстрировать  определенный
предмет. Но хаос -- одно из условий существования  души, часть миропорядка и
высшей  гармонии,  вот почему мое поколение поразила болезнь двойственности:
мы не знали, где кончаемся  мы, а где начинается государство, осуществляющее
свой пристальный пригляд.
     Эта музыка не имела темы, ее  можно было безбрежно продолжать и вправо,
и   влево.  Я  сейчас  узнала  ее  по  отдаленному  эху  стеклянного  звона,
создававшего   странный,  сновидческий   эффект,  присутствующий   во   всех
произведениях  этого композитора.  Казалось,  в  ней  не  было  логики,  она
воздвигала   свои   построения   в   каком-то   немузыкальном,  запредельном
пространстве, ее образы громоздились, как грозовые  тучи над горным  озером.
То, что я принимала за стекло и железо, на самом  деле оказалось колоколами,
колокольчиками  и  ксилофоном  в  обрамлении  скрипок  высоких  регистров  и
хроматическими  комментариями  альтового  гобоя.  Это  объяснил  мне  Коста.
Прикрыв  веки,  как  слушают  музыку  зрячие,  он вполголоса  продолжал свои
объяснения,  помогая  себе  рукой:  "Челеста,  альты,  ионика, заметь, а  не
фортепиано..."  Мне   было  интересно,  какие  образы  проплывают   под  его
пульсирующими веками. "Сейчас подключатся голоса, --  предупредил  Коста, --
они   называют  имена:   Антоний,  Иоанн,  Августина,  Аполлинария,  Лариса,
Гермоген, Вероника, Владимир..."  -- "А как имя композитора?" -- спросила я.
"Вячеслав".

     Вечером в комнате подруги, у которой я остановилась в  этот свой приезд
в Москву, я писала письмо Коста.
     Дом  подруги  стоит  на  берегу  реки  Яузы. Слово  "берег"  совсем  не
соответствует  действительности,  оно  выжило   по  привычке,  как  и  слово
"Яуза-река"  --  эта  издыхающая  на глазах,  продирающаяся  сквозь  заросли
камыша, едва  цедящая свои воды речонка, текущая в каменных берегах. Сегодня
посредине ее я увидела мертвую дикую утку; отчего  она погибла,  не знаю, но
умерла с достоинством, спрятав голову под крыло, чтобы не видеть собственной
смерти,  зарылась  в свое  последнее  тепло -- другое крыло распласталось по
почти  бездыханной  воде,  слабо  и   прощально  перебиравшей  перья...  Эта
умирающая река течет в нескольких десятках шагов от моего временного жилища,
и  люди,  прогуливаясь  вдоль  нее,  стараются  не  замечать  ее судорожного
больного дыхания среди упругих, мощно встающих на ее пути камышей.
     Накануне  я  побывала  в  специализированном  магазине  "Рассвет", где,
выполняя просьбу Коста, купила  рельефную линейку, с  помощью которой слепой
может вступить в  переписку со зрячим. Собственно, Коста меня и имел в виду.
Так что эту линейку я приобрела как бы и для себя тоже. Я даже попробовала в
темноте кое-что с ее помощью написать. Спустя какое-то время мне показалось,
что мои пальцы обретают  особую чувствительность, как  будто к их подушечкам
потихоньку   стекаются   с   поверхности  кожи   самые   чуткие   рецепторы.
Указательный,  средний  и  безымянный  начинают  "прозревать".  Это  занятие
увлекло меня, словно я пустилась в муравьиное путешествие сквозь  запутанные
травы оврага, проходя землю вниз головою -- подушечками пальцев. Я ощущала в
них биение  крови,  которая сквозь кожу пыталась  прочесть  обращенные к ней
письмена, пульсацию нервных окончаний под броней ногтей.
     Это было  самое длинное  письмо в моей жизни, потому что каждая буква в
нем была строительством буквы, ваянием  буквы. Я включила  свет  и некоторое
время смотрела на свои руки,  как на  какой-то родившийся орган, посторонним
изумленным  взглядом, словно,  пока я  плавала  в темноте,  они  еще  больше
выросли, раздвинулись в локтевом сгибе, в кисти и в каждом отдельном суставе
пальцев. Я смотрела  на них, как занятый грубой  физической  работой человек
смотрит на руки пианиста,  дивясь  их  ловкости, силе и  нежности.  Но  руки
пианиста  несравненно грубее рук  слепца. Я  помнила,  как они скользили над
учебником  сольфеджио для слепых, как трепетали над линейками нотного стана,
и, наблюдая это легчайшее дуновение жеста, нельзя было не думать о сноровке,
о кропотливых часах  привыкания к азбуке, об усилии памяти --  настолько оно
было невесомо-талантливо. Это даже странно, казалось  мне теперь, что  руки,
созданные  для  такой  ювелирной,  насекомой  работы,  способны взять  почти
полторы октавы. Такие чуткие пальцы!
     Я  перевела глаза на  свою  работу. Мой текст выглядел  как телеграмма,
проплутавшая  сквозь цепочку  затерянных  на просторах  страны полустанков и
глухих  лесоповальных пунктов. Вот что у меня получилось: "Дузророй Кусрт! Ы
копиро тесе релыжнуя лиеныку..."
     Подругины  стенные  часы стрекочут, секундная стрелка  дергается, время
идет  нервическими   рывками,  будто  и  его  течение  преграждают  какие-то
разросшиеся на пути камыши, бытовой человеческий хлам. Неровное, прерывистое
дыхание  часов,  цедящих секунды,  скрежещущий  звук  нацеленной  в  пустоту
стрелки. И это мое время, отпущенная  мне единственная моя  собственность  в
чужом доме, наполненном комариным писком воздухе.
     Зачем  я  пишу эти  корявые фантастические строки в чужой комнате своей
уехавшей  подруги, неужели только затем,  что  сейчас,  ночью,  в чужом доме
особенно остро  чувствуется  плавное, неостановимое  движение  реки, которая
унесет и меня, и потому я пытаюсь слабыми руками удержаться за слова, как за
ивовый кустарник, зная,  что течение  все равно  оторвет меня и от них, и от
теплых рук жизни, унесет по стремительной своей накатанной дороге?..
     Почему  меня с  самого  детства  так тянуло в  чужие  дома?  Я заводила
ненужные дружбы, набивалась  в гости, чтоб только побывать под чужим кровом,
увидеть  иной,  устоявшийся  быт. Вечерами на  улицах города старалась  хоть
одним  глазком заглянуть в освещенное окно, где кипела другая  жизнь. Жилище
человека должно в какой-то степени отражать ход его мыслей. Здесь, в комнате
подруги, все нестройно, вразнобой, предметы разноязыки. Портреты на стене от
Спинозы до Пастернака должны  свидетельствовать о диапазоне ее интересов. На
обоях  желтой  акварельной  краской  намалевано  солнце, эти аляповатые лучи
рассыпаны, как копья, разящие покой и порядок, который должен быть во всяком
жилище.  На  книжной  полке  --  сумбур, который царит в  душе мечтательного
человека, пытающегося своим мыслям придать подобие формы, а жизни -- подобие
смысла. Иннокентий  Анненский находится  в столь унизительном соседстве, что
кажется  существом,  умершим во время  чумы, --  ни родственников рядом,  ни
близкой души, кругом одни чужие,  объединенные лишь общей смертью во времена
чумы. Не корешки книг, а  надписи на общей могиле... И взгляд мой дергается,
как секундная стрелка: вот  старушечье простое, в черном платочке лицо, лицо
бабушки  моей подруги, и я смотрю на него,  точно есть надежда, что старушка
разомкнет  свои  сомкнутые, проваленные губы и расскажет о том  береге,  где
сейчас и она, и Иннокентий  Анненский,  и все  те, чьи  лица развешаны здесь
безо  всякого порядка и мысли, которые смотрят и  смотрят  в свое  сбывшееся
будущее и ничего не знают о  нем, зато знаю я. Вот и моя фотография: подруга
поместила ее между лучей разросшегося во всю комнату жутковатого солнца, и я
так же, как они, смотрю в будущее, но не знаю его.
     Она живет одиноко, но жизнью своей  довольна.  Зовут ее Нина.  Когда-то
она  проживала  в нашем городке, пока не разменялась на Москву, где доживала
свои  последние  дни  ее  больная  мать.  Днем  она  работает медсе-строй  в
больнице, вечером, лежа  на этом  широком продавленном  темно-зеленом  ложе,
читает, запустив пальцы в конфетницу, или смотрит телевизор, или  размышляет
о жизни. Когда  я порой  звоню ей по межгороду,  она разговаривает  глухо  и
нетерпеливо, как человек, которого оторвали от важного занятия. Боже ты мой,
наши  занятия!  Наша  невидимая,  скрытая  от  глаз  людских  жизнь,  полная
самообмана,  в котором  невольно  участвуют  все  эти лица -- от  Спинозы до
бабушки в черном платке. И каждая вещь здесь, от статуэтки Будды до портрета
сибирского кота, дышит незнанием человека самого  себя, и каждая -- отражает
его,  как  это мутное,  бельмоватое  зеркало  в  рамке,  покрытой  золоченой
бумагой. Зеркала текут, как реки, отражая