рудно  найти друг с другом общий язык,  не  говоря уж о том,  что отношения
между моими родными уже сложились.
     Перемирие, которое  они были вынуждены  заключить  у  моего больничного
одра, нарушилось, как  только дело пошло  на поправку. Когда  отец  приходил
навестить меня, бабушка  под  любым предлогом  удалялась из палаты,  а когда
приходила мама, бабушка,  напротив,  крепко держалась за меня, точно боялась
остаться  с  дочерью  наедине. Наконец меня  выписали,  и  они  окончательно
разошлись по  своим  комнатам:  мы с бабушкой поселились в моей, мама  --  в
своей,  а  отец  --  в  кабинете.  Атмосфера  в  доме постепенно  накалилась
настолько, что  бабушка взяла  обратный билет на поезд и только  после этого
властным тоном объявила родителям о своем отъезде.
     В  последний  вечер бабушка  сидела у  моей  кровати и  дочитывала  мне
"Всадника  без головы". В комнату вошла мама, поинтересовалась,  как  прошел
день, и, не дослушав рассказ бабушки, вышла. Бабушка тут же захлопнула книгу
и потушила свет. Она была уверена, что на этом дело кончится -- утром за нею
должно было прийти такси, чтоб отвезти ее к поезду.
     Я не могла заснуть. Я почти физически ощущала: что-то должно произойти.
     Из-под двери маминой комнаты пробивался свет. Осторожно  вышел в ванную
отец, я  слышала, как  он долго полощет  горло, побаливающее  в зимнюю пору.
Затем  он вошел  в  кабинет,  закрыл  за собою дверь, под  тяжестью его тела
заскрипела алюминиевая кровать, и спустя несколько минут послышался его храп
-- храп усталого работника, человека  с  чистой  совестью. Полоска света под
маминой дверью тут же  погасла, и вдруг она  возникла в  проеме  двери,  как
тень, и я услышала ее голос:
     -- Мама, вы не спите?
     Бабушка не ответила.
     Мама прикрыла дверь нашей комнаты, включила настольную лампу, поставила
стул  к  бабушкиной  кровати  и   беспощадным  голосом  повторила,  уже  как
утверждение:
     -- Вы не спите.
     Сквозь неплотно сомкнутые ресницы я увидела ее в том же наряде, в каком
она  пришла с работы, только на ногах у нее  вместо шпилек  были шлепанцы. В
двубортном  костюме стального цвета из тонкой шерсти, сшитом по ее фигуре, в
светло-серой  блузке  со  стоячим воротничком,  с  большой  брошью на груди,
прямая  как  струна  и  неподвижная.  Красивым  женщинам  не идет на  пользу
сознание  их  красоты,  оно  кладет  на  лица  какой-то  неистребимо  пошлый
глянцевитый  отпечаток  самолюбия.  Но  мама  о  своей  красоте  никогда  не
помышляла и, должно быть, поэтому до сих пор казалась совсем молодой.
     -- Не  спите,  --  в третий  раз произнесла  мама,  и  бабушка  наконец
откликнулась слабым голосом:
     -- Ты разбудишь свою дочь.
     -- Все же расскажите мне об Андрее, -- властно произнесла мама.
     -- Что тебе рассказать? -- через паузу спросила бабушка.
     -- Как он живет, расскажите, -- потребовала мама.
     Бабушка приподнялась.
     -- Как он живет? -- испуганно переспросила она. -- Но он умер, умер, ты
ведь знаешь!
     --  Значит, и  вы приняли участие в этой подлой комедии? -- усмехнулась
мама. -- Это с вашей  санкции Вера сочинила для меня историю  о самоубийстве
Андрея?  С  вашего одобрения? Зачем? Как вы могли, мама? Я  два года прожила
как  в аду, оплакивая  его. Значит, не только  Вера,  но  и вы  решили таким
образом свести со мною счеты? Страшный вы человек, мама.
     -- Но  он действительно  умер, дочка, -- дрогнувшим голосом  произнесла
бабушка.
     Мама рассмеялась  сухим  и злобным  смехом, и храп  отца  за  стеной на
какие-то секунды пресекся.
     --  Я теперь  знаю, что это басня,  которую  вы  сочинили вместе с  его
матерью,  чтобы уничтожить меня, --  продолжала мама. -- Нет, он не умер, не
покончил с собой, как написала Вера. Андрей жив.
     -- Жив? -- испуганно переспросила бабушка, спустив ноги с кровати.
     -- Да, полгода назад Андрей прислал мне письмо...
     Тут я поняла, о чем идет речь: я вспомнила страшную сцену, произошедшую
полгода назад, еще до моей болезни.
     ...Мы с мамой мыли окна в  гостиной, как вдруг услышали бешеный стук  в
дверь  и  скрежет ключа, точно  отец не мог справиться с замком.  Наконец он
открыл  дверь  и  ворвался  с  искаженным от  ярости  лицом,  с  побелевшими
зрачками, потрясая какими-то листками в руке, закричал:
     --  "Арлезианка"   Бизе!  Романс   Неморино!..   Пятый   концерт  Баха!
Си-минорное скерцо Шопена! Ты помнишь эту музыку?..
     Я не  могла  понять, почему отец таким  диким голосом задает  маме этот
вопрос,  но  по  лицу мамы  увидела,  что  она  сразу  все  поняла. К  моему
изумлению, лицо  мамы  как  будто  обдало  пламенем  чистейшей радости,  оно
буквально исказилось от счастья, как лицо отца -- от ярости.
     -- Твой любовник! -- кричал отец. -- Вот кто познакомил тебя с музыкой,
а мне ты ее  поднесла как объедки с чужого стола!..  Я-то считал, что музыка
--  это то,  что происходит  только между  нами двоими,  но  был здесь,  как
выяснилось, третьим! Я гнил  в окопах и околевал в плену, а ты в  это  время
безмятежно  посещала  симфонические  концерты  и  оперные  театры  со  своим
любовником Андреем Астафьевым!
     Мама нащупала стул и опустилась на него с выражением блаженного счастья
на лице, будто она не слышала крика отца.
     -- Андрей жив, -- сказала она самой себе, -- он прислал мне письмо!
     -- Ты еще смеешь открыто выражать свою радость! -- закричал отец. -- "В
сияньи  ночи лунной..." -- трясущимися руками он  поднес листки к глазам. --
"Корабль, разбивающийся о скалы..." Будь ты проклята!..
     Он занес  кулак над головой мамы, но тут я закричала,  и они заговорили
на таких высоких частотах, что мой слух уже не воспринимал отдельных слов. Я
видела, как у отца прыгают губы, как улыбается безумной улыбкой мама... Отец
скомкал листки, схватил со стола спички и  бросился  в  свой  кабинет. Мы --
следом. Я видела, как  он швырнул горящие  листки  на пол, топча их ногами и
одновременно отталкивая маму, пытающуюся  выхватить письмо. Листки запылали.
Мама билась в руках отца. Когда  письмо почти догорело, отец швырнул маму на
пол  и  бросился  из  дома. Я смотрела,  как мама  разминает пальцами пепел,
подносит  его к лицу  и  целует,  улыбаясь, и  звуки, один за  другим, стали
возвращаться в мой потрясенный слух... Она вдруг вскочила с пола, схватила с
отцовского стола лист бумаги и карандаш, подлетела ко мне и затрясла меня за
плечи.
     -- Ты запомнила  названия... названия тех  произведений? Той  музыки?..
"Арлезианка", Неморино, Пятый концерт Баха... Что еще?
     --  Си-минорное  скерцо Шопена, "В сияньи ночи  лунной", --  машинально
пролепетала я. -- "Корабль, разбивающийся о скалы..."
     Рука ее летала по бумаге.
     --  Спасибо,  хорошая  моя...  ну,  не  пугайся,  ничего  страшного  не
случилось... Главное, он, оказывается,  жив! А мне написали, что его  больше
нет. Понимаешь?
     Нет, я ее не понимала.
     Я видела, что  в нашей  общей жизни -- отца, мамы и  моей  -- произошел
обвал, катастрофа, непоправимая  беда... А она смеется  как безумная, окуная
лицо  в пепел! Произошло крушение -- а она счастлива! Уж не  сошла ли она  в
самом деле с ума? Кто жив? Кого больше нет?..
     Я  ничего не  понимала  тогда  в происходящем,  а сейчас, подслушав  их
разговор с бабушкой, догадалась, что  речь идет  о  том человеке, чье письмо
окончательно разрушило нашу жизнь.
     --  Доченька, -- в голосе бабушки  слышались мольба и страх, --  это не
Андрей  послал то письмо.  Я  о нем знаю. Вера нашла неотправленное письмо в
какой-то книге после  его смерти  и решила послать  тебе.  Она  мне  об этом
говорила. Андрей погиб, доченька. Его больше нет.
     Мамино лицо  окаменело.  Стало тихо,  только из кабинета доносился храп
отца.
     -- Больше нет? -- как бы изумленно переспросила мама.
     -- Он умер, доча, умер. А я ни в чем  не участвовала.  Вера узнала твой
адрес случайно. Она все написала тебе в том письме.
     -- Да, -- как эхо, отозвалась мама.
     -- А Андрея больше нет.
     -- Да, -- далеким голосом согласилась мама.
     Снова сделалось  тихо. Мама,  такая же прямая  и неподвижная, сидела на
краю  стула, уперевшись  сосредоточенным  взглядом  в  темноту за  балконной
дверью.
     -- Я думала, вы все это сочинили, -- монотонно заговорила она. -- А вы,
значит, ничего не сочинили. Он умер. Как  он умер? Он действительно покончил
с собой?
     --  Это  неправда,  неправда,  --  заторопилась   бабушка,  --  я  сама
разговаривала с человеком, который был с ним в тот вечер. Они сильно выпили.
Андрей пил последнее время... Тот  человек отошел к билетной кассе, а Андрей
стоял на самом краю платформы...
     --  И тут  поезд,  --  без  всякого  выражения сказала мама. -- Значит,
поезд. Поезд  его переехал. Как и  ту женщину, любовницу моего  мужа. Я вам,
мама, о ней писала...
     -- Писала, -- опасливо подтвердила бабушка.
     --  Спокойной ночи, мама.  -- Она поднялась и  нажала рукой  на  кнопку
настольной лампы... -- Спокойной ночи.
     Мама ушла, а бабушка тихо заплакала.  Я лежала сжавшись в комок. Что же
все-таки произошло в нашей жизни? Я боялась подать голос.
     Что?..

     Хорошо ехать на трамвае по улице Старопочтовой, катить в ее берегах меж
причудливых  невысоких домов с ветхими опереточными балконами, облупившимися
арками, столбами и полуовальными окнами, претендовавшими когда-то на модерн.
Трамвай  визжит  на  поворотах  сабельным  железом,  на  ходу  толкает  лбом
сентябрьские листья, важно планирующие в избыточном воздухе  ранней осени. В
начале  нашего века  на Старопочтовой проживали  врачи,  учителя,  владельцы
небольших магазинов, адвокаты, маклеры,  актеры, газетчики,  казачьи офицеры
Войска  Донского.  В  те  времена  улица   держалась   передовых   взглядов,
процветавших под светом державных  английских люстр,  которые продавались на
вес в  принадлежавшем моему прадеду магазине:  чем  тяжелее, тем  дороже.  В
окнах мелькали  тени людей, обедавших  за большими столами, ласкавших детей,
читавших газеты, обменивавшихся своими  передовыми взглядами и не обращавших
внимания  на  волны сырой тьмы, наползающие на них  с нижних  кварталов,  от
реки,  из хибар и полуподвалов, где проживал простой люд. Сейчас  это  улица
абажуров, на всю Старопочтовую не наберется и десятка люстр. Хорошо ехать по
ней вечером на трамвае, плыть меж  огромных,  вниз головой висящих тюльпанов
света --  оранжевых,  салатовых, бордовых. Жизнь  под  ними  кажется уютной,
тихой.
     Как   некоторые   музыкальные  пьесы   легко  входят   в  пальцы,   так
Старопочтовая в первый же мой приезд к бабушке вошла в мою память, как будто
я  родилась и  выросла  на  ней.  Я  бы сравнила  эту  улицу  с  музыкальным
произведением, сочетающим  принцип сюиты и темы с вариациями в едином потоке
впечатлений, с  пьесой, написанной "на четыре ноты", -- "Карнавалом" Шумана.
"Си-ми-до-ля" --  в этом  мелодическом эмбрионе Роберт  хитроумно зашифровал
название города,  где  жила  его  возлюбленная, он проходит через  все сцены
произведения,  как  наш   трамвай  сквозь   многочисленные  дома  и  деревья
Старопочтовой, протекающей параллельно медлительному Дону; в том  месте, где
стоит наш  дом,  она повторяет изгиб реки. Один дом здесь ходил буквой  "г",
как  шахматный  конь,  другой рождал вдруг комнатушку,  буквально  висящую в
воздухе, не учтенную ЖЭКом  и выпавшую  из его  амбарной книги, как "ять" из
алфавита.  Клетушки, голубятни,  боковушки  с  скрипучими  переходами.  Дома
находились   в   вечном   росте,  ремонте,   перестройке.  По  вечерам  дома
перекликались  ученическими звуками фортепиано,  баянами,  скрипками --  наш
квартал  отличала ничем не объяснимая музыкальность. Конец улицы смахивал на
конец века: и там и там процветают падежи причуд.
     Веранда, на которой мы с бабушкой иногда  пьем  чай или вяжем, нависает
над  тротуаром.  Наш  дом  опоясан  верандой  и  похож  на  старый  пароход,
приплывший с реки посуху  на турусах с колесами. Он двухэтажный, просторный,
стоит в тени огромного, в три обхвата, тополя.
     Бесчисленное множество раз моя судьба решалась в этом доме.
     Тяжелая  резная дверь  парадного  с потемневшей  от  времени  бронзовой
ручкой  с легкостью подалась  под моей хозяйской рукой, рука  безошибочно во
тьме коридора  взялась за  перила  лестницы и  стала выбирать невод,  полный
знакомых звуков, вздохов,  запахов, красок,  теней.  Я вошла в дом  с тем же
чувством, с каким дети  впервые входят в море, и его древнее вещество тут же
обняло меня со всех сторон.  Бабушкина квартира на втором  этаже. В прихожей
электроплитка и печь, топившаяся углем. Ящик в прихожей все время пополнялся
углем,  хранившимся в сарае, в комнатах всегда было тепло. "Где тепло, там и
добро", --  услышала я  от  бабушки.  В коридоре сундук,  оклеенный  изнутри
старыми губернскими газетами, на нем летом долго не гасла керосинка -- здесь
бабушка  варила  варенье  и  закатывала  компоты,  отправляемые  в чулан под
лестницей.  В  другом   чулане  совсем  недавно  провели  водопровод,  и  он
превратился  в небольшую ванную с туалетом.  Первый этаж занимает  ветвистое
шумное семейство Ткачевых, состоящее из бабушки Аньки, матери Ткачихи и двух
ее дочерей. Парадная дверь на ночь запиралась.
     В  спальне   две   железные   кровати,  покрытые  старинными   тяжелыми
покрывалами -- "розовым"  и "голубым". Они выцвели, сделались кремовыми, так
что я иногда  их путала, но бабушка поправляла мою ошибку и требовала, чтобы
я свою постель,  бывшую  дедушкину, застилала "голубым", а ее --  "розовым".
Гобелены на стенах тоже проиграли в цвете, но движения охотников по-прежнему
были  молоды и стремительны, и гончие  псы  резво летели, не  касаясь лапами
земли.

     В большой комнате, многие годы служившей Багаевым столовой, в окружении
старых, как он  сам, вещей и людей на фотографиях, которых  давно не было  в
живых, сидел дед Ефим. Он сидел в плетеном садовом кресле,  подперев  голову
кулаком, и с пристальной усмешкой смотрел в объектив. Свет привычно скользил
по  его усатому выгоревшему  лицу,  по декоративному заднику провинциального
фотосалона  --  гипсовая  балюстрада,  серые  клубы  трудноразличимых дерев,
уходящих в пугающее ничто, в некое  алгебраическое туманное измерение. Здесь
когда-то  собирались  они  все, было  шумно, тесно, невероятно далеко от тех
потрясающих событий, в которых ему суждено было участвовать, были Багаевы --
и нет  Багаевых,  и сам он  уже  не  Багаев, а  лишенец  -- Бог  знает  что,
исчезающее из  мира,  хотя  странным казалось ему в те дни умереть  по такой
житейской  причине, как старость, и  часы, большие как шкаф, отвечали важным
звоном:  странно... Здесь когда-то раздвигали стол, звучали  голоса, детвора
бузила на полу, и от нее переставляли подальше керосиновую лампу. Мать Ефима
возилась на кухне, разливала по формам желе, Ефим относил формочки на  холод
и  пальцем  пробовал  прозрачную  застывающую  жидкость.  Щека  дочери, моей
будущей мамы, обращенная к печке,  тепло розовела. На стол  ставили наливку,
взрослую и детскую -- сироп. Всегда был  соблазн --  потянуть за крахмальный
край скатерти  и посмотреть, как  будет. Нарядный обед  со  зданием  рыбного
пирога, супницей, салатницей  потрясут подземные толчки. Наливки сольют свои
русла, и в них рыбинами блеснут спинки ложек, стронутся с места кузнецовские
тарелки и  завалятся  набок рюмки, колоннады нарезанного  хлеба  потянутся к
краю, и эту гибель  Помпеи  в  грохоте,  огненной  лаве и отчаянии  завершат
падающие яблоки из вазы,  до  последнего  балансирующей на краю стола... Так
однажды Ефим потянул  край скатерти, но тут вошла бабушка  Тамара, подсела к
мужу, взяла его за руку и  отступила к двери, пристально и с ужасом глядя на
мертвого.
     Она осталась одна и прожила еще долгую отдельную жизнь.

     Часть  столовой занимал буфет,  сооруженный мастерами-краснодеревщиками
на заказ в прошлом веке, -- со множеством ящичков (некоторые -- с секретными
замками), с озерцами зеркал, причудливо вкрапленных в дверцы верхних  этажей
буфета,  где  стояла посуда,  с  медными  шишечками вместо ручек; в  средних
этажах дверцы напоминали  ставни с кружевом резьбы понизу и лепниной дубовых
листьев посредине;  раздвижная крышка буфета, выложенная  из различных пород
дерева, представляла собою шахматную доску -- ящичек для фигур находился под
крышкой с  отделениями  для белых и черных; в дверцы нижних  отделов буфета,
где  стояло  варенье,  был  вдавлен  медный  вензель  -- бабушка  частенько,
согнувшись в три погибели, начищала до блеска инициалы своего пропавшего без
вести в революцию деда --  "Г" и "Б", его  звали Георгием. По  этому  буфету
можно было бродить как  по городу. Больше всех от времени пострадал диван --
это был старец  с одышкой, расплывшийся, бугристый, с облезшим до дыр плюшем
на  валиках,  но  застланный  китайским  ковром  с  фазаном  посредине  и  с
орнаментом из иероглифов, которые мой любознательный отец, едва появившись в
этом  доме,  к  восторгу мечтавшего прочитать  это древнекитайское  послание
дедушки Ефима,  вооружась словарем, однажды  прочел; вот  примерный  перевод
фразы,  вытканной  в  прошлом  веке   давно  умершими  шанхайскими  ткачами,
успевшими выпустить в  мир  конечный вывод мудрости  китайской, бабушка  его
запомнила: "Действия  шумного  и  горячего человека на самом деле глухи, как
падение листа в отдаленном лесу". С трудом  прочитав это, отец  отказался от
первоначальной  идеи выучить  тяжелый  китайский язык --  он уже хорошо знал
немецкий  и  французский, самостоятельно  занимался  английским  и мечтал  о
языковой практике, не подозревая, что она,  эта практика,  находится  у него
под  боком: бабушка ни разу не  обнаружила себя, хотя  не забыла язык своего
детства. В  углу  на льняной  скатерти с кружевами  по  краям --  знаменитая
швейная машинка, этот верный Боливар, вынесший целое семейство.
     Бабушка  жила тихо  и  незаметно.  Из  всего  огромного  ее  фамильного
имущества волной  на сушу вынесло лишь эту швейную машинку, с которой она на
долгие  годы слилась в одно существо. Машинка ее стучала целый  день, норовя
застрочить также  и  память  соседей  о  том,  что эта женщина  --  одна  из
Багаевых...  Существование  бабушки  было   таким   же  ровным,  как  стежка
бесконечного шитья,  чередование эпох и катушек  --  не  в счет, из-под иглы
струилась бесконечная ее  мысль о том,  как бы  незаметнее соединить одно  с
другим:  воротничок с  кокеткой, планку с оборкой, черное с белым, прошлое с
настоящим.  Ее  стежка  не дала  сбоя  ни  в  те времена, когда она осталась
сиротой,   похоронив  в  начале   двадцатых  отца  и   мать,   не   вынесших
послереволюционных потрясений, ни  во  время Гражданской  войны,  когда  она
прятала  в  чулане дезертировавшего из отряда  генерала Покровского дедушку,
чуть не  тронувшегося умом во время страшных майкопских казней и  лишь чудом
избежавшего расстрела  вместе с сотнями других социально  чуждых, ни когда у
них  родились  дети и  дедушку потихоньку  удалось  легализовать  в качестве
служащего торгсина, ни в тридцатых годах, когда Старопочтовая лишилась почти
всех своих  коренных  обитателей, один за  другим исчезавших в глухую ночную
пору под  монотонный  бой  напольных  часов,  которые  теперь бабушка  часто
останавливала,  открывая  застекленные дверцы  и  рукой  удерживая  маятник,
пульсирующий в  ее  горсти,  когда  к  нам приходил соседский  мальчик  Лео,
отчего-то боящийся их звона... Плетеная этажерка предназначалась  не столько
для  книг,  сколько  для различных  статуэток:  орла  из  горного  хрусталя,
китайских болванчиков, чугунного Дон Кихота с вынимающимся из ножен чугунным
мечом,  чугунным   сапожком  для  карандашей,   шкатулок   с   позолоченными
застежками,  в  которых  бабушка  хранила  разноцветные  катушки  с нитками.
Чистота, перекличка  трамвае