рад,
ажурных решеток, сплошь оплетенных диким виноградом, глубоких,  гулких арок,
укрывших  отступившую  ночь, мимо  развешанного  в глубине  дворов сохнущего
белья (оно снится к разлуке), качелей во дворах, гамаков, курятников, сараев
с  ржавыми  велосипедами,  деревянных колод, на которых  осенью  попеременно
рубят  то  дрова,  то  капусту,  старых диванов, выставленных  на  просушку,
круглых  столов  с игроками  в  подкидного,  пузатых  шифоньеров  с шубами и
пальто,   надушенными  нафталином,  этажерок  со   случайными,  незабвенными
книгами,   иконостаса  лиц  на  стенах,  как   всегда  умерших,  как  всегда
прекрасных... Мы сворачиваем на Кировскую и по ней спускаемся к набережной.
     Река  поблескивает  из-за  крыш и деревьев --  ее  тема с каждым  шагом
нарастает, усиливается, отдельные разрозненные мотивы сливаются  в густеющую
мелодию с вариациями.  Тело с каждым шагом все больше утрачивает вес. Что-то
странное есть  всегда в  спуске к реке.  Она  преграждает тебе  путь,  но ты
стремишься, забывая про все,  к этой блистающей преграде, к этой  рябящей от
ветра  прохладе. Мы  идем  по  набережной вдоль  литых  решеток, разделенных
цепями.  Через  каждые сто  метров  стоят чугунные тумбы с буквами  на  них,
складывающимися  в чугунную  надпись: "Акцiонерное  общество Пастухова. 1898
год". Наверное, прежде к ним пришвартовывались пароходы пароходного общества
"Самолетъ". Тумбы  похожи  на  гигантские  гвозди, которыми  Пастухов  решил
намертво  прибить  улетучивающееся  время.  В конце  каждого  века  вещество
времени истончается, становится разреженным,  зыбким -- таким же, как старый
чугун.  Это  чувствовал  и Пастухов.  Скоро век,  как он  чугунными пальцами
тянется  к  нам  из-под земли,  просится  обратно, мечтая  хоть  на  полчаса
воплотиться  в кого-нибудь  из нас, прохожих, чтобы немного постоять у своих
чугунных тумб, покурить, посмотреть на медленную, лениво лоснящуюся воду, на
пристающий к  берегу прогулочный  катер "Сергей  Тюленин", на то, как  ловко
матрос набрасывает  швартовы на его чугунное детище, круглое  и  литое,  как
аккорды до-диез-минорной прелюдии Рахманинова, которые Неля с такой  упорной
силою  вколачивает в  клавиши,  сражаясь с глухотой  собственных  пальцев...
Возле  будки с  мороженым  Лео  приостанавливается, интересуясь,  "ошее"  ли
мороженое,  и дальнейший наш путь проходит  в заботах, как бы не  капнуть на
рубашку тающим  эскимо. Павильоны, в  которых  продаются  пирожные, печенье,
лимонад,  конфеты, останавливают  нас,  как светофоры. Мы, конечно,  кутили.
Петушки на палочках, воздушная кукуруза, сахарная  вата, карусель,  катер до
Зеленого острова, с  борта которого видна Старопочтовая, и обратно. Варлей и
Демьяненко в прохладном малолюдном кинотеатре плели свой студенческий роман,
отбиваясь  от  карнавальных  горцев  на  фоне  уютной,  забавной гайдаевской
этнографии.
     Лето покачивалось и  искрилось,  как золотая капля на кончике  иглы, --
еще покачивалось, еще искрилось...
     По возвращении домой обедаем  и идем  к Лео крутить  детские пластинки.
Мне  нравилось,  как  артисты  умеют  передавать   голоса  животных.  Так  и
представлялось: "Р-р-ав!" -- говорит большая собака, сенбернар, с лоснящейся
богатой черной шкурой, а не здоровенный дядя, у которого творческий простой.
Лео начинает прыгать на четвереньках и лаять, к моему большому восторгу. Тут
раскрывается дверь  и к  нам  заглядывает бабка Анька,  голова ее в бигудях,
острые глаза бегают, губы растянуты в ухмылке.
     --  Ага,  эт  ты,  барышня?.. А мы  только с Верой  тебя поминали.  Она
жалилась, что Тамара прячет от нее  внучку. Что ж ты к  Вере-то  не зайдешь?
Ступай к ней скорей. Ступай сейчас. Бросай все и ступай. ......
     ...........................................................

     По выходным Вера собиралась на рынок за цветами. Я искоса наблюдала  за
ней, удивляясь про себя: чего уж пудриться, когда ты такая древняя старушка,
зачем подводить брови и подкрашивать губы, ведь если и обратят внимание, так
только  из  жалости, из сострадательного желания  помочь донести кошелку  до
остановки трамвая... Но  кошелки  не было. Вера  отправлялась за цветами,  и
только  за цветами. Как к настоящей любви не может примешиваться расчет, так
к  ее цветам не мог пристать  пучок петрушки или сельдерея. Вера  красилась,
одевалась как на бал,  душилась духами "Манон", приготавливая себя к цветам,
надевала  шляпку с вуалью, на  которую прохожие изумленно оборачивались. Эта
шляпка  времен Вериной молодости  сохраняла под своей вуалькой воздух чистых
девических  побед, воздух иных времен, никогда  не пресекавшихся мечтаний, в
ее туманную завесу вкраплены давние слезы, и кровь каких  страстей запеклась
на Вериных полускрытых  вуалью губах, о том знала лишь она. Вера привставала
на цыпочки, чтобы увидеть всю себя в зеркале, надевала босоножки на  высоком
каблуке и оборачивалась ко мне:
     -- Детка, я пошла за цветами.
     Как будто я не знала, куда она пошла.

     Как тихо, тенисто у Веры в комнате, как много книг на полках, печенья в
вазочке. И какой  чистый кусочек неба виден из ее окна между крышами,  синяя
клавиша. На  рояле линейный  пробор Полины Виардо, портрет Чайковского кисти
самой Веры больше похож на портрет Чехова. Пузатый будильник на подоконнике.
Давно не стрекочет. Его сломал Лео. Лео не  переносит стрекота  часов. Когда
он  приходит к нам,  бабушка  первым делом останавливает наши часы с боем. В
доме  Ткачихи часы  стоят в чулане -- все, кому надо  справиться о  времени,
заглядывают в чулан. Если Лео приходит к  кому-то  в гости, часы  прячут под
подушку, иначе  с  ним делается истерика. Тенисто,  тихо.  Старое  кресло  у
старинного столика на гнутых кокетливых ножках. Наверное, как хорошо, утопая
в нем,  поминутно  откидываясь  на спинку и поглядывая  в окно, застрять  на
одной  странице "Войны  и  мира"... Это  кресло -- средоточие  ее теперешней
жизни, кресло  леди Хевишем, просевшее  от болезненной  мечты о себе  самой.
Серебристо-зеленое, выцветшее,  с торчащими повсюду  серебристыми нитями, со
многими  валиками  на подлокотниках и  спинке, которыми можно  управлять  по
своему желанию,  кресло,  приспособленное  к изобилию поз, к легкой, кипучей
игре ума с  действительностью.  В нем могла играть  свои роли парализованная
Сара Бернар. Оно делает все понятным без слов, как сумерки. Вера в нем живет
--  читает,  шьет,  вспоминает,  пишет  письма.  Дополнением  к  креслу   --
скамеечка, обитая этой  же серебристо-зеленой тканью, гобеленом,  на котором
продолжает ткать время...
     И  вот входят цветы и  Вера, кажущаяся  себе интересной  интеллигентной
пожилой дамой; жестом дуэлянта она срывает с плеча кухонное полотенце, и оно
летит  на  столик.  Розы,  которые  час  назад  усердно  побрызгал черноусый
жуликоватый продавец, имитируя росу, она держит  отстранив от тела, на весу,
на  сгибе  руки.  Поставленные в  вазу, розы образуют ровный куст.  Белые  и
красные, набранные вслепую, цветы здесь совсем дешевые, даже неловко за них,
белые  и красные, дуэт  Иоланты и  Водемона, война норманнов с англосаксами,
неувядаемые страсти. Присутствие роз делает комнату еще более старинной.
     -- Ну вылитая, вылитая мама!.. --  восхищенно говорит Вера, оглядываясь
на меня,  пока  настоявшийся  чай  струится  из  носика  чайника  в щербатую
кузнецовскую  чашку. --  Мои ученицы  мне  часто  приносили  цветы,  ты себе
представить не  можешь.  Они меня  любили, мои девочки. Может быть, я больше
научила их любить музыку, нежели играть. Знаменитостей из них не вышло. Ну и
что ж, все равно я горжусь ими. Твоя мама, конечно, тоже прекрасный педагог,
но я  не понимаю, чему  может научить химия? Химия, она и  есть химия, тогда
как музыка, искусство... Но ты пей, пей  чай,  не  отвлекайся. Да, это очень
старинный инструмент, его прежние владельцы были знакомы с Рахманиновым. Они
запросили за инструмент две с  половиной  тысячи старыми деньгами -- разве у
меня были такие  деньги? Но когда  они мне  сказали, чья  рука касалась этих
клавишей,  я бросилась  перед  дядей  на колени. Ну что все эти расчеты, эти
меркантильные соображения перед мыслью, что, может быть, великая тень до сих
пор  склоняется над потревоженной музыкой... Ты понимаешь,  о чем  я говорю?
Люди,  к  несчастью,  не  все  рождаются  красивыми  и  также  не все  могут
чувствовать музыку. Ах, как я рада, что твоя мать учит тебя музыке, она была
блестящей пианисткой, можешь мне верить, и  если бы  не твой отец... Но  это
между  нами, разумеется. Андрей тоже был чуток к  музыке, особенно его  душе
был близок  Шопен. Ты знаешь, что у Шопена был роман с Авророй Дюпен? Да-да,
Жорж Санд, какое чудо эта ее "Консуэло", я до сих пор запоем читаю...
     Я сижу у ее ног на скамеечке. С высоты своего кресла Вера расспрашивает
меня  о маме и учит нас обеих жить. Это ее любимая игра, которую навязало ее
кресло  и  скамеечка, игра в вечную учительницу и ученицу, сидящую у ее ног.
Чему она может научить меня, нас,  когда сама все  потеряла: родных, друзей,
положение в обществе, сына, наконец,  бывшего жениха моей мамы  -- Андрея. И
сама  уцелела чудом, закатившись, словно бусинка, под это громоздкое кресло,
которое хотели реквизировать,  но не смогли протащить  в  дверной проем, оно
уперлось, разбухло  на  глазах, --  и  революционные  солдаты оставили его в
покое.  Кресло развернуто на  юго-запад, всегда  на  солнце,  садящееся  над
Доном. "У меня абонирована ложа на закат", -- говорит Вера. Да,  этого у нее
не отнять -- закат.
     Вера  рассказывает про свою жизнь.  Была большая семья. Отец -- дирижер
городского оркестра, мать -- актриса-инженю. Братья-студенты строчили статьи
в  губернскую газету, стремясь приблизить  светлое  будущее.  Уютные  зимние
вечера,  пышные  пироги  с  запеченными в них монетками,  живые  картины,  в
которых принимала  участие Оленька  Спесивцева,  будущая великая балерина, с
ней Вера посещала балетный класс  при театре,  вместе с  Оленькой для  живых
картин  делали сугробы из  афиш,  обмазывали клеем и сыпали крупной солью --
блестело  при  свечах; шарады, простонародное лото, к которому  пристрастила
всю  семью  нянька  Алевтина,  забавные  стишки  к  именинам,  еловый  запах
медвежьей шубы отца, похожей  на шаляпинскую, импровизации на  рояле, клавиш
которого (впрочем, так  говорил  продавец, чтобы  заломить побольше) касался
сам  Рахманинов,  акварели,  бальный  порошок,  Римский-Корсаков,  партитура
"Псковитянки", которую отец изучал уже в Берлине, куда уехал  на гастроли. А
когда вернулся, вовсю громыхала Гражданская.  Жена  репетировала в  какой-то
ужасной  пьесе  "Красная правда" молодого, но уже  расстрелянного  белыми  в
донских  степях  драматурга Вермишева. Старший брат  Веры,  ушедший в  конце
семнадцатого   с  отрядом  Сиверса  простым  солдатом,  погиб,  а  младшего,
сотрудника  какой-то   новой   революционной   газеты,  казнили   деникинцы.
"Псковитянка" осталась невостребованной. Смерть обоих сыновей прежде времени
свела в могилу ее родителей.

     Я  поражалась  той  отваге,  с  какой Вера  надевала  на  голову  синюю
бархатную  шляпку с белой вуалеткой, собираясь со мною в театр. Она казалась
себе загадочной старушкой. Ее зеленые глаза туманно мерцали под вуалью.
     --  Женщина  должна  всегда  оставаться  женщиной,  --  говорила  Вера,
принимая мое изумление перед ее вуалеткой за немой восторг. -- Скажи, это не
слишком вызывающие духи? Мне подарила их одна из моих  учениц, ее муж, между
прочим... ну, это особая история... Короче говоря, резковатые духи, но я так
люблю Лерочку, что не могу их выбросить. Давай я тебя  чуть-чуть подушу, вот
так, вот так...
     В тот вечер, тихий,  отстраненный,  с  высокими потемневшими небесами и
листвой, намекающей на осень, мы отправились в городской театр. Дорогой Вера
объясняла мне, что театр теперь далеко не тот, что был прежде. Когда-то сюда
приезжал Таиров и ставил "Оптимистическую трагедию".
     -- Впечатление было такое, --  рассказывала Вера, -- что спектакль этот
"сердце трепетное вынул и угль, пылающий огнем...". Как там?.. Ну, не важно.
Играла великолепная  красавица Лекалова, она  рано  скончалась, бедняжка, от
чахотки, но говорили -- несчастная  любовь, играла Комиссара не хуже Коонен,
хотя я и  не видела Коонен, но думаю, не хуже, а когда она говорила Алексею:
"Один вопрос: за какую власть ты голосовал на выборах?.." -- у меня аж мороз
шел  по коже... Осторожнее -- лужа.  Я очень,  детка, люблю театр, не правда
ли, здание нашего театра похоже на сфинкса или на спящих львов в Ленинграде,
зрительный зал --  как запрокинутая  грива, а вот эти два  подъезда по бокам
вроде лап...
     Шли  гастроли  одного  из  московских  театров.  У бокового  служебного
подъезда толпились  театралы  в надежде  получить контрамарку  или  автограф
знаменитости.  Должно  быть,  Вера в  своей  невероятной  шляпке походила на
старую  актрису,  уже  готовую  к  выходу  на  сцену,  -- толпа  почтительно
расступилась  перед  нею, и  мы вошли  в  вестибюль.  Старая  дама  в черном
шелковом  платье и  на  высоких  шпильках  чистила ручным  пылесосом  чучело
огромного медведя. Увидев Веру, она приветливо  заулыбалась и сказала, чтобы
мы шли в зал на ее место, там есть свободные стулья.
     -- У меня тут друзья, -- строго сообщила мне Вера. -- Мой  сын  работал
здесь  после  войны.  В  пору  расцвета  их  отношений с твоей мамой они  до
глубокой ночи пропадали в здешней костюмерной, играли там в переодевания...
     -- Играли?
     --  Да,  иначе  это назвать нельзя. В театре  собрана большая коллекция
костюмов.  После  спектаклей  они  забирались  в  гардероб  и  наряжались  в
театральные  костюмы  различных эпох,  Андрея  всегда  вдохновляла  мечта  о
перепутавшихся в гардеробной временах  -- он рисовал  твою  маму в цыганском
наряде Кармен или Фраскиты, в мундирных  платьях из "Пиковой дамы", в  шитых
золотом  одеяниях  египтянок,  в  русских  сарафанах,  а на  себя  натягивал
клетчатые  панталоны и мешковатый  фрак Трике, суконный  опашень из "Царской
невесты",  парчовый  кафтан  из  "Бориса  Годунова"...  Из  реквизитной  они
приносили  канделябры,  веера  из  страусовых  перьев,  драгоценные   ларцы,
картонных лебедей на блюде. Он рисовал твою маму и себя в сценах из каких-то
невообразимых спектаклей, известных лишь им одним.  В сущности, они оба были
еще совершенные дети...
     Прежде  чем  очутиться  в  зале, мы  долго пробирались  за сценой через
бутафорские катакомбы мимо макета крепостной стены с бойницами, осенней рощи
из  папье-маше,  плексигласового  пруда, в прорезях которого торчали плоские
лебеди  на палочках. Зал театра был заполнен разряженной публикой. Повинуясь
невидимому  реостату, свет медленно и согласно начинал угасать, оставляя нам
несколько секунд на то, чтобы успеть заглянуть в программку.
     Это была  грустная американская история о  двух сестрах из благородной,
но разорившейся семьи.  Одна  из них примирилась  с  пошлым  существованием,
которое было  предначертано ей судьбой, а другая -- нет.  Ту, другую, играла
нервная, хрупкого сложения  артистка, и сразу становилось  ясно,  что это ей
суждено рухнуть в финале под грудой аляповатых декораций. В каждой  сцене ее
пригвождали и преследовали, стреляли  в нее из револьвера, пока наконец  она
не  застыла   безжизненной  бабочкой  в  газовом   платье  в   руках  грубых
американских  санитаров. Тогда мы  все принялись неистово  приветствовать ее
гибель,  и актриса,  отделившись  от своей героини, как от собственной тени,
стала прижимать  руки к  груди  и  кланяться. К  концу  спектакля она  очень
устала, эта  артистка, еще не  очнувшись от  своей американской  смерти, она
принужденно улыбалась нам.
     Мы вышли из театра и уселись в театральном скверике перед фонтаном. Ивы
свешивали в него длинные гривы, и по строгой воде уже плыли опавшие  листья.
Я рассказывала Вере  о слепых,  хоть у  меня и было  опасение,  что она, как
человек  восторженный,  чрезмерно  и неправильно отреагирует на мой рассказ.
Отец всегда  выслушивал меня с  умиленным вниманием,  потом  гладил рукой по
голове  со словами "Доброе сердечко!.." -- совсем  как  в детстве,  когда я,
бывало, приходила от больной  девочки Хильды. Вера засыпала  меня вопросами.
Могут ли они себя обслужить? Что это за ноты,  по которым разучивают музыку?
Что  они читают? Есть  ли  у них еще  друзья среди  зрячих?  Неужели  у всех
абсолютный слух?  Это  хорошо,  это  правильно.  Наличие у  некоторых  людей
абсолютного слуха, продолжала Вера, может удержать  мир от катастрофы, как и
музыка. Вот,  например, она,  Вера, живет в сплошном музыкальном потоке, все
время что-то про себя напевает, чтобы не слышать улицы. "Люди вокруг, детка,
за  эти  годы сильно изменились, вежливость с улиц  ушла. Раньше  была между
людьми теплота, вежливость -- теперь ее нет".
     Вера  указала мне  на небольшое  открытое  кафе, где  кофе  подавала  в
крохотных чашках неудачно  крашенная блондинка.  Когда-то здесь  было здание
синематографа "Мираж", оно  до сих  пор смутно  вырисовывается перед Вериным
взором в пустыне настоящего, и она, приветствуя обман зрения, часто является
сюда  в нитяных  перчатках,  не  узнанная под вуалью, сама  мираж,  ожидая в
сумерках, когда же начнет вырисовываться строение  синематографа, девочка  с
косой,  в беличьей шубке, под руку с отцом-дирижером, известным всему городу
человеком, пришедшие сюда смотреть  печальное кино,  самое горькое и светлое
по  чувству единения с другими людьми, но господин Кулик, владелец "Миража",
оказывается, умчался в Новочеркасск  за разрешением  полицейских  властей на
демонстрацию  этого  фильма.  Синематограф  "Мираж"  был  на  месте кофейни,
множество гимназистов стояли  вот здесь  с самодельными плакатиками в руках,
требуя показа ленты. Это был не мираж, не  художественное  кино с яркоглазым
Мозжухиным -- это был документальный,  как мы  бы теперь  сказали, фильм,  и
назывался он "Похороны Льва Николаевича Толстого"...
     Детство Веры пришлось на те времена,  когда поползли по лицу земли одна
за другой эти целлулоидные ленты  с шелестящими,  словно  конфетная обертка,
событиями   и    страстями,    которые   озвучивали   сидящие    в   темноте
таперы-импровизаторы.   Таперы   аккомпанировали   беспорядочному   движению
наступающей  эпохи бурей безумных, надрывных, какофонических  аккордов.  Это
была новая музыка,  сыгранная новыми  пианистами. Позже Вера на своей  шкуре
поняла, что это такое,  когда Брамса  приспосабливают к пожиранию устриц,  а
Бетховена --  к пальбе  из револьвера. Музыка  вместе с целлулоидной  лентой
накручивалась на валик кинопроектора. Целлулоидные мифы,  целлулоидные миры,
ограненные ювелиром-оператором для  вечного  сияния вечного времени,  -- они
докатились  и до  нас из канувших в Лету  эпох,  как бильярдные шары, их еще
долго будут выносить волны перемен из архивов и фильмотек... Сухим солнечным
днем веселый Ленин прогуливается по Кремлю с Бонч-Бруевичем, держащим пухлый
портфель совслужащего, и  Ильич показывает оператору, куда попала эсеровская
пуля.  Маяковский  с  закушенной  папиросой  в клубе  театральных работников
нацеливает кий на бильярдный  шар.  Сутулый  Горький  усмехается с  подножки
вагона -- прожившись в  Европе, он окончательно  вернулся на родину. Веселый
Чкалов на аэродроме пожимает руки Москвину и Алексею Толстому -- еще недавно
он   летал  опрокинув  самолет  колесами  вверх.   Все  улыбаются,  радостно
жестикулируют... Колонны матерей в белых полотняных юбках проносят на плечах
детишек -- ровесников Октября, за ними движутся костюмированные народы СССР,
медленно  проезжают грузовики  с живыми  картинами:  инженер  склонился  над
кульманом, рабочий  держит в руках  сварочный аппарат,  колхозница прижимает
живого   поросенка,    получившего   успокоительный   укол,   седой   ученый
всматривается  в  микроскоп