с  кифаредом  Аполлоном,  восклицал  Заур,  повествуя  о  том,  как
бог-победитель содрал со своего  соперника кожу и вывесил ее в гроте всем на
посмеяние...  Самое  чудное  происходило  потом:   когда  эта  кожа  слышала
отдаленные звуки  флейты,  она начинала  двигаться,  точно  пританцовывая...
Флейту действительно можно ощущать кожей, как  ласку,  как  дыхание любимого
существа.  В сущности, дыхание -- это ее  смычок. Этой струей  воздуха можно
управлять,  она  устремляется к  отверстиям дудочки, как ручей, удерживаемый
или отпускаемый на волю пальцами. Флейтист специально  тренирует  свои губы,
обучает их для игры, как подросток для поцелуев. Я не могла не верить Зауру,
когда он приходил к нам с Нелей в комнату со своей дудочкой и играл пьесы из
сборника  Платонова  --  Генделя, Моцарта,  Шуберта, "Вокализ"  Рахманинова.
Последний   мы   исполнили  с  ним  на   экзамене  по  специальности   --  я
аккомпанировала Зауру  на  фортепиано,  заодно сдав зачет  по  игре в четыре
руки.

     Мы с Зауром играем в шахматы. Мне нельзя играть с ним в шахматы. Каждый
мой  ход он воспринимает  как  выпад в адрес  мужчин, которые все-все делают
лучше женщин, и как язвительный  намек на его слепоту.  Он  не может  играть
вслепую,  все дело  в  этом. Каждую минуту  он  подозревает  меня  в  тайном
воровстве  с доски его  фигур, в подтасовке комбинаций. Он  прислушивается к
каждому шороху, мне кажется, его ушные  раковины  сводит от  напряжения. Он,
как  врач-новичок,  надеется услышать  в  моих  легких  болезнь,  которая  в
конечном итоге  сведет меня  в могилу. Имя  ее -- легкомыслие, дающее о себе
знать не только в моих поступках, но и в передвижении моих фигур.  Стоит мне
пожертвовать пешкой, Заур  насупливается, полагая, что я намеренно  облегчаю
себе задачу.
     --  Это  твоя главная черта, -- комментирует он ворчливо, -- желание во
что бы то ни стало облегчить себе жизнь. Жить не задумываясь.
     И  он начинает метать  все мои  ошибки  и проступки,  отмеченные  им, в
основание  этой  теории.  Это  повторяется  всякий  раз,  стоит  мне  только
посягнуть на логику его игры, исключавшую размашистые жесты и авантюры вроде
размена  слона  на  пешку.  Заур  признает  лишь  медленное,  поступательное
движение к победе без всяких вывертов и сложных комбинаций, представлявшихся
ему проявлением  личной  моей  нечестности.  Я  люблю  вести игру  на  чужой
территории. Он начинает выговаривать мне, что  вот так же  я веду  себя и  в
жизни. Пробежав пальцами мою белую шеренгу фигур, он начинает ныть, почему я
не сделала рокировку.
     -- Экономишь на важных вещах, как все транжиры, -- нудит он.
     Я  и  правда  до последнего всегда тяну с рокировкой, не люблю защищать
короля, он должен сохранять подвижность и отвечать за себя сам.
     -- Пренебрежение правилами  всегда приводит к поражению. Впрочем,  тебе
все  игра, наша группа  для тебя  тоже игра,  а живешь ты где-то на стороне,
непонятно где... Тут стояла моя пешка. Нет, я помню, она стояла!
     -- Заур, я стану записывать ходы, ты все забываешь, у нас был размен...
     Я  восстанавливаю  ход игры,  после  чего он  вынужден согласиться, что
размен и в самом  деле имел место, только я свою неподвижную, ненужную пешку
обменяла на его боевую единицу. Мы продолжаем игру, он сокрушается по поводу
пешки, словно испытывает фантомные боли после ее ампутации.
     -- Неля, -- говорит он, -- ты бы последила за нашей игрой, а то я ей не
верю...
     Неля на деревянной доске режет овощи для супа.
     -- Если не веришь, зачем садишься играть? -- отвечает Неля.
     -- Это только игра, -- объясняет он Неле, -- вот жить бы я с ней  ни за
что не стал, жизнь с ней чревата такими опасностями!..
     -- Что же ты так сокрушаешься, если это только игра, -- ласково говорит
Неля -- и попадает в самую точку.
     Заур  в  принципе  не  способен к  игре,  к абстракции, он  убийственно
серьезен.  Он  гордится  этим своим качеством.  Возможно, он и в  похоронные
тарелки  стучал  оттого, что  нет  на свете  занятия  более  способствующего
серьезному отношению  к жизни. Мертвые всегда  серьезны,  не  то что  живые.
Истовая серьезность вела его по  жизни, заменяя  зрение. Если б  он прозрел,
глаза  бы его различили только  два  цвета,  два  цвета  нашего  бескровного
сражения, -- черный и белый. Это его рыцарские цвета. Если б я могла собрать
мудрые слова из книги "В мире мудрых мыслей" и разом спустить их на Заура, и
тогда  не  смогла бы убедить  его, что оба  эти цвета,  скрывающие  от  него
подлинные  краски жизни, друг  на друга  наложившись, дают  третий  --  цвет
крови.  Вот я сижу  перед  ним  как  соперник, играющий белыми.  Перевернули
доску.  И  я  оказываюсь  перед ним соперником, играющим черными. При  любом
раскладе я Зауру отчего-то неприятель. Он говорит:
     -- Вот послушай, как Неля режет капусту: тонко-тонко...
     -- Шинкует, -- вспоминаю я русское слово.
     -- Ага, режет, не то что ты -- ломтями.
     Всякий раз, когда он возникал на пороге нашей комнаты, гремя коробкой с
шахматными   фигурами,  во   мне  вскипало  возмущение.  Накануне  мы  снова
расстались врагами.  Я опять обыграла  его. Я не должна была его обыгрывать,
уже  зная,  как тяжело  это его  уязвляет,  но  я  делала  это вовсе  не  из
мстительного чувства.  Мне  хотелось  разъять  одно  звено  в  его  железной
логической  цепи,  на которой  я должна сидеть да помалкивать.  Да,  женщина
может обыграть  мужчину,  и в  том числе мужчину  кавказского. Да,  не все в
жизни  можно победить усилием воли. Победы и поражения суть одно и то же. Но
вот он входил, нащупывал стул. Я  расставляла фигуры. Он пытался мне помочь,
путая  уже   расставленное  по  местам  войско,  выдавая  свое   мучительное
раздражение, несогласие с окружающим  миром, существующим независимо от него
и неподвластным его комплексам.
     Он вытягивал  перед собой  кулаки  с  зажатыми  в них  черной  и  белой
фигурами, и опять проблема выбора нависала надо мною, как скала...

     Передо  мною  сидел  слепец,  протягивающий ко  мне за помощью руки. Он
снова все перепутал, доверившись своей теории  температур,  согласно которой
черные фигуры  холоднее  белых. Я ему  не  перечила:  пусть играет  черными,
полагая, что это белые. В мои белые ряды затесались черный слон и ладья, а у
его  черных две центральные  пешки -- белые. Как  можно играть такую партию?
Можно, но для этого надо играть со слепцом.
     Я говорила: "В левой", -- но  он не разжимал пальцы.  Он хотел, чтобы я
прикоснулась  к его  руке.  Он  чувствовал,  что  мир  касаний  исполнен той
простоты  и подлинности, каких нет и  не может быть в мире слов.  И когда  я
клала пальцы на его кулак,  он сам собою  раскрывался, выпуская на волю цвет
моей победы.  Заур улыбался. Наша кожа опять оказывалась умнее  нас. Она как
раздвижной  занавес,  вовремя скрывавший от  зрителя безобразия  и накладки,
происходившие  на поверхности наших чувств. Почти все на  свете, даже плоды,
даже лепестки роз, защищено кожицей,  как звезды  -- их собственным сиянием,
только она сама ничем,  кроме воздуха,  не защищена. Под  ней  в кровеносных
сосудах струится  кровь, которая от  звуков флейты  раскрывается, как ночные
цветы. Непрерывные  вести овевают  ее, она  знает многое. На ней свои зримые
знаки ставит время. Хорошо жить на поверхности собственной  кожи, облаченной
в тепло, как  в доспехи, но  мне  этот  путь заказан. Было во мне что-то, не
дававшее поверить  тем  впечатлениям, которые она громоздила и умножала, как
туманы. Я не  могла  уйти целиком  в  ее  умную жизнь. Может,  это  она сама
выбрасывала  меня,  как  волны?  Она  нежность,  но  я знала, что  за  этими
зарослями притаились страшные чудовища. О нет,  я не хотела видеть ее сны! В
разгар пира для кожи, когда прикосновение ласковых пальцев обрушивало тебя в
воздушную яму, я закрывала глаза и еще сверху прикрывала их ладонью, но  они
все равно видели,  зрили сквозь заросли нежности, сквозь тонкую  кость  этих
чудищ,  скуку, измену,  и из каждой моей поры, как горькие  цветы, вырастала
двойственность. Потому я любила зиму, холод и белизну января, а не весну, не
лето, при их плюсовых температурах множилось все  сущее, которым  и без того
переполнено мироздание, любила голые деревья, похожие на многозначные числа,
на дикие заросли цифр, сводящих мое существование к нулю...
     Но  едва  наши  руки расстались, разошлись  над  столом каждая со своим
уловом, как он уже был в напряжении: не обману ли я его...
     -- Мои черные, -- говорила я, поворачивая доску белыми к себе.
     Он верил и не верил.
     -- На, пощупай еще раз, -- нагло говорила я.
     Он снова брал мою руку, и опять мы оба на минуту успокаивались.
     -- Да, черные, -- умиротворенно говорил он.
     Первый ход сделан, как ни странно, в  полном согласии с правилами игры,
согласно которым  начинают белые: первой  шагала  на е2 -- е4 затесавшаяся в
его черные ряды белая  пешка,  словно  перебежчик,  обязанный теперь  личным
мужеством  доказать свою  верность принявшей его  стороне. Неля смотрела  на
меня понимающе, ей казалось,  что  я  обманываю Заура, чтобы  из сострадания
вручить ему право первого хода, подыграть  ему в его амбициях. Но дело не  в
этом. Я уже сделала свой первый ход, прикоснувшись  к его руке. И дальше над
нашей игрой, над нашей враждой пойдет совсем другая, странная игра. Он после
каждого моего и своего хода ощупывал фигуры, пробегая их пальцами и роняя, я
поправляла фигуры, наши пальцы встречались, зависали  над доской в невольном
жесте  примирения, тогда  как наши  голоса  звучали резко  и  своенравно.  Я
догадывалась: иногда ему  хочется протянуть руку,  чтобы я пожала ее в  знак
нерушимой дружбы,  но шла маленькая  война, и  почему-то победа в ней всякий
раз оказывалась важнее любви и мира между нами.

     Я  уже знала,  что  Заур  отказался  от  операции,  после  которой  он,
возможно,  смог бы прозреть. Почему? На мой  осторожный вопрос он ничего  не
ответил.  Промолчал,  будто  я, спросив его об этом, допустила бестактность,
просто сморозила глупость. На такие вопросы  не отвечают. Потому  что их  не
задают. Что же двигало им?..  Привычка, "замена  счастию"? Это  она способна
застить человеку белый свет, лишить его подлинной искренности в отношениях с
миром? Привычка  лишает  человеческое  существо невинности,  создает оседлый
образ  мыслей? Заур, должно  быть,  воображал себе свет  как  мощный  ветер,
способный сдуть с  места все наработанные опытом  навыки, унести без остатка
звуки,  остерегающие его,  сделать чужой поверхность  земли,  разученную  на
ощупь с помощью  палочки,  как партитура, выбросить его в мир голым, будто в
минуту рождения, и  только ночь,  одна  ночь, будет крышей над  его головой.
Только  ночью,  когда  милосердная тьма  опустится  на землю и,  как  старая
нянька, положит бархатную  ладонь ему на глаза, он будет обретать утраченную
родину, где нет сплошного  потока лиц,  стирающих его собственное  лицо. Ибо
свет  находится  в  ведении  закона,  который  правит ясным  днем по  своему
усмотрению и завязывает человека  в тугой узел долга и привычки,  так что не
продохнуть.  Зато ночью  он, как зверь, забирается  на окраину жизни, кладет
свою исполинскую голову на лапы и смеживает веки, и человек в эти часы может
ходить  сам по себе  и  делать  что вздумается:  ночь не  торгует, не выдает
справок, не тычет  указкой в географические карты, не шуршит документами. За
ночь  человек  мог   бы  изрядно  поправить  свои  дела  по   восстановлению
искренности своих отношений  с миром,  да вот беда -- ночью он привык спать,
он просыпает во сне свою свободу.

     ...А между тем что там происходит в моем городе без меня -- что-то ведь
происходит?  Словно  огнем,  он  объят  моим  отсутствием. Пламенем  перемен
занимались окраины. Бетон-захватчик налево  и направо  крушил  пространство,
подбираясь к Волге. Может,  уже весь  город столпился на берегу,  как Китеж,
чтобы при первом же налете моей памяти броситься в воду, уйти на дно. Ураган
планировки  проносился  по улицам, зачеркивая тополиную аллею,  как  учтивую
фразу  с архаическим оборотом.  Но к ночи все  стихало.  Тишина ночи, обитой
войлоком  изнутри.  Ночью город  стоял как  отложенная шахматная  партия,  я
бродила по нему, пока  соперник спал, решала  свою задачу. Днем  я как сова,
нахлобученная на заснеженную ветку, мой ум не в силах различить самое себя в
общем мыслительном  усилии  класса,  решающего  контрольную  по  ненавистной
алгебре. Но вот часовая стрелка клонилась к сумеркам. Последние минуты урока
ползли,  как температура.  Наконец  школьный звонок разметал  скрюченные  за
партами фигурки. Через четверть часа я была уже в клубе и восстанавливала на
доске отложенную партию.  Осторожно,  как елочные игрушки, вынимала фигуры и
расставляла их по местам.  Как ни сильна моя власть над ними, каждая из них,
как  буква алфавита,  обладала собственной энергией, личной значимостью. Уже
которую  зиму  я  здесь,  в  шахматном  кружке,  спасалась  от  собственного
будущего, играя. Каждый мой шаг, каждое  действие было чревато будущим, даже
простая гамма, даже вязание варежки -- все вовлекало меня в кропотливое  его
строительство,  буквально  на  каждом  прожитом  мгновении крепился  вектор,
убежденно указывающий на него.  Все,  в том  числе и мой отец, работали  для
будущего. В этом  единодушии, в срепетированности голосов и вещей я не могла
не  почувствовать  всеобщую  растерянность  перед  ним,  перед  будущим, как
океаном вероятий, не имеющим логики,  направления, графика возможных бурь  и
расписания  катастроф,  --  и  тем   не  менее  им  следовало  овладеть  как
инструментом для создания собственной музыки.
     Начало  шахматных  партий уже существует.  Разве что большой профан или
гений смогут  изобрести что-то  новое. Эти несколько  хроматических ступеней
пролетаешь  на  одном  дыхании,  перед  тем  как очутиться  в  своих  личных
владениях,  границы которых еще  не  в  силах охватить ум. Зеркальное начало
игры  --  это  русская,  итальянская,  испанская,  шотландская  партии   или
сицилианская защита.  После второго хода  черных система  дает  сбой.  Битва
разветвляется,  как   дерево.  На  каждую   фигуру   наброшено  одеяние   ее
возможностей, и только  король гол  как сокол.  Мое шахматное время начинало
жадно  заглатывать  секунды,  так что,  когда я наконец находила лазейку для
спасения,  время   заканчивалось,   партнер  уходил,  а  я  сидела  на  краю
проигранного, уже охваченного небытием поля сражения, занятая ретроанализом,
обращая  время и события на доске вспять. Которую зиму я спасалась  здесь от
самой себя,  а лица партнера не видела. То ли поле моего зрения было сужено,
то ли я, как в детстве, играла сама с собой. Надо отметить, развоплощенность
в нашем кружке была хорошо поставлена. Мы друг с другом почти не знакомы. Не
знали, кто  в какой  школе учится. На улицах города никогда  друг  друга  не
узнавали. Наши фамилии  и имена были занесены в шахматные  таблицы, висевшие
на стенах  кружка, но  мы толком  не знали друг друга по имени.  У  нас было
тихо, шла игра. Даже если залетало  вдруг к  нам существо из  драматического
кружка по соседству, в длинном, расшитом стеклярусом на груди платье, мы  не
вступали с  ним в контакт. Мы сами были горазды  играть на чужой территории,
на половине доски противника...
     Именно  такой  способ  игры  приветствовал  Геннадий Петрович  со своей
инвалидной коляски,  сам  похожий на  битую  шахматную  фигуру. Проезжая  по
проходу  мимо  играющих, он вдруг с налету, как сидевший в засаде  в  густом
березняке  полк, вламывался в чью-то битву. Мы не слышали скрипа его машины,
Геннадий  Петрович монотонно  вращал  колеса,  скользя взглядом по доскам. И
вдруг  его железная рука вырастала  из-под  моей подмышки  и, против  всяких
правил,  выхватывала из  моих пальцев слона,  ставила  его на прежнее место,
зависала над доской. Это  была  рука  волшебника, готовая вытащить  из мешка
что-нибудь  новогоднее.  Мой  соперник  трепещущими  пальцами  вопросительно
прикасался к  моей королевской пешке. Геннадий  Петрович  хмыкал  у меня  за
спиной, и соперник  убирал руку. Наконец  пальцы учителя снижались над  моей
пешкой,  но не королевской,  а фланговой. Мы  с  противником чуть  лбами  не
сталкивались над моим левым флангом. Но нам пока не видна перспектива  этого
хода. Геннадий Петрович уже отъехал,  его  хмыканье  слышно  в  другом конце
комнаты. Он был  мастер  риска,  поклонник головоломных  комбинаций, он  все
надеялся   с  нашей  помощью   сделать  какое-нибудь  грандиозное  шахматное
открытие, подтвердить гипотезу о "ничейной смерти" шахмат, выдвинутую в пору
его юности Капабланкой, или что-нибудь в этом роде, он еще видел в шахматных
полях непочатый  край возможностей и сил, которые смогут привести в движение
его  ученики с их различными  темпераментами, техникой, талантом, но главное
--  свежестью  и  наивностью восприятия. Он был  честолюбив  и подвижен, как
ферзь, курсируя вдоль игры, ведущейся на  самых  разных, в том числе и самых
невозделанных, полях начинающими  шахматистами.  "Время..." --  напоминал он
мне.  Кислороду в моих баллонах на четыре с лишним минуты.  Время и  его, Г.
Лунева, было  слабое место.  Когда-то Геннадий Петрович  проиграл выигрышную
партию на первенстве Европы,  забывшись над  доской,  впав в  оцепенение  от
красоты  предполагаемой комбинации. Так и  я. Я ненавижу  время, намотанное,
как поводок, на кисть моего противника, я не  хочу слышать, как оно вытекает
через  дыру  в  пространстве,  меня  угнетает фатальная  направленность  его
вибрирующего потока, внутри которого движутся различные фигуры и существа, и
на  это  стремление  времени  к  общему  порядку  даже моей  фантазии  нечем
возразить, даже ей.

     Иногда,   раздвинув   заросли   шахматного   сражения,   вынырнув    из
какого-нибудь клеточного окопа, я оказывалась перед лицом неминуемой победы,
которая  начинала  всасывать  в  свою  воронку  все  усилия  противника,  не
видевшего то, что видела я. И  все это было  так просто,  что на мгновение я
замирала, мои пальцы словно сводило судорогой: мне хотелось побыть наедине с
моей  победой, прежде  чем она сделается очевидностью для всех. Я  скашивала
глаза  на  ребят,  обступивших  нашу игру:  нет, и они ничего не  видели.  Я
проваливалась  в   блаженное   созерцание   этой  минуты,   проносилась  над
бескрайними владениями  моих  дней, видела в окне нестерпимым светом сияющую
луну, обратную сторону которой, если верить легендам, заселяют наши мертвые.
И наши  с  ними взгляды  встречались, проницая радужную оболочку, опоясавшую
лунный диск, и, переполненные тем, что  и нам и  им  казалось потусторонним,
перетекали на чужую (уже, еще) сторону...
     Почему это мне приходило в  голову?  Да потому что однажды в сумерках я
зашла  на  кладбище,  расположенное  неподалеку  от  моего дома,  в  поисках
больного сорочонка, жившего  у  меня  на  балконе  и вышвырнутого неожиданно
приехавшей бабушкой, и увидела  над собою вдруг такую же ослепительную,  как
солнце,  луну --  луна  пыталась  своими  лучами  прочитать каждую крохотную
травку,  каждое  березовое  перышко  моей  сороки,  которая поджидала  меня,
усевшись на самой  пышной могиле, расстелив  по ней одно черно-белое  крыло.
Усыпанная разноцветной стеклянной крошкой дорожка привела меня к ней. Каждый
мой шаг сопровождался шорохом битого стекла, стремившегося опять  перетечь в
песок, из которого оно вышло. Взяв сороку в руки -- сначала  она неузнавающе
отковыляла от меня за куст жасмина, -- я опять, хоть у меня не было с  собой
закопченного  осколка, оглянулась  на  луну, странным,  вибрирующим  потоком
проливавшуюся на эту тьму, на меловые памятники, похожие на шахматные фигуры
--  белеющие  или обглоданные  временем  кости,  раскинутые  по  кладбищу  в
порядке, который способно навеять